Ночь Борея

 

…И сошлись в безумном танце,
С гор, степей и дальних вод,
Все Бореевы посланцы,
На смертельный хоровод…
( авт. Борей)

 

- А-а-а, - натужно рычал Антон. Стоя по грудь в воде, ухватившись левой рукой за очерет, правой, он рывками подтягивал «казанку». Лодка подавалась, но помалу и тяжело. Прежде, чем пропихнуть её на метр, следовало проломить стену трёхметрового, в палец толщиной, камыша. Отведёт охапку его зарослей влево, утопчет у корневищ, потом вправо тиснет. Тогда уж нос лодки волочёт. Сама-то «казанка» узкая, и для таких случаев очень удобная, но вот крылья остойчивости…они, как ведьмины длани: стоп-сюда. Упираются в камыш, будто всамделишно мужику шкоду чинят под наговор болотной старухи. Да и лодка не порожняя. В лодке от борта к борту топчется Родька, Антонов дружок. Вообще-то, Родькой его кликали лет двадцать назад. Теперь – Родион Григорьич.

Родион силился помочь Антону. Он хватал очерет и, упираясь ногами в днище лодки, тянул на себя. А получалось не в такт. Словно бы перетягивание каната: то одни поволокут, то, погодя, другие, набычив шеи подрывают каблуки у первых. Вот кабы добрым шестом с кормы Родька подсобил, тогда да, продрались бы они через этот, нет, даже не очерет – бамбук, много быстрее. Ещё на большой протоке шест Родька схрямзил, навалившись на него, как мешок с картошкой. По рыбацким меркам, никакой это не шест. Так, сырой берёзовый вырубок. Вот и переломился на суку при хорошем напоре. Рыбацкий шест сухой, лёгкий и прочный. Им кормчий орудует, как шаолиньский монах палкой. У бабы Кати такого не было. Не рыбачка она. А городские, наезжавшие поохотиться, или рыбкой побаловаться, и без шеста обходились. Мотор прицепят, смотришь – вжик, и пропали с глаз долой. Была б у бабки забота – шест. Ей по огороду – спина не разгибается.

Но не только шестом исчерпывалась нынче Родькина вредность. Сподобился он загубить ещё и весло. Тимофею хватало возни с мотором, так что управляться с веслами, как бы, само собою, выпадало Родиону. Ему, чтоб привязать их побортно шпагатом, говорено было, когда грузились к отплытию в острова. Не доглядел, шельма. Вот за весло бабке, без всяких яких, платить придётся.

Тёмная осенняя ночь упала на них разом, будто портьеру сбросили, а рампу так и не засветили. Но возиться в камыше – куда ни шло. Побелевший и выцветший к истоку тёплых дней, он сам по себе создавал некую подсветку фона. И Родькин фонарик пока не требовался. Дважды, когда рывки друзей совпадали, и Антон, путаясь ногами в камышовых корневищах, не успевал переступить, его придавливало бортом лодки и вжимало с головою в воду. Тогда, выбравшись из-под дюральки, и ладошкой смахнув с лица струи воды, он матерился по адресу Родьки, который, зная свои давешние промашки, робко оправдывался:

- Да, не, Антош, я ж ничего…

-Ничаво, ничаво, - недовольно и язвительно перекривлял Антон Родьку. – Сидишь вороном на суку и каркаешь. Ты б с моё в болоте поворочался, скоренько просветлел бы. На мне, небось, часа два, как нитки сухой нет. Чай, не лето…

Сущая эта правда, тем не менее, не вызывала у Родиона горячего стремления соскочить в воду и, взявшись с другом за лодку с обоих бортов, в паре

выволочь её, хотя бы, на полуметровую глубину. Одежда на нем была суха. Но сам он, в смысле трезвости, абсолютно «сухим» на охоте бывал не часто. Зато нередко возвращался домой подшофе, и потом неделю не просыхал. Дня два-три после охоты он «гулял» дома один. Потом у него начиналось словестное недержание. То самое, неизлечимое: «а поговорить?», что для любого выпивохи столь же естественно, как и бутылка. Тогда он начинал названивать Антону:

- Антоша, братишка, не могу я без тебя, так за тобой скучаю, приходи, поговорим, вспомним флот…

Всякий раз Антон от таких приглашений вежливо отказывался, так ни разу в Родькин запой его и не навестил, а укорял часто. Мол, остановись, куда это годится. Родька обещал. И, бывало, держался какое-то время. Уезжал с женой на дачу, трудился там по дому. Но стоило где-то зацепиться – всё повторялось. Тогда он мог «строить домашних, объявлять им взыскания», а жене угрожать «импичментом». Антон брал его на охоту больше из памяти прежней дружбы. Настоящая, из-за пристрастия Родьки к «змию», как-то скомкалась. Встреча с ним непременно оканчивалась «по соточке», что означало: «Остапа снова понесёт». И если несло, Антон винил себя и сожалел, что согласился на пресловутую «соточку».

Их дружба началась во флотской «учебке» и чудом не прервалась, ибо матрос предполагает, а начальство располагает. Судьбе было угодно развести молодых матросов не только по разным кораблям, но и флотам. Родька остался в Севастополе, а Антону выпала дальняя дорога до Североморска. Но в чём повезло обоим – попали на хорошие корабли. Родька на гвардейский БПК «Красный Крым», год, как сошедший со стапелей, и уж совсем недавно отработавший все задачи и вступивший в кампанию. Как говорят моряки, только-только повесивший «рубль» на грот-стеньгу. Ибо с момента, как взвивался на грот-стеньге вымпел, означавший, что корабль вступил в кампанию, личному составу начинали выплачивать «морские» - надбавку за корабельную службу. БПК «Смышлёный», на котором выпало служить Антону, тоже был 61-го проекта, но на несколько лет старше. Но если «Красный Крым» только начинал свою историю, то для «Смышлёного» она продолжалась. И случилось так, что встретились оба корабля на боевой службе в Средиземном море. «Смышлёный» прибыл в состав пятой оперативной эскадры из Североморска, а «Красный Крым», как не трудно представить – из Севастополя. У побережья Египта и Ливии, в бухте Мерса-Матрух, что в переводе с арабского означает «брошенный якорь», в так называемой 52-й точке, находился штаб эскадры. Там же, с 1971 года был оборудован пункт МТО советских кораблей. Прежде, чем приступить к выполнению задач боевой службы, корабли и экипажи прибывших кораблей подвергались тщательной, до придирчивости, проверке. Хорошо, по выпуску из «учебки», Родька уже знал, куда его расписали. А так, стой их корабли хоть бортами, и как знать, что где-то в чреве плавучей боевой громадины несёт вахту его друг. Благодаря этому, отбывая на севера, Антон знал, куда писать Родьке.

Какое-то время «Смышлёный и «Красный Крым» стояли в своих точках якорной стоянки. Как вдруг разразилась очередная арабо-израильская война. И корабли эскадры направились к Суэцкому каналу. «Смышлёный» получил приказ Главного штаба ВМФ, следовать на Кубу. Там тоже требовалось присутствие советских кораблей и субмарин.

Очередная их встреча произошла лет через двадцать после «дембеля», и неожиданно случилась в межрайсовете УООР. Оба явились туда для уплаты членских взносов. С тех пор многие из охот друзья по флотской службе проводили вместе. С родных мест в Украинском Полесье Родион стронулся по принудиловке, вскоре после Чернобыльских событий. И хотя многие из охотников в острова Киевского водохранилища в те годы наведываться, при всём обилии дичи, побаивались, Родиона это не пугало.

- Что, радиация? Каберне да сальце – будет цвет на лице, - бывало, отвечал боягузам на вопрос, как там с этими…тяжёлыми элементами, дело обстоит. А когда с Антоном повстречались, так и последние пессимисты во всю на «море» охотились и ловили рыбу. И не один Родион оказался в плену ложного представления о всесилии «народного метода» в борьбе с последствиями радиационного загрязнения. Стакан водки его уже и «не брал».

- В Сорокошичи на открытие метнёмся, только в Сорокошичи, - убеждал Родион вновь обретённого друга. – Там я все угодья вдоль и поперёк излазил, острова как отче наш знаю. Утки-и-и…что тебе сказать…грязи меньше.

И отвели-таки душу. Зато на острове об утках и не вспоминали.

- Давай за флот, за наших в море…

- Стоя, и до дна…семь футов им под килем, старпома не злого…

- Вы, северяне, тогда в 71-м куда-то смылись, говоришь на Кубу, - зацепился за живое Родион. – А нас в арабо-израильский конфликт бросили, прямиком к Суэцкому каналу. Там такая заваруха началась, не приведи господь. Моря мало было. Шестой флот США, наша пятая эскадра в полсотни вымпелов. Да ещё англичане, французы, португальцы, испанцы, греки, турки… Каша. До сих пор удивляюсь, как только не перемолотили один другого? День и ночь вахты несли по боевому расписанию.

- Думаю, и нас на Кубу отправили не просто так. Туда с нами пришли ещё две подводные лодки. Если бы американцы в Средиземке что-либо предприняли на стороне Израиля, нам скучать у Флориды не пришлось бы. Это мы сегодня можем рассуждать: что, да как. А в то время - приказ, и, ни каких гвоздей…

- Это верно. Для матроса бог - командир, библия - устав. Знаешь, Антон, мы хоть и готовы были, как и они, псами сцепиться, но морское братство оставалось высшим законом. Как-то в те сложные дни пришлось спасать арабскую фелюгу с рыбаками. Она бы непременно утонула. Шторм сломал мачту, повредил руль. Оповещение о терпящих бедствие рыбаках дал французский патрульный самолёт. «Красный Крым» и американский фрегат подошли к месту почти одновременно. Вскоре объявился и португальский сторожевик. Ходим вокруг судёнышка, а сблизиться практически невозможно. Шторм такой, что волна в щепки разобьёт о борт фелюгу, если сделать попытку подойти. Был один выход – спускать вельбот.

А это значит рисковать жизнями наших матросов. Командир никому не приказывал. Больше десятка добровольцами вызвались. Начали мы спускать вельбот – глядь, и американцы с португальцами тоже делают. Вряд ли их матросам командиры приказывали. Думаю, тоже добровольно. Наладить переправу с помощью натянутых тросов не удалось никому. Спасали по экстремальному. Вельботы на мгновение подходили к борту фелюги, и спасатели перепрыгивали к арабам. Там обвязывались по нескольку человек в пакет и прыгали в воду, откуда их уже вытягивали на борт вельботов. Американцам удалось спасти человек семь-восемь, мы вытащили четверых и нескольких португальцы. В последний момент португальский вельбот разбило о фелюгу. Спасали уже самих спасателей. Такая выходила история.

- Спасали и мы в Атлантике американских лётчиков. Их «фантом» не вписался в посадочную палубу и рухнул в океан. А ведь немногим раньше эти летчики отрабатывали задачи выхода в атаку на наш корабль. Побороздили тогда Атлантику. Три месяца на Кубе обучали их моряков, а потом тоже в Африку, в Гвинею. И там война. Но знаешь, Родион, я мог погибнуть не на войне, - рассмеялся Антон. – Меня на Кубе мало крокодил не сожрал. Мы ходили смотреть этих тварей в питомник, где их многие сотни. Сломалась доска деревянного настила, и я провалился. Мгновенно крокодилы метнулись к моим висящим ногам.

Как успели матросы выхватить меня, до сих пор не понимаю.

- Ну, да, чёрт не выдаст, свинья не съест, - хохотал в ответ Родион. – Носил бы какой-нибудь Билл сапоги из крокодильей кожи и не ведал, что вскормлен был этот крокодил мясом советского матроса Антона Криворучко.

В общем, не случалось охоты, чтобы не вспомнили друзья о службе на флоте, всей своей сущностью доказывая непреложность истины, что моряки в море вспоминают берег, а на берегу только и делают, что травят о делах морских. И уж, конечно, время от времени, выясняют: кто же из них мариманестее. Выходило, что, всё же, мариманестее Антон.

- Да что там от Севастополя до Мерса-Матрух: лаптем по карте – всего ничего. Или побегать по Средиземке туда-сюда. А нам только от Североморска до 52-й точки три недели шлёпать. Нет, брат, Атлантика, это даже не Средиземное море, и уж совсем не Чёрное. Да и ЮБК для нас не южный берег Крыма, это южный берег Кильдина. Есть такой остров в Баренцевом море. Мы за ту боевую службу 64 тысячи миль накрутили. Это ж не хухры-мухры, а два с половиной раза «шарик» обогнуть можно. А в океане акул ты ловил?..

Против таких фактов у Родиона аргументов не было. И уж совсем ему пришлось согласиться, что Антон мариманестее его, когда в одну из охот, он с похмелюги сделал оверкиль на своей лодке. Со всеми шмотками его накрыла посудина. Хорошо, выныривая, не втемяшился в неё головой. Быстренько Антон втащил бедолагу в свою лодку. И пока он выкручивался и переодевался в кое-какую одежду Антона, с доктором, приятелем Родиона, трезвые охотники перевернутую лодку сумели поставить на киль. Стало не до охоты. Доктор вычерпывал воду, до планширя заполнившую «язик». Антон, тем временем, раз за разом нырял на двухметровую глубину, шаря по илистому дну в поисках ружья, ящика с патронами, рюкзака со снедью и прочей охотничьей мелочи. Достал всё. Даже шомпол, которым Родион после стрельбы выбивал гильзу из левого ствола, так и не удосужившись отремонтировать пришедший в негодность экстрактор.

Теперь, когда с лодки кувыркнулся Антон, Родиону очень хотелось съязвить по его адресу, в отместку за тот, уже давний случай. Только ситуация была иной, а пьяным не Антон, а как всегда он, Родион Григорьич.

Погода стала баловать от сумерек. Вскоре и луна выползла огненной лисицей. И к утру ветер посвежел настолько, что идти на дальние плёсы стало опасно. Зорьку в затишке по-за островом отстояли хилую. Утка, чувствуя непогоду, в крыло не шла. И водки больше не было. Так что с обеда, предвидя тоскливый вечер, Родион всё-то и подбивал друга:

- Антош, какая нынче охота, смотаемся в магазин, …закроют, ведь.

- А не хватило бы нам, мне завтра за руль.

- Тяжко, Антош…

- То-то, тяжко. Тебе хоть ведро поставь, всё прикончишь.

- Не, братишка, ведро не осилю, но отопью хорошо.

На беду и уговорил. Антон вдоль острова пробирался крадучись, будто следил жирующую стаю. Сунься дальше! Волна в крутую бьёт. Когда за мыс юркнули и пошли по ветру, стало легче.

- Назад надо только протоками, не вытянем против ветра, мощи не хватит, - только и вымолвил, как мотор рвануло. Винт, выброшенный из воды, взвизгнул и заверещал, подстреленным зайцем. Казанку сразу же развернуло бортом к ветру и погнало на захлестнувшие плёс хвощи.

- На «телевизор» напоролись. Вот сволота, уже и на протоках ставят, - заглушив движок и перевесившись с кормы, оборот за оборотом стягивал Антон намотавшиеся на винт ячеи лески. А лодку всё глубже и глубже заталкивало на «зеленку».

- Родион, что ж ты пялишься, садись на весла, лодку, лодку на чистое выводи…

- Я щас, щас, - суетился Родион, вставляя весла в уключины. Но спорко не выходило. Уключина качалась в такт лодке и никак не хотела попадать в нужное место. Наконец, справившись, он залопотал веслами по листьям кувшинок и стрелолиста.

- Табань, что ж ты в траву лезешь, веслами в раздрай греби.

Видя, что ничего не выходит, Родион схватился за шест и, стоя спиной к Антону, так даванул, что вырубок, согнувшийся в три погибели, подрожал, сопротивляясь, отчаянному напору, да и лопнул. Лодку резко качнуло, и Антон даже не понял, как оказался в воде. Он пролетел по дуге через мотор, хорошо не запущенный. А когда вынырнул, казанка была от него метров за пять. Упал в лодку и Родион. Кряхтя от ушибленного колена, он и не видел, что в лодке, которую неожиданно поволокло ещё быстрее, нет Антона. А тот, барахтаясь в невероятно густой траве, кричал:

- Ро-ди-он, поворачивай лодку… - Но ветер, этот злосчастный северо-западник, нёсся, как испуганный жеребец, сорвавшийся в яростный галоп, грозя размозжить о дорогу и возницу, и убиться самому. Лодка удалялась, и Антон заорал из последней мочи, пытаясь криком поворотить Родионов взгляд к корме казанки. То ли услышал он, то ли что-то соображая, развернулся, но не найдя Антона, стал лихорадочно озираться, пока не и не разглядел барахтающегося в водорослях охотника.

Сразу намокшая одежда, отяжелевшие болотные сапоги и вязавшие ноги водоросли, поставили его торчком и не давали возможности плыть. Он только и мог, что молотить руками, удерживаясь на поверхности.

Схвативший весла Родион, как находилась лодка кормой к Антону, так и стал её пихать, пока не сообразил, что и метра не пройдёт таким образом. Антон уже хлебал воду, когда Родион протянул весло и стал подтягивать его к борту. За ним тянулся такой пук водорослей, что втащить в «казанку» отяжелевшего раза в два мужика оказалось совсем не просто. Вскоре обнаружилось, что сделавшись инвалидом на одно весло, лодка стала вообще неуправляемой.

Дальше была бесконечная возьня с мотором. Запустит его Антон, пройдёт пяток метров и всё. Снова сдирает пучки водорослей. Тем временем ветер посудину не только назад возвертает, а ещё и дальше протягивает. К ночи выстыло, и ветер пронизывал мокрого Антона до костного мозга. Во тьме они уже и не ведали, куда их несёт, и не было ни малейшей возможности понять, где север, где юг. Измученная малосильная «Honda», напоследок уркнула и затихла, словно бы отдаваясь во власть року. Антон всё ещё пытался разобраться, что же стряслось с его, хоть и слабеньким, но таким безотказным прежде мотором, когда услышал, что Родион молится:

- Господи, спаси и помоги, спаси и помоги, - бормотал совсем не дряхлый и, вполне, крепкий мужик. Антона взорвало. Он, никогда не веривший в церковные бредни, но хорошо понимающий закономерность природных явлений, лишь озлился на Родионову дурь.

- Уж лучше Борея проси, пусть утихнет, хоть малость. На бога надейся, а веслом-то шибче работай. Видишь смутную полосу тени. Это явно береговой лес. Надо туда пробиваться.

Линия прибрежного очерета давала надежду дотянуться до берега, на крайний случай, забившись в глубину камышей, устелить им днище лодки и, укрывшись сверху, дождаться рассвета. Здесь ветер уже не вонзал в тело тысячи иголок и не жёг ледяным огнём. Только верхушки камыша яростно мотались над головою, да шлепало и свистело вокруг.

Когда стало по колено, Антон сказал Родиону слезать с лодки. Ещё чуть-чуть протянули они «казанку» и под самым берегом оставили. Никуда она не денется. Стена камыша сразу за лодкой и сошлась, как только они добрались до твердой почвы.

Вконец обессилевший Антон остановился в полусотне шагов от уреза воды и, освещая фонариком, мрак леса, осматривался, ища, какого ни есть, пристанища. Место оказалось буреломным. Берег низкий. Средь могучих елей и сосен в разных направлениях лежали схрястнутые, должно быть, шквалом, стволы. Хвойная подстилка была сырой – сказывалась близость воды. Этого было достаточно, чтобы понять – они на каком-то острове. Где, существенного значения не имело. Их тут десятки, больших и поменьше. Главное – они спасены. С остальным можно разобраться с рассветом. Теперь же требовалось, как можно быстрее развести костёр, обогреться, обсушиться и, худо-бедно, обустроить ночлег. У Антона в кармане куртки оказался нож, у Родиона – зажигалка. Антон сразу высмотрел ствол поваленной сосны.

- Тут будем балаган ладить. Давай собирать валежник.

Вскоре добрая его куча, на теперь и про запас, выросла рядом с местом намеченного ночлега. Антон Бережно погладил березу и со словами: «Прости, родная», - снял на розжигу ленту бересты. Костёр вспыхнул сразу, осветив ближнюю перспективу. Притащив несколько приличных бревешек и уткнув их концами в костёр, Антон стал снимать с себя мокрую одежду, предложив Родиону пойти резать камыш. Вернулся он с хилой охапочкой, должно предполагая, что этого хватит. Антон только хмыкнул в ответ.

- Нарезать надо много больше, соорудить стенку за спиною, подстилку потолще. Ты лучше свети, дай нож, - протянул руку к Родиону, намереваясь сам нарезать необходимое количество подручного материала.

Уже начав резать сухие и прочные стебли, Антон неожиданно попросил у Родиона фонарик и стал всматриваться в, казалось, непроходимые их заросли. Сплошь по всей линии стена очерета была прорезана тоннелями и ходами. Множество троп вели в разные концы этих «джунглей».

- Э, так тут, наверно, рыбаки ховают свои браконьерские снастишки, приходилось встречать такие их тайные становища, - воскликнул Родион. – Может и табор где-то поблизости?

- Родион, ты глаза-то пошире раскрой. Какие рыбаки, становища… Глянь на тропу. Тут кубла кабаньи, а мы, почитай, в самом их лежбище обосновались. Ты ружья взял из лодки?

- Ружья? Нет. Как-то не сообразил, думал, зачем, кто их в лодке тронет.

- Ну, да, в лодке никто не тронет, а только под боком они нужнее, порой, бывают.

Покончив с камышом и устройством места ночлега, Антон все же пошёл забрать ружья. Но сколько не возился, ходя взад-вперёд, лодку так и не обнаружил. Как сквозь землю провалилась. Всё проклятые кабаньи тропы сбивают. Вроде против костра на берег выходили, и в стороны не отклонялись, а вот нет как нет. Прямо наваждение какое-то. Решив, что утром всё разъяснится и лодка обнаружится, пошёл продолжать сушиться.

От куртки валил пар. Изнутри она уже довольно подсохла, чтобы временно накинув её на голое тело, снять и развесить вокруг костра остальную одежду, насадить на колышки сапоги. Антон так измучился, что не хотелось даже говорить. Как-то там брошенный ими лагерь: палатки, вторая лодка, имущество… Всякое может быть без пригляду. По островам народец разный шастает. Бывает и шальные людишки, такие, кому закон поперёк дороги стал. Тут уж ухо востро держи. Был же случай. Сидели они с Родионом на одном острове уже по тёмному у костра, вечерили. Вдруг, слышат, вода плещется. Совсем тихо, будто крадется кто. Стали в тень. Видят, лодка узкая, рыбацкая, в проход камыша к берегу тиснется. В лодке двое. На лодке подвесной мотор, а только кормовой-то, аккуратненько так шестом толкается. Вышли, оглядываются. Тут Родион на свет выступает:

- Что, хлопцы, шукаете?..

- Мы, это, - растерялись пришельцы, - водички спросить…

- Без водички-то да, ни туды, и не сюды, - появился с ружьём в руке Антон. – А чего ж так крадучись подходите? Голос не подаете.

- Та ні, ну які ми злодії, жаки тут недалесенько ставили, тай мотора, и не завели. Вибачте. Мабудь, вечерю вам пошкодили. Зараз зійдемо, - враз забыли о водичке пришельцы и Антон уловил косой взгляд, брошенный ближним из них на его ружьё.

- Ну, чего, уж, сразу, выпейте минералочки, - налил два стакана Родион.

Мужики выпили, ещё раз извинились, и уже заведя мотор, скрылись в ночи. И кто их разберёт, правду сказали, или выкручивались. Только не редко случается, напьются рыбачки-охотнички, да и дрыхнут без задних ног. Тут и моторы снимай, и ружья кради,… Ищи потом ветра в поле. А бывает, и по берегу подходят. Сидят во тьме и ждут, когда все угомонятся. Хорошо, у кого собака. Тогда воры сразу уходят.

Антон согрелся. Дрожь уже не гуляла волнами по его телу. Бельё высохло быстро и он, поворачиваясь к огню то спиной, то грудью, кунял. Сладкая нега опускалась на веки. Еловые ветки, подброшенные Родионом, вспыхивали фонтаном искр и, пометавшись над пламенем, уносились в чёрную майну ночи. Иногда казалось, что пляшущие красные человечки, уродливо кривляясь, дразнят его и надсмехаются. Тогда он стряхивал тяжесть век, переворачивал одежду, и молча, шевелил палочкой в костре.

Стал накрапывать дождь. Но падая сквозь мечущиеся могучие кроны елей, капли разбивались, долетая до земли лишь мелкой водяной пылью. Лес гудел. И из глубины этого гула временами доносился необычайно высокой ноты скрип трущихся под напором ветра стволов.

Было за полночь, когда истомленный перипетиями борьбы со стихией Антон, укрывшись курткой, безоглядно отдал себя в объятия камышового ложа. Он уснул мертвецки, затих сразу, как сражённый единственным, но надёжным ударом, гладиатор. И сознание не ворошило ни только что свершившиеся сцены минувшего дня, ни события давних лет. Такой сон считают сном праведника. Но разве он был им в жизни и отношениях? Вот тот же Родька, Родион Григорьич... Что сделал он, Антон, которого флотский дружок по другому-то, как Антоша, и не зовёт, чтобы спасти его от гибельного пристрастия к «стакану». Что, кроме критики и укоров? Дружба. Разве она бывает в прошедшем времени? Она или есть, или её нет. Если дружба настоящая, то живёт в мозгах и сердце, пока жив человек. А умершего заменяет памятью. И живёт в памяти, кристаллизуясь и очищаясь совестью. Память и совесть, как категории одной сущности, трепетно берегут эту дружбу от наветов и лжи, от горьких и поносных слов завистников и себялюбцев, от фальши тостующих, тех самых - «желаю, чтобы все»… В жертвенности её великая сила. Но как и любовь, она хрупка и ранима. И кто не бережёт дружбу, тот обрекает себя на одиночество. Горькое и жестокое состояние души.

От глубокого забытья Антон очнулся, пробуждённый неясными звуками и шумом, постепенно накатывающимся на него, подобно снежной лавине, которая, от зарождения, видна лишь далёкой светлой вспышкой. Но мелькнут мгновения, и вот вы слышите её нарастающий гул, от которого леденит кровь и охватывает ужас.

Вначале был неистовый поросячий визг. За ним топот, уханье и хруст очерета, сменившиеся человеческим криком. Орал Родион. Теперь уж Антон вскочил и, сидя меж тлеющими углями костра и стволом сосны, с помощью лапника превращенном в тыльную стенку ночлежного балагана, силился разобраться в окружающей обстановке. Сквозь легкий дымок и колышущиеся струи горячего воздуха были неясно видны движущиеся тени.

«Мать честная, кабаны!» - исторгло его просветлённое ото сна сознание. – «А Родион? Где он?» - вглядываясь в темноту, искал его взглядом Антон.

- Анто-он, помоги, сожрут же, - взывал к другу висящий на сосне Родион. Не унимался, вторя ему и поросёнок. Как только взлетал его визг к макушкам елей и сосен, топот, храп и лязг усиливался. Крупные кабаны, с вздёрнутыми, словно стрючки, хвостами, метались вокруг сосны, лязгая клыками и задирая вверх рыла. Периодически визг сменялся всхлипываниями и рыданиями. Тогда доносился шум лесной подстилки. Это агонизирующее животное сучило ногами, силясь подняться и избавиться от невесть откуда явившейся мучительной боли. Кабанов, похоже, совсем не смущал тлеющий костёр, будто они каждую ночь собирались вокруг него, обмозговать свои кабаньи дела и проблемы.

Некогда было Антону думать, отчего орёт сеголеток, почему висит на сосне Родион, откуда явились кабаны и с чего, вдруг, хотят сожрать непременно его?.. А он, неумолимо, против своей воли, сползая по стволу, не переставая, вопил:

- Антон, Антон…

Кабаний гурт, чувствуя, что расправа близится, приходил во всё большее возбуждение. Свинья, чей отпрыск, попискивая, прощался с жизнью, вставала чуть не в дыбки, опираясь передними ногами о ствол сосны и силясь дотянуться до Родионовых ног.

«Да как же помочь? Чем? Ружья-то, ружья, где… А-а-а! Идиоты…» - завертелся и Антон, ища хоть какого, мало-мальски, гожего решения. Головней в костре не видать, всего-то, какие-никакие, хворостинки валяются. - «Чёрт тебя туда запёр!» - в последнюю минуту подумал Антон о Родионе. Больше от отчаянья, чем осмысленно, он схватил в охапку только что служивший ему постелью очерет да и сунул в тлевшее кострище. Как порох вспыхнули макушки сухого очерета, осветив ярким пламенем лесное ристалище, словно солнце, вдруг, засияло в лесу. Рвущееся от камышей пламя и резкая перемена освещённости, немедленно внесли сумятицу в ряды кабаньей рати, жаждущей человеческой плоти. Антон с жутким криком бросился на толкущихся под сосной зверей:

- Прочь, прочь… ах-х, ах-х, - размахивал он горящим снопом. Искры сыпались во все стороны, будто в руках его были не стебли очерета, а добрая вязка бенгальских огней.

Кабаны замерли, оборотя рыла к катившемуся на них огненному валу. Но свинья всё ещё держалась, будто соображала, как поступить. И всё же стадо паника охватила раньше, чем она издала сигнал опасности. Первыми в рассыпную брызнули подсвинки.

Отступать Антону было некуда. В руках горящий сноп, а впереди кабаны. Антонова ярость заставили замолчать даже Родиона. Если ему в мгновения не удастся разогнать зверюг, то сноп подожжёт его самого, или, чтобы не вспыхнуть, факел придется бросить, и он останется в самой середине стада, один одинёшенек, и где то дерево, что спасёт его от этих лязгающих клыков? И неизвестно, кого они вспорят раньше, его, или сползающего вниз Родиона. Антон с ходу ткнул факелом почти в самое свиное рыло:

- Вот тебе, вот, вот…

Свинья ухнула и, шарахнувшись от полыхающего огня, ринулась в чащу. А стадо уже мчалось впереди неё, без разбора, куда подальше. Треск хвороста, камыша, слышался ещё в удалении, но вскоре напрочь сошел со слуха. Родион шмякнулся у корневища сосны обмякший и безмолвный, словно бы не человек вовсе, а бескостная медуза. Шлеп, и растёкся.

Антон отбросил, ставший опасным, сноп и молча пошел к кострищу, по пути собирая валежник, подкормить умирающий костёр. Сзади, слепив из упавшего с дерева «нечто», человеческое тело, плёлся Родион.

- Ты спал как младенец, - начал он тихо, будто опасался, что кабаны вернутся и довершат незаконченное дело. – Даже не шелохнулся ни разу. Мне не спалось. Так, передрёмывал, за костром присматривал, хворост поблизости собирал. Часа в четыре, слышу, возьня в камышах началась. Взял я жердину, что ты одёжку сушил, застрогал конец, так, думал, на всякий случай. Потом притихло. Пошёл я дровец подсобрать. Опять шурухтит. Остановился у той сосны, фонарь не включаю, слушаю, что, да как. Когда, глядь, кабанёнок, чуть не в сапог уткнулся. На костерочек пялится, видать вперой: и боязно, и любопытно. Ко мне, этак, задом и полубоком. Чёрт меня дёрнул, пику эту прихватить! Держу в руке, а живность – вот она, соблазняет. Ею я и ковырнул сеголеточка. Ловко вышло. Пику-то я заострил, что сапожник шило. Шух, и проткнул кабанчика. Оно б и ничего, прижал я его к земле, куда ему деваться. Да на визг его матка явилась. Летит ко мне, куда деваться? Вот на сосне я и оказался. А сучков на стволе: тресь, тресь, и зацепиться не за что. Страх вверх гонит, а руки не держат. Ствол сырой, как на масле вниз ползу. Веришь, струхнул. Всё жду: вот, вот пороть начнёт. На тебя была вся надежда. И как ты, удумал… Магарыч с меня, ящик поставлю.

- Да ты, вижу, не скучал, - кивнул Антон на коньячный шкалик, воровски спрятавшийся под пеньком, только шашлычка и не хватило.

Плоская двухсотграммовая бутылочка закарпатского коньяка была выпростана. Не принесло же её ветром. «Эх, Родион, Родион», - с горечью подумал Антон.

- Да это как-то затерялась в кармане, я и забыл о ней, а тут ночь, башка трещит, ты спишь, - оправдывался Родион.

- А кабанчика, зачем трогал, у тебя что, лицензия есть, пикадор хренов?

- Ладно, Антош, что теперь…освежуем.

Утро пришло серым. Лес ещё шумел, но чувствовалось, ветер слабеет. Сапоги Антона, так и не высохли, внутри хлюпало. К сеголетку он не прикоснулся. Родион шкурил его сам. И со светом поиск лодки затянулся. Не понять было, где та тропа, что выводила их к берегу. Лишь только взобравшись на крепкую берёзу, удалось разглядеть мирно стоящую в камышах посудину. Всё было на месте, только ружья залиты дождём. Им удалось вывести лодку на чистую протоку и Антон, на удивление, быстро завёл мотор. Потом окажется, что у него был свёрнут сальник, то ли масла перелили, то ли ещё чего. Но работал он бесперебойно, и даже против ветра лодка шла устойчиво. Когда оказались на большой воде, разобрались, что остров их находится километрах в пяти, так далеко во тьме отнесло не управляемую «казанку». При подходе к стоянке, проглянуло солнце, будто летящая над окоёмом утиная стая, крыльями стряхнула прикрывавшую его тучу. Но мягчевшая погода не радовала Антона. На душе было пакостно.

Всю дорогу домой ехали молча. Только у подъезда, Родион, выгружая свои пожитки, изрек:

- Может, возьмёшь, - имея в виду мясо кабанчика.

- Спасибо, не надо.

- Когда в следующий раз соберёмся?

- Не знаю, - коротко бросил Антон и быстро уехал.

Через неделю ему позвонил Родион:

- Привет, Антош, что, на субботу будем собираться, говорят, северная повалила? Алло, Антон, алло…

Антон недолго боролся с собой, и сказал только три слова:

- Извини, Родион, дела…

- Алло, алло…

- Пи-пи-пи, - пищала, словно зубоскалила в ответ, телефонная трубка.