Обнесло

Наметный стоял декабрь. Чистая зима, пушистая. И утро аховое. А снег не хрустит. Оттепель заигрывает. Запах у нее особенный, будто прелью от леса тянет, а сам он ни с того, ни с сего чернеть стал, изнутри шумит, хоть и ветра нет вовсе. Мыши зашустрили и чертят, чертят свои строчки туда-сюда…

Я иду вдоль ручья лощиною. Он не широк и почти весь промерз, но в излуке, где самое понизовье, ручей разлился, поширился. Кругом кущи, заросли лозняка вперемежку с камышом. Одним словом – приболоть. Ее пересекает кабанья тропа, набитая, много хоженая. Сюда они являются на водопой или по теплу понежиться в купалках. Лед там всегда хлипкий, сплошь ржою пропитанный и я , не доходя этой гнилушки, сворачиваю к буграм. На них растут дубняки, в которых кабаны не редкие гости. Стронутые загонщиками тоже уходят буграми: то ли слышать оттуда сподручнее, то ли улепетывать провористей. Но как бы ни было, бугрища – самые « фартовые» для номеров места. Туда я и спешу. Мой номер замыкающий, с загибом на фланг. Товарищи, небось, уже устоялись, примерились к секторам…

В гору-то не вдруг и заскочишь…Парко идти.

Вверх двигаюсь с передыхом, где отталкиваясь от обхватных стволов, где подтягиваясь за ветки.

Уже два раза сапоги скользили и мне, чтобы не рухнуть плашмя приходилось падать на колено.

Так я обронил посошок. Он далеко откатился не задержавшись, а другой подходящей палки не оказалось, да и искать не досуг.

Я не раз примечал, что в жизни случаются события, точь - в - точь, или почти повторяющие те, участником которых уже приходилось быть. По закону ли случайностей, а, может, по случаю некоей закономерности, но только вдруг вы понимаете – все как прежде.

Вот и теперь, ползу я крутояром и сам себе думаю: - Лет пять не делал на это бугрище восхождение, а как помнится!..

Был такой же распушистый декабрь, разве что день числом не совпадает. И бугор меньше не стал, и тащиться на него не легче. Те же деревья, тропа, наверняка, та же. Ну, и я. А кабаны... они, пожалуй, другие. Может какому из них и улыбнулась судьбинушка из сеголетка до секача дотянуть. Но это вряд ли.

Да - а... черт меня дернул тогда замешкаться, будто и впрямь хотел рогатый надо мною потешиться. Вздумалось мне в неподходящий момент сапог переобуть: носок завернулся и тер пятку – нет моченьки. С проблемой, как мне показалось, я управился быстро. Глядь, а стрелков то уж и нет. В лесу скрылись. Лишь целина взъерошенная и подсказывает, куда правятся.

Заторопился я, следом поспешаючи. В аккурат он мимо этого самого бугра лощиною, только обратным от теперешнего , ходом, вился.

Чувствую – не догоню. Осмотрелся. Что делать? И решил на макушке бугра притаиться. Авось натекут.

В целом-то, я смекал, куда гоньба пойдет. Тащился, как и теперь. До козырька дошел, а как глаза вровень с площадкою оказались – тут я и обмер…Матушка небесная! Кабаны! Средь дубов рылами пашут. Желудь промышляют и хрумкают. Ба-альшое стадо. Шагов, этак, за семьдесят, не дальше. Крупные, черные. Есть помельче и, совсем сеголетки, буренькие.

Зверье медленно так сунется ко мне, шажками, но всякий раз ближе, ближе…

Медленно и я начал садиться. Ружье ж за спиной, да и не заряжено. Кто б о таком подумал?

- Щас,- шепчу себе, - щас, - и-и…хрясь ликом в сугробчик. Очки в снегу, щеки горят, а я не шевелюсь – можт не расслышали, все-таки по-за бугром, дубы тоже шелестят листом не опавшим.

Нет, не затрусилась земля, на месте, родненькие. И с такою теплотой в тот миг я подумал о кабанах, что самому мне стало жарко, так жарко, что стоило убрать голову из пушистой прохлады, снег на стеклах очков сам собою растаял, скатившись юркими струйками.

Худо – бедно, стянул из-за спины ружье и, сам себя уговаривая, не щелкнуть замками, не стукнуть стволами, шарю в кармане пулевые патроны. Не попадаются, хоть плачь. То дробь заячья, то четыре ноля, то еще что-нибудь не кстати.

Наконец, подцепил я картечь, как раз два патрона, красным помеченные, те самые, что Гриша - «борода», сибирячок наш приснопамятный, при выезде со стана, мне с помпой вручил. Мол, связанный снаряд, надежа-надеж, «жеребья-зубы», - будь они не ладны…

Зарядил и дух перевел – не клацнуло. От самодовольства про себя даже хихикнул злорадно: - «Ни куда вам, ладушки, не деться», - и потянулся пластуном к козырьку. На беду новая незадача с очками – отпотевать стали. Одно к одному. Как тут прицелиться, когда очи туманом занялись. Ни протирки, ни платка. Куда все подевалось? Снимаю бесовские стекляшки, чтоб проветрились, и сам, доброю волей, ликом в снег, остудить, значит. Вытерся рукавом куртки, а тут и стекла на холодке очистились. Ползу. Руку под ружье, ствол повыше, нето, гляди, снегом забьет…А он, как вата , мягкий такой, себя не слышу, куда кабанам.

Пора, думаю, выглянуть. Смотрю и радуюсь. Стадо совсем в меру приковыляло. Чуток подтянуться и с локтя как раз хорошо будет. Но кабаны вдруг настремились.

Хвосты задрали и замерли, слушают. Видать гонцы стронулись, нельзя тянуть. К радости и секач самый главный ладно подставился…Ах-х... ах-х…

…- Ты как тут оказался? – шумел Горошенко. Грудь его колыхалась, как у быка, и он, не зная на чем задержать взгляд, пыхтел и вращал головою, совершенно ошалевший от вида изрытого, истоптанного и перемешанного с землею снега.

- А стрелял кто?..

- Я…

- Ну – и?..

Мои разведенные руки и, наверняка, бестолковая, хотя и с искренним непониманием, физиономия, завели его еще крепче. Я уже поверил, что он затопчет свой шмякнутый оземь картуз и порывался успокоить его, но и сам, полный отчаянья, искал себе оправдания.

- Вот же он стоял,- тыкал я пальцем в следы секача. Но Пал Захарыч, будто, не слышал, лазая на корточках вокруг дуба. – Ишь, следователь выискался.

- Глянь – ка сюда, снайпер,- наконец изрек мой обличитель и я увидел в дубе, что вот-вот прикрывал голову кабана, три почти в ряд посаженных пробоины.

- Эт - т, те раз…

- То есть?..

- О - то и есть, что два…

- Говори яснее, - начал и я терять терпение.

- Выстрела, говорю, два. Заряд первого, видел?..- А в том дубе – второй,- показал Захарыч на дерево слева. – Чудно ты бьешь… Прямо как в прибаутке: «Отгадай загадку и реши вопрос: кто стреляет в пятку - попадает в нос?»

Кто так стреляет я, конечно, знал, но прослыть таким стрелком не хотелось. С языка Захарыча прилюдно слетало такое, что не всегда и отмоешься – говорлив, больно, да востер. Однако призадумался и я. Кабан же был рядом. Снежком кинь – попадешь. Только башка и круп прятались за дубами. А так, весь бок, что теща в дверном проеме – мышь не проскочит. Приподнялся я и жахнул дуплетом, для верности. От выстрела я малость телом по склону и соскользнул. Слышу, ломанулось стадо – ну, тебе, слоны прут.

Выбрался на козырек – чисто. Правда, одна мысль еще жила: может секач по склону вниз култыхнулся? Подошел, а оттуда заместо кабана…Горошенко явился.

Я не был расположен платить ему той же монетой, обнаружив через какое - то время на этом же бугрище его, с еще более обескураженным, чем прежде мое, лицом. Тогда сами «куманьки» Горошенковы – Дмитрий и Мыкола, спуску ему не дали. И то, сказать, лупцевал он в кабанов четырежды кряду. А ни шерстинки! Изготовился, слышал, как стадо трещит, взбираясь на гору. Выперлись, дух перевели и затрюхали мимо затаившегося стрелка. Да как - то непривычно, веером, словно обтекая его с обоих сторон.

Было не трудно представить ситуацию к рассказу Захарыча, ибо при всей его нетерпимости к «мазилам», сам он привирал редко, разве шутки ради, и свои промахи, словно мокрую шубу, выворачивал наизнанку.

- «Обнесло, ей-ей обнесло»,- бормотал Горошенко.

Стреляя с пятнадцати метров с МЦ, он думал, что зверье один за другим будет валиться,- не иначе снопы под натиском шквала. Но шерсть клочьями от его выстрелов не летела. «Снопы» крепко чувствовали землю, и Горошенко растерялся, настолько, что забыл о пятом патроне. Столбняк, не столбняк, но мужика, будто, что-то придавило. Огромная свинья накатывалась прямо на него. В переделках он бывал разных. Да и не отаковала кабаниха охотника. Просто бежала своим путем, на котором оказался Захарыч. Отступи он шажок за дуб, так нет же, вроде не ружье в руках, а дрючок какой держит. Тычет он им в кабанье рыло и приговаривает: «Пошла нахрен... пошла нахрен!..» Свинья от такого невежливого с нею обращения рылом-то его и мотанула. Летел наш Захарыч с бугра кубарем, как большой ком, какие катали, сооружая в детстве снежных баб.

Крови на кабаньих следах не нашли ни капельки. Не пораненным оказался и Аполлон, хоть трусился порядочно. Свинья, мотнув его, преспокойно ушла со своим стадом.

Бугор, через который пролегал кабаний меридиан и впрямь оказывался заговоренным, лихоманским.

…Проснувшись средь ночи в поту, я поначалу подумал, что и не спал, а снова стою на кабаньей тропе. Храпели товарищи. В жарко истопленной хатынке было душно и я, еще не до конца отряхнувшись от приснившегося видения, вышел на воздух. В лицо вперилась, похожая на чудовищный пятак вепря, луна. Я даже отшатнулся. Почудилось – он осклабился и уперся мне копытами в грудь, а по щеке прошелся горячий наждак его языка.

- Напугал, Байкал,- обнял я лайку за шею.

Звезды удивленно заглядывали нам в глаза…

Утром на номер рокового бугрища никто не хотел становиться и мы, полагая, что нашли соломоново решение, построили загон от него. Но что - то все равно было не так. Будто и впрямь где-нибудь на дубу злополучного места сидел леший и вершил свое неподвластное нашему разумению дело.

Как и прежде, кабаны в урочище были. Но только как мерковали мы, не вышло. Не доходя до номеров, они сделали петлю, немыслимо обтекли загонщиков и подались в болото известным маршрутом – через бугор.

Так сложилось, что больше под Конотоп за кабанами мы не ездили. Но местные охотники, не раз и не два привечавшие нас в тех местах, сказывали, что и для других, кто отваживался стеречь номер на лихоманском бугрище, все оканчивалось теми же, что и у нас «обносами».

Еще поговаривали, что в чумацкие времена случались там истории и позабористее нашей... Иначе откуда бы взяться всей этой чертовщине с «конотопскими ведьмами».