Сибирский способ

 

- О-о-о!.. Хороша-а, медовуха! Душевный напиток. И как, Никит Петрович, ты такого качества достигаешь,- растирал ладошкой живот величественный, как Тарасов дуб, Михал Иваныч.

- Есть рецептик. Дед мой,- плесни ему Владыко Небесный стопочку на том свете, - перед кончиной своей секрет раскрыл, словно жид за чай. А он сибиряк был. Да - а… Сказывал, что у них на Алтае только так ее, родименькую, и ваяют, больше нигде. Будто от самих ермаковских казаков тянется.

- Что ж тут особенного. Медовуху всяк знает. Ее к Татьянину дню даже

в Московском университете варят, - подпустил ежика Пал Захарыч, должно намекая, что и его сын уму - разуму там набирается.

- Не скажи, Паша, знают, да не ту. На Алтае, вишь, и цвет - разнотравье другое, и воздух не наш, и пчела, понимаешь ли, вроде, как, не такая…

- Особенности, та, понятно - о. Но принцип же, принцип…

- А чего, принцип?.. Ты вот на утку приехал и знай себе одно – сиднем сидишь в скрадке, как кол на одном месте… и весь твой принцип. Там, брат, даже в охоте все иначе, по-своему. Да. Приходилось бывать, видел.

Никита Петрович малость помолчал, шевельнул сучком уголья костра. Искры брызнули в черную майну встреч моргающим звездам, но скоро ослабли и, не долетев даже до высоты второго яруса раскидистых сосен, стаяли.

Взялась чудная, прямо гоголевская, ночь. Над Днепровскими плавнями простерлась тишь. Перед закатом, и до того не очень задиристый, ветерок, вконец утихомирился и уснул. Только лунная дорожка чуток еще шевелилась ленивой искрящейся змейкой. Где-то забубнила выпь. За дальним лесом скрипуче перекликались запоздалые цапли. И вскоре покой объял все окрест.

Еще с советских времен, каждый год, как обрежется август, выбираемся мы на водохранилище, именуемое в народе Киевским морем, и недельки по две живем здесь, на «Катькином» острове, рыбача, охотясь и собирая ядреные боровики и маслята. Вообще - то на карте это остров Хильча. «Катькиным» его назвал наш друг в честь дамы своего сердца, не раз с ним сюда приезжавшей.

Собственно, Николай нам его и показал, затащив на открытие сезона. Так и сложилась наша традиция. Хоть каждый из нас знавал и немало иных, цивилизованных мест отдыха, все же для уединения охотничьей компании мы единодушно отдавали предпочтение «Катькиному» острову.

Был он обширен, с множеством излучин, внутренних озер, заток, испещрен косами, поросшими буйным очеретом и камышом, и весь - весь покрыт лесом:

сосняками и ельниками, березовыми рощами и непролазными крепями – настоящий разгуляй для птицы и рыбы. Одних ведь красот охотничьей душе мало.

Но таилась в его лесной глуши и дичь покрупнее: лоси и кабаны облюбовали его

много раньше нас и держались не сезонно, а круглый год, при необходимости легко одолевая вплавь пару - тройку километров до большого берега.

Днем они себя не обнаруживали, следы только и выдавали их присутствие.

Зато ночью мы хорошо их слышали: вздохи, треск сушняка и визг кабанят говорили сами за себя. Одним словом, они нам не мешали, а мы их не трогали. Всем хватало пространства и пищи. Бывало, отойдешь от табора метров на двести и попадаешь на корчевье – подстилка сплошь перепахана, пни подняты, а вокруг белеют обглоданные «кости» трухлявых берез.

Только однажды выперлась к самому кострищу свинья с поросятами, словно черт из ада, и застыла, поводя пятаком. Обомлевшие, мы раскрыли рты. Не дождавшись приглашения к столу, свинья хрюкнула недовольно и семейство сдуло.

Вскоре стала понятной причина ночного визита. С другого края поляны, среди ольхи и осин, доживали свой век покареженные временем груши. До затопления в местах этих цвели прекрасные фруктовые сады. Нынче все одичало и поросло лесом. Плоды, прежде большие и сочные, вывозившиеся на Киевские

базары, сделались хилыми и к осени ковром устилали пожухлый травостой, становясь кабаньим лакомством. С тех пор звери тут и хозяйничали. Однако вежливо.

Теперь же, вот уже неделю, они взялись выдавить нас с обустроенного места. Каждую ночь кабан-трехлеток бесчинствовал в нашем лагере. Началось это с третьих суток природного жития, когда утром Пал Захарыч не обнаружил оставленный с вечера на днище перевернутого ведра только-только початый кусок хозяйственного мыла. Как оказалось, никто его не брал. Не было мыла ни в траве, ни под ведром. Оно исчезло. Зато на песке, рядом с посудиной, наш «Пинкертон» углядел отпечатки…копыт «подозреваемого». Долго смеялись.

Дескать, пошел кабан в баню, не просто поваляться в грязи, а напротив, натурально облагородить свой облик. На самом деле, зверюга наше мыло самым банальным образом, сожрал. Подивились да и забыли.

Следующей ночью секачик лишил нас приготовленной для ухи и зажарки рыбы, покоившейся в том самом ведре, с которого гурман давеча упер мыло. Выпотрошенную, слегка присоленную и притрушенную молодой крапивой рыбу, тать слопал начисто, да так аккуратно, что никто и не услышал.

Стали мы скарб свой на ночь припрятывать: продукты в холодке под лодку, амуницию на сучки. Долгую нодью палим, все одно является. Постреливали перед сном. Только всю ночь напролет бэмкать не станешь – какой тут сон. Форменный террорист…В другое время – засидку сделали б, да и решили проблему. Так, ведь, август. Пуль или картечи ни у кого, да и как ни крути, а без лицензии браконьерство выходит. Да-а. Засиделись мы под Петровичеву медовуху, он и говорит:

- Есть у них там способ большой оригинальности – медведей живьем ловить. Сети, капканы, ямы, колоды – ни, ни…То есть, и их, конечно, используют. Когда же зверя аккуратно взять требуется, чтоб вреда ему телесного не учинить, тогда только этот и годится.

- Что ж за способ такой? Поди, способов этих тыща! Где, какие медведи, там и свой способ,- небось, на испуг, когда мишка под куст от страха садится и бежать не может,- расхохотался Константин Калистратыч.

- В такой ситуации куда побежишь…

- Не-ет, под куст больше охотники бегают, а медведя при том способе…медовухой угощают. На обходительность эту медведь-то и ведется.

Сладкоежка он и есть сладкоежка, отказать себе в этом удовольствии не может.

Там, где он лесные пасеки посещает, ставят под деревом борть, а в нее наливают

медовухи, ну, может, медку чуть больше кладут для сладости. Тут главное выследить, когда медведь к угощению явится. Приглашенье ведь не пошлешь.

Так вот, сидит себе тихенько «угощатель» на лабазе и ждет. Можно, конечно, ждать долго. А чтоб самому не прорасти на дереве – потаск медовый по лесу волокут. С ним быстрей получается. Набредет косолапый на него – считай твой.

Ни за что не сползет, пока до борти не доберется.

- Небось, брехня…Так, уж, и пьет?..

-То-то, пьет…Не оторвать. Прямо «бомж» какой делается. До капли все приберет, вылижет, и борть шпыняет, чего, мол, так мало. Рычит, недовольный.

Посидит маленько, покачиваясь, да и бухается мертвяцки: сам пью, сам лягаю…

Храпит по-настоящему, хоть с пушки пали – куда там Калистратычу…Вот и выходит, что такого способа, кроме как на Алтае, больше нигде и нет.

- Просто до гениальности, если, правда.

- Похмелье медведь встречает уже в клетке. Башкой вертит и ничего понять не может. Водичкой польют бедолагу, тогда и пригорюнится.

- Изверги, как в ментовском вытрезвителе,- возмутился под общий хохот впечатлительный Николай Григорьевич.

Позубоскалили и улеглись.

Дня чрез два, отправились на вечернюю зорьку. На хозяйстве остался Пал Захарыч: ужин сготовить да рыбаков дождаться – обещали рыбки подбросить. Вертались уж по - темному. Но костра на привычном месте было не видать. Он заместо маяка нам служил. Лодки подтянули, а средь деревьев еще темнее, чем на воде – ни зги не видать. Нашли фонарь, и открылось нам мамаево побоище. Одна палатка обрушена. Опрокинутый казан залил кострище, и он жалобно испускал дух: тоненькая струйка дыма, как от дамской сигаретки ниточкой вилась вверх. Где, обычно, жаром пылали угли, из пепла торчали обгорелые рыбьи головы и чернели комки, прежде именовавшиеся картошкой. У самого берега средь осоки блестела чушуей разметанная куча белой разнопородицы. Стол еще хранил следы крепких посиделок.

Нигде не обнаруживался и Захарыч. Мы бродили средь этого разбоя, и самые ужасные картины рисовались в наших мозгах. Раз валялась окрест рыба и варилась уха, рыбаки здесь были.

- Пав - ло - о, ты где - е… - Округа молчала.

- Что тут стряслось?

- Может, подгуляли, да подрались…

- Ну, а Захарыч - то куда мог деться? Не ушел ли с рыбаками для восполнения израсходованного «боезапаса»?

Так гадали мы, раз за разом обшаривая фонарями поляну, теперь походившую не на походный лагерь, а на порушенное бледнолицыми стойбище индейцев.

Николай Григорьевич принялся разводить костер. Беда казалась определенной.

Решили отрядить двоих товарищей проскочить моторкой на рыбстан и там что–либо разузнать о Захарыче. На островах ведь всякое бывало. Случалось, встречались давно разыскиваемые преступники, которые, отчаявшись скрываться, нападали на беспечных охотников, стремясь завладеть оружием, лодкой и прочим имуществом.

Однако, висевшее на дереве ружье исчезнувшего охотника, такое предроложение исключало. У кострища из колоды торчал топор, а на столе лежал его нож.

-Тут что-то другое. Лодка тоже на месте. Не пошел ли он в лес…Там надо искать…

Ночь. Лес. Куда идти, что думать? А мысли пришли самые нехорошие, когда где-то во тьме завозились кабаны: «Не Павлушу ли нашего доедают?»

- Тихо, тихо, - слышали? – зашептал Никита Петрович…- Вот еще…

Теперь и мы, притаившись в тени палатки - кухни, явственно различили что–то похожее на бормотание и хрюкающий храп.

Исходили звуки из–под поверженной палатки, которую никто из нас почему-то не удосужился осмотреть. Наверное, никому и в голову не пришло, что под схряснутым ее куполом может кто–то находиться.

Мы подхватились придать жилищу Захарыча конструктивные формы. Когда свет фонаря проник внутрь палатки, все отшатнулись. В жизни представить нечто подобное можно с трудом. А тут…в палатке, уткнувшись носом в подушку, в обнимку с…кабаном - террористом, в полной отключке дрых…Захарыч.

Перебравший охотник - понятно. Но кабан?..Туша его растянулась на левом боку, лохматой спиной к таинственно исчезнувшему и так невероятно объявившемуся Захарычу.

- Го - го - споди, к - кажись живой, заикаясь молвил Никита Петрович…

- Кто, Захарыч или кабан? – не понял заглядывавший из-за его плеча Николай Григорьевич.

- Тише ты, оба живы. Вишь, бок колышется.

В ответ, словно услышав их шепот, кабан глубоко вздохнул и повертел хвостом.

- Мать честная, это чего ж такое, - обомлел с выпученными глазами Михал Иваныч. – Как он сюда его заволок? Ну - у, блин, зоофилия - я…

Слегка отямившийся и уже, надо полагать, кое-что понимавший, Никита Петрович потыкал в заднюю ногу секачика. Мышцы не реагировали и не сопротивлялись. Нога поболталась в такт движений хворостины, и безвольно затихла.

- В ауте, - уже громче заговорил хранитель медовушного рецепта. Давайте извлекать зверя из палатки.

-Не трожь, - схватил он за руку Михал Иваныча, протянувшего широченную длань к кабаньей голяшке.

- Мертвяк, ему хоть окорок отпили, не почувствует.

- Петрович, а, может, взаправду, костылик ему смастерим?

- Пусть живет. Он ведь сейчас, как бы, беззащитный. А лежачего не бьют. Я бы их так и оставил, пусть бы и Пашка глянул на «сожителя».

- Ты что, он же с «бодуна» инфаркт получит, или заикаться начнет. Как все это жене объяснить? Ну, хоть бы один фотоаппарат на всю компанию…

- Фу - у, крепенько подтопил, алкаш, - откинул пошире полу палатки Михал Иваныч, и было не понять, кого он имеет в виду: кабана или Захарыча.

В палатке стоял густой смрад перегара и кабаньего нутра.

Сначала решили связать кабану ноги, чтоб, не доведи Господи, не вскочил, а уж потом тянуть безжизненную тушу наружу. Аполлон за все время «операции» не шелохнулся, так забрала его медовуха.

Стреноженного кабана отволокли в сторону и лодочным линем привязали к стволу сосны. Павлушке для убедительности экспонат потребуется.

Разбой прибирать не стали.

Утром на запах жареной рыбы выполз кудлатый, что придорожный репей, Захарыч. Неожиданно его, еще не до конца просветленное сознание, пронзила мысль и он с удивлением, спросил:

- Вы тут шо натворили?..

Николай Петрович собрался в ответ разразиться негодованием, но вид Пал Захарыча был настолько искренне непонимающ, что дружный хохот еще больше обескуражил его.

- Чего ржете?

- Глянь - ка, не понимает, - начал атаку Михал Иваныч.

- Иди, помойся, «зоофил» несчастный…

- Кто – о?..

- Известно, кто. Не я же с кабаном в обнимку спал. Вот, оказывается какая у тебя любовь к животным. То-то, ты всегда по кабанам мажешь…Извращенец…

- У тебя, никак, Михал Иваныч, крыша поехала. Какой кабан, какая любовь? Не с похмелья ли?

- Это он мне говорит? – задохнулся, обертаясь за поддержкой к нам, «Тарасов дуб». – Кто недельный запас вчера уничтожил, кто «НЗ» поглотил: я,..они? – наступал на съежившегося Захарыча гигант.

Все указывало на то, что в наших рядах назревает конфликт. Но при магическом слове «НЗ» Захарыча замкнуло. Даже с похмелья, и, быть может, прежде всего в силу этого, он, мгновенно среагировал на ключевую аббревиатуру. Как ни как, «НЗ» составляло полтора литра спирта. Напрягая разжиженную память, бедолага забормотал:

- Ка – бан... спирт…

- Да, кабан, пойдем, покажу…

Зверь тоже очухался, но связанный, лишь только подергался и хрипел, косясь на подошедших людей недобрым взглядом.

- Вот с кем ты обнимался в палатке, а мы, почитай, насильственно ваши тесные отношения прервали.

- В палатке, обнимал?..

Захарыча постепенно охватывал ужас. Он вдруг сорвался и метнулся в кусты.

- Куда это он?

- От позора скрывается, - прочно сел на «конька» Михал Иваныч. – Щас все и узнаем.

- Братцы, а кабан-то, как и не такой, - засомневался в подлинности зверя, пристально рассматривавший его Николай Григорьевич.

-Что значит «такой - не такой», кабан он и есть кабан: щетина, клыки, рыло…

- Да вот щетина больно редкая и какая-то серая. Мож больной?..

- Хрен его маму знает, может и хворый.

За мысом загудели моторы и вскоре из-за островка очерета, похожие на щук, заскользили к берегу две длинные рыбачьи лодки.

- Здоровеньки булы, хлопци, - загудел луженой глоткой рыбацкий голова Карп Некажигоп. – Щось смурной, - Михайло Иванович, горилки нема? Так мы должок привезли. Выбачте, люди добри, трохы учора збаламутились. А деж Павлуша?

- Проветривается.

- А це, нияк звир? Як же ж вы його спиймалы?

- Вот мы дознание и проводим.

- Яке дознання. Це ж, мабудь, Капенков хрячок. Ще навесни втик, тай вин про нього вже й забув. Так мы з Петра калым визьмем, хай за кабанця выставляе. Що, у петлю потрапыв, чи як?..

- Не - е, Карп Семеныч, никаких петель… Тут, похоже, иной способ…

- Якый такый спосиб? Щось не зрозумив.

- У Захарыча о способе хотим узнать.

И тут, для него некстати, вылазит из ельника Захарыч с тазом, в котором мы обычно полоскали овощи, рыбу, мыли посуду, да мало еще для чего можно приспособить такую важную в хозяйстве вещь, как таз.

Теперь и Карп Семеныч испытывал необходимость задать Пал Захарычу несколько врпросов.

- Щось твои друзи таке кажуть, невже ты с кабаном в одному намети спочивав, та його ще й мацав?

- Мы гарненько посыдели, поспивалы, ты уху хлопцям зварил, та й сбирався видпочыты, писля нашего видплыття, а що ж потим трапылось?..

Что случилось после проводов рыбаков - артельщиков Пал Захарыч вспомнить не мог. Только с помощью долгих умозаключений, предположений и

догадок, с ипользованием метода дедукции, мы, в конце концов установили хронологию событий.

Рыбаки народ простой и рыбу охотнее меняют на сугревное, нежели продают.

Отвалили они на нашу компанию килограмм пятнадцать. В ответ Захарыч тоже выкатил на стол. Когда дошло до медовухи, вспомнил о сибирском способе и пока гости горланили «Ты ж мене пидманула».., накрошил в таз буханку хлеба, к угощению добавил объедков, овощей да и залил все разбавленным спиртом, а,

помятуя, что кабан жрет даже мыло, был уверен, что от такой закуски вряд ли

откажется. Таз не далеко унес, почти что на краю поляны и приспособил. Рыбаков провожал уже тяжеловато.

А дальше…Дальше все происходило должно быть так. Пал Захаровича одолел сон праведника, именуемый в народе – отрубом. Костер затлел, припорошенный пеплом. Все в таборе стихло.

Вышедший на кормежку кабан, бродя вокруг лагеря, натек на Захарычеву замануху, которую, видать, и слопал. Вскоре и он пошел куралесить. Не только разметал по поляне рыбу, но, будучи настоящим украинским кабаном, во множестве ее понадкусывал и рухнул, не в пример алтайскому медведю, не сразу. Только вперившись к Захарычу в палатку, и не видя выхода, зверь шмякнулся рядом с ним, обрушив стойки. Так они вместе и отдыхали. Проснись Захарыч раньше – бог знает, что с ним стряслось бы.

Не знали рыбаки и охотники за что пить в опохмел: то ли за мудрых алтайцев, то ли за Захарычев практицизм. По крови не получалось, потому как кабан, звавшийся прежде Борькой, был жив и здоров.

Решили, лучше, все-таки, за сибирский способ.

-А что же это ваш Петро диких кабанов разводит,- решил уточнить Борькино происхождение Михал Иваныч.

- Та ни. Колысь до його свынячого загину заблукав сикач, та й покрыв матку.

Сим, чи висим кабанчикив выныкло. Борька останним був. Не схотив на шкваркы, втик.

Но видно в нем еще оставались рефлексы, сформированные жизнью подле человека, и он без особой робости подходил к человеческому жилью в поисках пищи. Грузиться в лодку кабан не желал, должно быть свобода ему была много дороже корытного пойла.

-Ты бачишь, який гарный спосиб! Сибирский, кажешь? – все пожимал

плечами старичок - рыбак, почесывая за ухом. – Сам пью, с кабаном лягаю…Дивно, кумедно, ей богу…