Хитрость деда Антона

Весна взялась дружно. Уже со сретенья по ночам слышны были голоса летевших гусиных стай. В марте проснулась вся природа. По болотам и плавням висел стон от птичьих криков. Утки всех пород носились над плесами. Табунки бекасов и прочей болотной мелочи с чмоканьем вырывались из-под ног. Высоко в небесной сини тянулись вереницы лебедей. Весь апрель птица валила валом со всех сторон. На вечерних зорях дружно тянули вальдшнепы. Все говорило о счастливом для охотников годе.

Но человек предполагает, а Господь располагает. Лето выдалось жгучее, сухое и изнуряющее. От болот и пожен не осталось и следа. Солнце появлялось в зловещем тумане и садилось в таком же. Ясное небо, каким оно бывает летом в Украине, превратилось в грязное, давно нестиранное покрывало. Дышалось с трудом. Изо дня в день все молило о дожде. Птица ушла. Старые утки, побросав хлопунцов, улетели к большой воде. Охота по перу не задалась.

Из командировки я возвратился за двое суток до открытия летне-осеннего сезона. Однако сладостное и волнительное ожидание праздника, обычно присутствующее в душе любого охотника, завяло, истомленное зноем. Всеми владела апатия и сонливость. Не было ажиотажа у телефонов. Снаряжение и охотничья амуниция мирно покоились по своим углам. Самые ярые охотники кто с вечера четверга, кто в пятницу утром к водоемам: водохранилищам, озерам и порядком обмелевшим рекам. Но многие, считая, что утки в угодьях нет, оставались на дачах, следуя давно придуманному охотниками правилу: нет охоты – надень сапоги и выпей дома!

Не знаю, может, и я последовал бы такому правилу, только в пятничный вечер позвонил мне старый охотничий приятель Николай Григорьевич:

- Что ж ты в квартире преешь? У нас тут компания подобралась, давай на Павловские луга выедем, с ружьем зорьку отстоим…

Я, было, поначалу упрямился. Какой там лужок: выгорело и обсохло окрест. А для большой воды ничего не приготовлено. Но, что для охотника усидеть дома, даже если вы заведомо знаете, что вернетесь пустым, но вам позвонили, и звоночком этим мягко и нежно берут за живое:

- Э-э, брат, да ты стареть стал, к дивану тянет, к телевизору. Сдались нам эти утки. Закусить и без них найдем чего. Зато вечер, костерок, общение…

Вот, вот! С идиллии все и начинается. Дальше - больше. И вы уже млеете, как обольщенная девица, не в силах более решительно отвечать - «нет».

- А-а, поехали.

В доме сразу все стало, как и положено, вверх дном. Жена, хоть и качала головой, но помогала усердно:

- Спальник не забыл? Палатку достал?

- Милая, ты бы лучше в магазин сходила, что ли?

- Прям, в магазин! Темень на дворе. Утром, что надо, купишь.

Что купить я знал, но взглянув на часы – ахнул: был второй час липкой августовской ночи, а спать не хотелось. Нетерпение уже владело мною.

Заветный луг встретил горячим дыханием степи. Он привольно раскинулся вдоль Каневского водохранилища между Процевом и Кийловом, от самой дамбы и до села Жовтневого. И бежит по нему, петляя змейкой, речка Павловка. В центре луга речушка раздваивается и, разбежавшись в разные стороны, течет уже в два русла, которые, поплутав самостоятельно между кочек и кустарников, снова тянутся друг к другу, пока не сливаются в прежнюю Павловку, образуя неприметный со стороны островок. Под ним, проехав по проселку от дамбы, мы и устроили свой табор.

Луг этот, отгороженный от днепровских вод мощным валом, является зоной подтопления и в не засушливые сезоны необычайно сочен и живописен. В дождливые годы он превращается в заливной, с множеством пожен, озерец и бочажин. Тогда здесь рай для водоплавающей и болотной дичи: разнообразные утки и кулики то и дело взлетают и, покружив малость снова падают в зеленое буйство. Лучшего места для забродов с легавой, пожалуй, и не сыщешь. А в пору бабьего лета здесь случаются богатые дупелиные высыпки.

Когда-то в местах этих не одну свою зорьку отстоял Остап Вишня. Много сюжетов для его утиных историй подарил сей луг. Все, кому доводилось бывать на нем, считали его своим.

Нынче же не веселый пейзаж открывался нашему взору. Травы высохли и пожелтели. С пригорка луг казался поспевающим ржаным полем. Только бахрома кустов по руслу Павловки вносила живинку в это выжженное, казавшееся безжизненным пространство. Превратившаяся в жгуты осока, цеплялась и вязала ноги. Не обращая внимания на полуденный зной, в небе заливались жаворонки, предвещая грядущую с востока еще более сильную жару. Акациевый оазис дарил обильную тень, а налетавший прибрежный ветерок приятную прохладу. На солнце вылазить никому не хотелось и мы, натаскав для костра сушняка, установив палатки, обедали и отдыхали.

Где-то вдали били перепела. Под их перекличку я задремал, а когда стряхнул недолгий сон, Николай Григорьевич и два его приятеля собирали ружья и натягивали болотные сапоги. До урочного часа оставалось немного времени и с островов прибрежных плавней уже доносились первые выстрелы нетерпеливых охотников.

- Мы осмотрели речку, болотца, - все высохло, - пояснил мне Николай Григорьевич, - так, кое-где жижа осталась. Птица здесь вряд ли лететь будет, а потому предлагаю пойти к воде за дамбу.

Поразмыслив, я все же решил остаться: по старым местам пройдусь, да и за табором присмотрю.

- Тогда, как знаешь. Ни пуха!

По жидкой грязи я перебрался на островок в надежде, что в его достаточно глубоких бочажинах сохранилась вода. Там всегда бывали выводки крякашей и чирков. Молодые, вставшие на крыло птицы, часто посещают родные места, и, если уж негде присесть, они их облетают, особенно на вечерних и утренних зорях. В таком месте я и рассчитывал постоять. Но, прежде, я решил обойти остров по периметру и осмотреть речку. Лишь кое-где поблескивала в палец толщиной вода. Несколько тощих бекасов сорвались с илистых кочек и, виляя телами, понеслись над руслом.

Разочарование ждало меня и у бочажин. Без водной подпитки они тоже высохли, а ил истрескался и побелел. Гремевшие на Днепре выстрелы только расстраивали. Я пенял себе, что не пошел со спутниками. Простояв весь вечер, сделал только один дуплет по парочке чирят, просвистевших через голову от полей к воде. Один чирок по дуге врезался в береговой кустарник и я, сколько не искал его, так и не обнаружил. По всей видимости, это был намертво затаившийся подранок. Больше мне не везло, но я заприметил, что в направлении села Жовтневого, недалеко от места слияния Павловки, кто-то постреливал.

Не дожидаясь темноты я покинул не фартовое место и вскоре разжигал костер. Так уж заведено у охотников: первый прибывший в лагерь разводит очаг и готовит пищу. Под крышкой казана аппетитно булькал доходивший кондер, а спутники мои задерживались, ловя последние проблески гаснущей зари.

В темноте зашелестела некось и послышались неторопливые шаги. Я подумал, что возвращается кто-то из наших, но из темноты в полосе света, отбрасываемого костром, показалась фигура деда, который откашлялся и вежливо поздоровался.

- Здоровенькы булы, добра людына. Бачу вогныще, значыть мыслывци качку полюють…Зи святомВас!

- Здравствуйте! И Вас с праздником. Только холостой у меня праздник. Товарищи еще не подошли, не знаю, как у них… А Вы, смотрю, с хорошей добычей! Не на излучине ли речки стреляли? Слышал, там кто-то бахал.

- Я, кому ще? Зараз на лузи никого немае. Уси до воды побиглы. Я у Жовтневому мешкаю. Антон,.. Антон Карпыч меня кличут.

Представившись в свою очередь, я исподволь оглядел нежданного гостя. Не высок ростом, но собою кряжист и сед, дед Антон был приятен лицом. Одет, как и большинство сельских охотников, без городских выкрутасов, в поношенную выцветшую полевую форму старого образца, но опрятную. В коротких резиновых сапогах под колено, на голове соломенная шляпа. За спиной деда горбом высился вздутый небольшой рюкзак. С обеих сторон патронташа свисали удавки, на которых были вздернуты четыре красавца селезня. В правой руке охотник держал видавшую виды тулку. Я предложил вежливому деду место у костра. Но когда мой гость стал усаживаться, разглядел, что он однорук. Ниже локтя левой руки был протез. Дед Антон перехватил мой взгляд, однако сразу ничего объяснять не стал. В свою очередь и я не лез со своими расспросами, предложив ему стопочку за охотничий праздник. Старик оживился, согласившись просто и без жеманства. Крякнул и похвалив горилку, закусил огурчиком и только потом соорудил себе бутерброд с салом.

Мы разговорились. Антон Карпыч оказался покладистым и умным собеседником: мудрено рассуждал о жизни, и красиво об охоте. Сказывал, что руку потерял по молодости, работая в леспромхозе на пилораме. Кисть выше запястья ампутировали.

- Охотничаете –то давно?

- Да это я уж потом пристрастился, как протез справил. Разрешение долго не давали. Все в толк взять не могли, как я с одной рукой стрелять буду. На стенд со мной не поленились поехать. Что ж, я показал. «Разрешителя» на спор по тарелочкам перестрелял. Тот рукой махнул и разрешение оформил… Так-то.

- Антон Карпыч, что и этих всех – влет? – указал я на селезней.

- Влет, милок, влет…

- Как же Вам удается?

- Завтра и покажу, коль от приглашения не откажитесь.

Я не отказался. Мы условились, что пять утра он зайдет за мною на табор. Дед Антон поблагодарил за угощение, не смотря на мои протесты, оставил одного селезня и мерно зашагал в темноту. Помогая ему надеть рюкзачок, я отметил про себя, что уж больно он легок, хоть и объемен. Однако до утренней зорьки его содержимое оставалось для меня тайной.

Мои спутники подтянулись, когда черное небо было сплошь утыкано звездами. Млечный путь, утрамбованным трактом, широко и вольно простерся над головой. Опрокинутый ковш Большой Медведицы, улетающие в майну ночи искры костра, бухающая вдалеке выпь – все будило воспоминания. Особенно дружески подмигивающие звезды. Хотелось опрокинуться спиною на теплую землю и, глядя в сверкающую алмазами бездонность, как в детстве, ждать звездопада, а, заметив летящую к земле «жар-птицу», успеть загадать желание, прежде чем она исчезнет, махнув на прощание пылающим хвостом.

Говор приближающихся охотников спугнул нахлынувшие чувства и я поспешил разогреть уже подостывшие кондер и чай.

Разглядев висевшего на ветке акации крыжня все стали поздравлять меня с полем, хотя к добыче крякаша я не имел ни малейшего отношения. Их успехи были не велики: пара лысух, тройка бекасов и болотная курочка. Поэтому вид красавца с изумрудной головой и белым воротником их, чувствовалось, задел. Чтобы унять их досаду от, вобщем-то, неудачного открытия сезона, я поведал им про деда Антона.

- Однорукий, говоришь, - покачал головой Сергей Матвеич. Чудное дело. Но, может, его охота и спасла от отчаяния, как нередко бывает в таких случаях.

Мы пробалагурили заполночь. После третьих петухов явился мой новый знакомый. Проводив товарищей, я поджидал его у костра. Не мешкая, мы зашагали к северу вдоль русла Павловки. Перейдя её в узкости по одному деду Антону известным, хлипким мосточкам, оказались на скошенном жнивье. Антон Карпыч повел меня к центру небольшого поля. Этот клочок обрабатываемой и засеваемой кем-то из местных крестьян земли, среди кочкаристого луга, был сродни возделанной плантации в песчаной пустыне. Никогда прежде он не встречался мне. Да и я ведь несколько лет не посещал эти угодья. Видно исхитрился ловкий мужичок. Истосковалась душа наших людей по своему клочку землицы, влечет их руки, как и влекло всегда, возделать хлебное поле, взрыхлить борозду, даже самый бросовый отруб возродить к жизни. Только били по этим рукам так нещадно и так долго, что напрочь отохотили прикасаться к земле, ставшей ныне многим не родною матушкой, а злою мачехой. А тут, вишь, проклюнулся росточек. Знать, жива еще народная душенька! Вот и радость. Не загубили бы только хрупкие стебельки «нынешние», заристые прихватизаторы. Как по делам их: ей – ей, загубят. И жаль будет, и горе черной тучей снова падет на поля и долы, потому что в конец поизведется уже и сам трудяга - мужичок, с такой любовью обиходивший этот уголок.

По сумерам на месте, куда привел меня дед Антон, я разглядел, что на жнивье темнеет низина, с краев поросшая осокою и редким камышом. Воды в ней давно не было, а побелевшее илистое дно истрескалось, словно стекло от удара булыжника, но чудом не развалившееся. Казалось, тронь его мизинцем – и разлетится оно на тысячи мельчайших осколочков.

Кое-где виднелись не высокие кустики ивняка. По обеим сторонам низинки неприметно ютились сооруженные из соломы скрадочки, вроде приваленных снопов жита. Когда-то, в годы охотничьей юности, мне доводилось охотиться на уток в хлебных полях еще до жатвы. Но было это много севернее, в Латвии, где уборка яровых начинается с середины августа. Я находил хлебное поле с бочажиной и просто прятался средь буйных колосьев, поджидая на зорях крякашей, куда они регулярно прилетали зерен полущить и отдохнуть в закутке. Жаркие погоды случались там редко, и вода в низинах и пожнях держалась всегда. Выбьешь одну-две из налетевшей вплотную стайки и опять ждешь, пока пофартит. Тут же дед Антон, похоже, на весь сезон обосновался. В скрадке вырыта яма, устроена сидушка: сиди себе на пучке соломы, да по сторонам зыркай.

- С кем-то охотитесь? – указал я на второй хист.

- Ни, ни… Это ж как ветер дует, так и сажусь. Утка против ветра любит заходить. Вы вот тут и устраивайтесь, а я проти…

- И что, прилетят?

- Прилетят, прилетят, не сумлевайтесь…

- Может случайная свалится, воды ведь нет?!

- От мы цю воду зараз та й зробымо.

Ничего не соображая, я тупо пялился на деда Антона. - «Какая вода, откуда? – пытался я уразуметь его слова. – Может дренаж здесь есть, или канальчик… Пойдет, небось, поднимет где-нибудь задвижку, или вентиль открутит, да и пустит воду на время. Нет, чушь все это…разыгрывает».

Меж тем хитроумный дед прислонил к скрадку ружьецо, скинул с плеч рюкзачок и стал потрошить его содержимое. Достал несколько утиных чучел и аккуратно положил рядом с рюкзаком. Мне доводилось видеть множество разных чучел: плохих, хороших и очень приличных. Но ничто из прежде виденного не шло в сравнение с изделиями однорукого охотника. Сработаны были чучела из плотного, но очень легкого пенопласта. Умело вырезаны, и так натурально раскрашены, что куда там итальянским, или канадским. Крылья у низ были настоящие утиные. Одно чучело изображало спящую птицу, другое – кормящуюся, а третье – отдыхающую.

Дед пригладил на чучелах перышки и вытряхнул на стерню туго свернутую…полиэтиленовую пленку.

- А пленка зачем? – не удержался я с вопросом.

- Так это и есть вода, хихикнул дед.

Удивлению моему не хватало границ. Наверное, в эти минуты я походил на пораженного столбняком больного, с раскрытым ртом таращившегося на хлопочущего старика. Ничего более не объясняя мне, надо полагать, из экономии времени, он растягивал и расправлял по дну бывшего водоема широкую тонкую пленку, укрепляя края заранее припасенными камешками. На устланную пленку дед Антон усадил чучелки, обошел «водоем», кое-что подправил и, довольный собою, изрек:

- Есть вода, есть утки – будем ждать.

В ответ я неистово расхохотался, все еще полагая, что дед откровенно меня дурачит. Однако Антон Карпыч, поглядев на разгорающийся восток, стал торопить:

- Сидаемо, сидаемо…

В полном смущении укрылся я в отведенном мне скрадке. Что-то еще отчебучит мой благодетель?

За дамбой просыпались, тревожимые выстрелами, плавни, заливчики и плесы. Над лугом и жнивьем песнями начинали свой день птицы. Зычно прокричали протянувшие стороной цапли. Появились комары. Противная мошка лепила глаза, раздражающе щекотала ноздри, лезла взашей. В стерне, рядом с моим укрытием, копошилась труженица полевка. Несколько раз над головой проносились бекасы. Все было трогательно красиво: занимавшаяся заря, пение птиц, долетавшая музыка вороненых стволов, скрадок, и даже искусственный водоем, если бы не въедливая мысль о моем смешном до неприличия положении: «Поди, мужики животы надорвут, коли расскажу, как уток на пленку ловил. Нет, так меня еще никто не разыгрывал», - печалился я все сильнее.

Свежий утренний бриз игриво зашелестел колосками пшеницы в укрывших меня от неведомой дичи снопах. Мой взгляд остановился на «водоеме» и я, только что хохотавший над чудачеством деда, растерялся и, не веря своим глазам, готов был поклясться, что не пленка передо мной вовсе, а самая настоящая, всамделишная вода. Легкий ветерок нежно и мягко касался ее и она, словно отзываясь на его ласку, как живая, вся колыхалась, поблескивала, покрываясь рябью волн.

«Надо же, - только и успел я про себя подумать, как со стороны речки ясно и четко долетело жваканье селезня. Тут же из скрадка деда Антона раздалось ответное кряканье уточки. У него, оказывается, был манок, и какой манок! Не знай, я, что там охотник прячется, за крякву и принял бы. Дед чуточку помолчал и снова дал осадку. Только теперь я окончательно отбросил еще недавно мучавшие меня сомнения в благопристойных намерениях Карпыча. Его выдумка более не казалась мне сумасшедшей, предусмотренной для розыгрыша простаков, но поражала своей надежностью. Я завертел головой и сжал ружье, заслышав свист крыльев. Но прежде, чем я разглядел налетающего крякаша, дед Антон, этот самородок от охоты, первым же выстрелом срезал его, словно выполняя обещанное: «завтра и покажу…».

Селезень, крепко встряхнув жнивье, гулко шмякнулся у нашего «водоема». Дед скоренько подобрал его и скрылся в снопах.

«Как же он так ловко бьет? Я и глазом не моргнул, а тут: бац – лежит! Ай да дед! Ради одного этого стоило все самому увидеть», - порадовался я за старого охотника. Вскоре он манкой снял с высоты и подвернул на выстрел тройку широконосок. Сделав два круга они низко прошли над скрадком Карпыча, который пропустил их, уступив право выстрела мне, своему гостю, хотя стрелять ему было сподручнее и надежнее.

- Пильнуй, - подтвердил он свое согласие, - и я дал торопливый угонный дуплет. Поотставший немного селезень, вдогонке за стайкой вдруг наткнулся на невидимую преграду, столкнулся с нею и, ударившись об нее со всею силой, закувыркался, теряя выбитые дробью перышки.

Так мы и стреляли по очереди, а то, случалось, наши выстрелы сливались воедино, и если тогда падала сбитая птица, спешили уступить ее один другому. Сказать откровенно – дед Антон мазал редко, тогда как у меня пустых выстрелов, было больше. Сельский охотник рачительнее городского, патроны зря не жжет, стрелять старается по месту и в меру, отчего шуму меньше, а дела больше, если считать по количеству израсходованных на единицу дичи зарядов. Именно такая картина складывалась и у нас с дедом Антоном. Бил он уток не дальше тридцати метров, надежно, совершенно не делая подранков. Я же не брезговал и дальними выстрелами по угонной птице, на что дед неодобрительно ворчал:

- Чего ради по тучам палить?

Я стрелял шведскими спортивными патронами высокого качества, и когда мне все же удалась парочка высотных дуплетов, то дед восхищенно наблюдая за долго падавшими птицами, в конце концов, не удержался от похвалы:

- Молоде-е-ц! Давно таких выстрелов не видел…Наши так не стреляют.

Однако, было любопытно и мне: как же старик приловчился с протезом так метко стрелять влет? Подобрав очередного сбитого мной крыжака, я подошел к его укрытию и прямо об этом спросил. И он, видимо, уже привыкший к подобным вопросам, охотно показал мне свою приспособу. К рукаву куртки между запястьем и локтем было пришито колечко. Нижняя часть рукава укреплена плотной тканью. Через антабку продет кожаный ремешок с маленьким карабинчиком, который дед пристегивал к колечку. Получалось, что стволы ружья не жестко были соединены с протезом, с которого он и стрелял, как с подвижного упора. Даже из своего физического недостатка он сумел извлечь хоть относительную, но все, же выгоду.

Лет был в самой силе. Утки, тянущие с полей к большой воде на подпивку и отдых, вскоре, пугаемые моторками и стрельбою, покружив над плесами, рассеивались вдоль побережья в поисках удобной присады. Организованный дедом Антоном «водоемчик» как нельзя лучше устраивал их. Раз за разом на нас налетали то кряковые, то широконоски, то чирки…Дед исправно трудился за криковую утку, вызывая к своей заманухе не поддельный интерес пролетающей птицы. Зорька удалась, просто свалилась удачей. Солнце только что поднялось, еще не испарив ночной росы, а мы уже порядочно настреляли: семь штук на двоих, что не исчерпывало ни временных, ни иных наших возможностей. Но случались и перерывы. В один из них, достав термос, я подошел к деду Антону предложить чайку:

- Удивили Вы меня крепко, Антон Карпыч. Кто ж Вас на такую хитрость надоумил?

- Да сами утки и подсказали. Колысь пленку в парнике менял, а гроза в хату прогнала. Как ливень прошел – я во двор вышел. Гляжу – на мокрой пленке мои домашние утки полощутся. Воды-то почти нет, а они вроде окунаются и крылышками будто моются. Тут меня и шибануло. Решил попробовать. С початку ничегошеньки не вышло: пленка была толстая и матовая. Пленка и пленка, ничего больше. Но как-то попалась мне на рынке тонкая, как паутина, и блестящая, что вода на затоне. Тогда и фокус удался.

- А что, садились на эту «водичку»?

- Как не бывать. Очень даже садились. Лучше, когда погода пасмурная, с мелким дождичком. Капли блестят, ветерок волну изображает… Чирята, так те сверху, будто мячики падают, да еще и прокатятся по мокрому. Потом с криком, перепуганные, удирают. Однажды подсела цапля. Походила, колченогая…Глазом косит: вода - не вода? Долбанула несколько раз своим долотом, дырок наделала и убралась куда – подальше.

Я сожалел, что не прихватил фотоаппарат, чтоб запечатлеть дедов «водоем» с чучелами и самого хитрована. Мы еще постреляли в то памятное утро, добавив к общему котлу парочку серух. Ближе к десяти дед Антон, сославшись на хозяйские заботы, стал собираться. Я помог уложить его немудреные «обманки» и он, пояснив, где и как найти его хату в Жовтневом, заторопился в село иною, короткой тропой.

Своим рассказом об охоте на пленку я сильно развеселил моих, как оказалось, гораздо менее удачливых и в этот раз товарищей. Но пяток увесистых крыжаков были серьезным аргументом в мою защиту против их болотной мелочи. А Сергей Матвеевич, как более впечатлительный из нашей компании, изрек:

- «Все гениальное просто. Век живи – век учись!».