Красная Москва
Ох, и ели ж меня друзья, что я на охоту несессер беру и домой возвращаюсь, чисто выбрит, с ароматом хорошего парфюма.
- Не по-нашему это, не по-охотницки…традицию ломаешь, - возмущался Никита Захарыч. – Охотник к жене должон заросшим являться. Пахнуть лесом,..костром.., не то удумает бог знат чего. Попробуй, опосля, соберись…
- Ага, еще чесноком,..водкой,..табаком,- отбивался я от староукладцев.
Умучили. И одевался я не как они, и амуниция не такая и…Одним словом – выдрючивался. Так незлобиво, но упорно боролись мы года три, когда я, сделавшись председателем охотколлектива, от всеобщей обороны перешел в решительное наступление.
Традицией там и не пахло – привычка, а она штука въедливая. Раньше, в чем на охоту ездили? Да что жизнь послала, то и одевали, ни мало не заботясь о внешности. Какой камуфляж!..Его и в помине не было. Фуфайка, резиновые или кирзовые сапоги, картуз непонятного покроя – вот и весь гардероб. Никто охотникам специально ничего не шил. Тащили спецуху с производств. Когда соберутся до кучи – банда батьки Махно. Кто во что горазд.
Я же отправлялся на охоту в цивильной, ничем меня не выделяющей одежке и только на месте облачался в предназначенное для охоты. Не понимаю, почему, но многим это не нравилось.
-«Ты чего это, на прогулку собрался?» – спрашивали. А я недоумевал: разве охота не отдых? Конечно отдых, хоть и…работа. Тогда отчего же на нее непременно в фуфайке надо ехать…Во-первых, говорю, некрасиво, во-вторых, в лесу никакой маскировки. Хорошо, если у кого фуфайка эта цвета хаки, а то ведь и в синих, и в серых, и в черных
ездили; в-третьих, гаишники тебя, пока с охоты домой доберешься, раза три, минимум, остановят и все это под ветер, под ветер наровят…
Представьте себе, что при таком жизненном укладе появляюсь я пред очи наших охотников в специально пошитом для охоты костюме: в августе – в одном, по черной тропе – в другом, к первой пороше – в третьем. Эко, их забирало. А я еще шляпу с пером для полной убийственности.
- Конформист, - прищурился Чаус.
- Буржуинец, - подхватил Горошенко.
Эти два лиходея больше всех мне докучали. «Куманьки», если напару за кого возьмутся, вскорости до кондриков «защекочут». До чего ж языкатые были, язвы…
- Что фуфайка? Охотник душою прекрасен,- восклицал Никита, с чем я согласился лишь отчасти, напомнив, что в нем должно быть прекрасно все.
Мало-помалу, мой охотничий стиль стал обретать поклонников. То один сладит себе что-то приличное, то другой спросит совета. Лишь «старички» упорно не желали менять стереотипов.
Сложилось так, что с первых же охот, как я влился в этот коллектив, охотничье счастье не покидало меня. Не обходилось ни одной охоты без фарта на моем номере. И зачастую я был единственным, кто брал лицензионного зверя.
Как-то после очередного кабана Володя Щербань говорит:
- Знаешь, Иван, их больше всего твоя удачливость раздражает. Они себя непревзойденными охотниками считают, а тут - пшик выходит. Завидуют, вот и пустомелят. Сказал – будто в воду посмотрел.
Идет с номера промахнувшийся Горошенко и сходу:
- Ты, Иван, в детстве, небось, говна много ел…что ни выстрел, то бэмц!..
- Вот те на, Захарыч! В нашем детстве всякое бывало, только к чему ты это?..
- Да к тому,- неожиданно ошарашил всех уважаемый, дотоле сдержанный и не примыкавший к куманькам Анатолий Николаевич Федюнин, - что и другим стрельнуть охота. А ты ж не пропустишь…
- Ну, братцы! Коли плохо, что зверя взял, согласен все свои очередности номеров поменять на загон. Только в том ли дело?
- А в чем, в чем? – ершился Федюнин.
Тогда и я ему ежика:
- На номере тихо стоять надо, не курить и не пукать…Вы с вечера самогонкой заправитесь, сала с чесноком утрамбуете, так ваш выхлоп кабаны по всему лесу чуют, куда не станьте.
Задело это Федюнина. Второе поле без выстрела топал, ну и…раздосадовался.
- Не хочешь ли ты сказать, что они на твой одеколон стремятся, да на костюмчик поглазеть?..
Поерничали, посмеялись, да и забыли… до поры – до времени. И вот ведь как странно порой случается. Вскоре эти самые слова Анатолия Николаевича про одеколон и одежонку сделались ему самыми ненавистными, при первом же произношении вызывали приступы смеха и несомненные его переживания.
К исходу сезона зима так обснежилась, что следить кабанов по сугробам и заметям стало невыносимо томко. Но мы не сдавались, хоть загонки были убийственные. Упревали – в баню не ходи.
На завершающую охоту Анатолий Николаевич прибыл в обновке. Зацепило и его. Прикупил где-то, в те поры тоже очень дефицитный, зимний офицерский комплект: с воротником, стеганый ватный бушлат и такие же на помочах с высоким подъемом штаны. Ходил он в нем крендебобелем, довольный и улыбающийся. Да вот беда – в пятницу снова, в смысле чревоугодия, переусердствовал. Ко второму загону проняло так, что никакой моченьки терпеть дальше у мужика не осталось.
- Провались пропадом эти кабаны, - решил Федюнин и, укрывшись за ближайшей сосной, стал готовить посадочное место.
А гоньбу, коль начата, даже по такому неотложному случаю не остановишь.
Пыхтят мужики, гукают, барахтаются в снегу и хоть черепашьим шагом, но давят.
Да-а, а что ж Федюнин? Говорят, не поминай всуе ни бога, ни черта. В тот момент он, конечно, ни о чем таком не думал. Но ведь как брякнул, так и вышло.
Какое невезение!? Невезет – это когда…ну, вобщем, все знают, что там говорят про мужа и жену. С Федюниным случилось еще позорнее.
Выползли загонщики, и поднялся гвалт: где и почему без стрельбы кабанье стадо умыкнуло?.. «Куманьки» - первые дознаватели, особенно если это не их касалось. Сыскали они то самое место, где звери стрелковую линию пересекли и… матенька небесная, оказалась их тропа в тридцати метрах от Федюнинской точки.
- Не видел и не слышал, - отмахивался Федюнин.
- Как не видел? В лесу бело, а кабаны черные, - ахает Горошенко.
.
Пошло – поехало. Драконят Федюнина и в хвост, и в гриву. Бедолага аж типается, не зная, как и объяснить сей оборот. И тут пронырливый Чаус возьми да и загляни за Федюнинский номер, чего это тропка к сосне тянется?..А там…утолока.
- Эвон,- кричит,- каким макаром ты кабанов пропердел!..
На Федюнине лица нет: то побелеет, то красным возьмется, то в прозелень расцветет…
- Простите, мужики, приперло, ничего не видел, ей-богу, правда.
Весь остаток дня Федюнин провел в загоне, и никто не подал голос в его защиту. Такой ляп не скоро прощают.
Притащились мы в простывшую лесникову избушку пустые, умаявшиеся и голодные. Настроение натурально обгаженное, хуже некуда. С Федюниным никто не разговаривает, будто и нет его вовсе. Но что значит в морозном заснеженном лесу теплый угол, огонь в печи? Смотришь на пляшущее пламя, и вместе с парящей отсыревшей одеждой душа оттаивает.
Обогрелись охотники, оживились, стол собирают. Вдруг один ноздрями пошевелит, другой налево – направо покосится… Что-то не горазд в «Датском королевстве»…Вроде, как, попахивать стало. Да нет же, хорошо так пованивает и явно не парфюмом. Тянет человеческим духом…и все тут. Пошли по углам шарить: может лесник спьяну поленился в поземку до ветру идти, да так и забыл?
Ничего не сыскав, подивились. Что за дела: не было, не было…и так прет!..
Однако и Федюнин забеспокоился, но в отличие от других, молчит, и как-то все бочком, бочком…
Вваливается из сеней с охапкой дров Чаус. Ему со свежего воздуха атмосфера избушки особенно не по вкусу пришлась. А, надо сказать, нюх у него был звериный. Бывало, идем по лесу или болоту – вдруг станет и говорит: тихо, кабаны близко, запах чую. Вот, каким обонянием обладал. Только вошел – связку кидь, и к Федюнину обертается.
- Да ты никак обос…ся? Так тебя кабаны напугали, что медвежья болезнь хватила?!. Ну и ну-у…Вон,..вон..на « ненецкий унитаз»!..
Надо было видеть лица окружающих, чтобы понять их эмоции.
Вероятно, Федюнин и сам чувствовал неладное, но не видел и не понимал причины. Вытаращив глаза, он силился ответить на ужасное обвинение, но только мычал нечленораздельное:
- Нне, нне…
Потом прорвало.
- Нне мож-жет быть, - заорал не своим голосом далеко не малокалиберный мужик и кинулся из хаты.
С хлопком двери избушка содрогнулась, задергалась, законвульсировала, застонала.
Продолжение «Марлезонского балета» происходило на лоне природы. Федюнин в бушлате, сапогах и…кальсонах с яростью тер снегом вывернутые ватные штаны. Его исподнее носило все признаки неэстетичного вида. Словно он сидел на куче гнилых яблок. Морозный ветер обжигал чуть прикрытые белым ляжки и прачка поневоле то и дело подпрыгивал, гулко постукивая застывшими коленными чашечками. Он что-то бормотал, должно быть, силясь понять, как все это произошло. Ведь он действительно никого не видел, а, следовательно, и испугаться не мог.
- Чертовщина, безумие, - доносилось до хаты, где мужики, лежа вповалку, держались за животы и вытирали градом катившиеся слезы.
Лишних штанов ни у кого не нашлось, зато исподнего оказалась пара и, окликнув страдальца сменить испорченную вещь, все сошлись во мнении, что нижнюю часть Федюнинского ватного комплекта, хоть и обтертую снегом, все же лучше оставить вымораживаться на дворе.
В свитере и кальсонах Федюнин с новым, по случаю, прозвищем «Серко», напоминал индуса.
О-о-о, сколько было сказано в его адрес, сколько дано советов. Никто из нас в эти минуты не мог похвастаться таким вниманием к своей персоне. Но прежде чем разрешить «Серко» присесть к столу, «куманьки» решительно потребовали прибегнуть к ароматизации его самого и, по возможности, нашего жилища. Тут-то и признали весьма уместным наличие у меня несессера с туалетным набором.
- Не по заслугам, «Красную Москву» на тебя тратить, да уж ладно…фр-р…фр-р…- брызгал из флакона Чаус вокруг бедолаги. – На штаны сам посифонишь.
- Говоришь, не от кабанов дунул? Допускаю, - сменил его Захарыч. – А как же ты так сумел прицелиться, что между штанами и кальсонами угодил? Тут, небось, особая сноровка требуется.
«Серко» и сам удивлялся и всякое передумал, пока счищал свое художество. Не подложили ж ему… и штанов он больше, как у той сосны, не снимал.
Выходило, что причина столь необычного способа ходить в туалет, в плохом знании особенностей военного обмундирования.
- Играть-то еще с утра начало, - жаловался «Серко». – На номер встал – нате. Уже тут как тут – просится. Слышу, гон оттрубили. А-а, думаю, успею, и, шасть за сосну. Ружье к стволу прислонил и угнездился. Штаны эти стеганые, вишь, когда с приседу скинешь, такой мошной повисают, ну, навроде ковшика с ручкой. Их надо бы подобрать, когда кальсончики-то…того. А я и не узрел по первости носки. Глазки, сами понимаете, ужмурил …Оно ж, когда подходит…удовольствие похлеще всякой закуски. Тогда, видать кабанов и просвистел…
Все сходилось. Однако неистовый и придирчивый Горошенко теперь удивлялся Федюнинской неосмотрительности ибо, по его мнению, каждый уважающий себя мужик, прежде чем покинуть насиженное место, обязательно бросит оценивающий и прощальный взгляд на свое детище.
- Вот если б ты обернулся…
- Я и обернулся …
- А ничего, развел он руками. – Думал горячее...снег прожгло и засыпалось…
- Экий, ты, однако, «Серко»…
…Ночь тогда выдалась лунная, морозная. Млечный Путь свалился в предел возможного и звезды немигающим, очарованным взглядом ласкали голубую планету. Все сияло и искрилось.
Была самая дрема. Со всех углов тёплой сторожки слышался храп, сопение… и звуки, что обычно сопровождают здоровый сон надышавшихся свежим воздухом людей.
Как гром под луною прозвучал выстрел. Все вскочили, не понимая, в чем дело.
Кто-то схватился за оружие. За окном мелькнула человеческая тень.
- Хрум, хрум, - заскрипели ступеньки.
- Фонарь, фонарь засветите, - послышался торопливый шепот от печки.
Мы тихо сидели там, где только-только безмятежно спали: кто на матрасе, кто на кожушке и каждого из нас в эти мгновения, думаю, тревожили очень схожие мысли.
Шорох слышался уже в сенях, когда Варсаков нащупал и включил фонарь. Клацнул замками Чаус.
- А не машины ли хотят стибрить? – На дверь свети, на дверь…
И тут она отворилась. Но вместо ожидаемой рожи ночного татя, объявилась улыбающаяся физиономия Федюнина. Как и с вечера, он был в кальсонах, бушлате и сапогах. В луче света блестели все его 32 зуба. В одной руке он держал застывшие колом штаны, в другой - ружье. Словно привидение фигура «Серко» помаячила в дверном проеме, потом вперед шагнули штаны. За ними Федюнин.
- Ошалел, что - ли? – нарушил немую сцену Чаус.
- Точно сверзился, - заключил Паша Брыков.
- Да я, это, за штанами ходил. Не надевать же утром монумент, надо чтоб оттаяли, обсохли.
- Стрелял- то зачем…опять с перепугу? – рявкнул Захарыч.
- Эт, кабана…
- Кого, кого?..
- Всамделишного секача…под сарайчиком дровяным лежит.
- Ну и шуточки у тебя. То на номере хезаешь, то по ночам кабанов с голым задом гоняешь!..
- Как хотите, так и рядите. Проснулся я, а время уже три часа. Вы крепенько дрыхли. Я тихонечко в сени вышел. Гляжу в окошко – какая-то тень у сарая шевелится. Там мусорник, всякие очистки. Подумал, собака приблудная, или волк. Беру ружье. Еще разок присмотрелся – кабан. Видать одиночка забрел, а может уже не раз здесь бывал. Вот я и угостил его в отместку за тех самых…
Кабан действительно оказался крупным секачом и уложил его Анатолий Николаевич одним выстрелом в голову. Удивительно только, как зверя с тенью не перепутал. Ночью, как выяснилось, он никогда прежде не охотился. Случай. Не было бы счастья, да несчастье помогло. Кто его знает, поди, разберись.
Утром на охоту мы не выехали. В предрассветье луна помутнела, ветер усилился, и …закрутило, замело. Стало не до охоты. Прибывший лесник подтвердил, что и раньше видел у двора кабаньи следы.
Здесь же, у лесника, Федюнинский трофей мы и разделали. Был он единственный, будто награда ему за пережитые волнения и насмешки. Так ведь и поделом. Как говорится: из песни слов не выкинешь. Что было, то было.
Просьбу Анатолия Николаевича не предавать огласке его конфуз мы решили удовлетворить. И даже языкатые «куманьки» какое-то время крепились. Договор есть договор. Но потом эта история сама по себе превратилась у нас в некое подобие анекдотца. Ну а я рассказал о ней уж совсем за давностью лет и настоящее имя «Серко» заменил.
По дороге домой штаны его пахли… «Красной Москвой». Пришлось пожертвовать полфлакона. И, кстати сказать, с той охоты почти все возвращались выбритыми. Даже неистовый Горошенко и тот попросил бритву. То-то Алла Ивановна удивилась. С тех пор «Красная Москва» сделалась любимым одеколоном охотников нашего коллектива.