Последний таран

 

Рыжего Тима не любили. Одни из зависти, другие еще бог знает отчего, а третьи, просто за компанию с первыми. Собутыльники и те не задавали ему душевного вопроса об уважении.

- Ишь, из грази у князи,.. мурло воротит…хфазан патраный, - бурчал дед Василь, отмахиваясь от едкого дыма паленой осенней листвы.

- До-о Ва-альки швыдкуе, бисова пьянычка, - вторила ему через плетень соседка Параска. Потом сплюнула вслед осиянному закатной зарею джипу.

Хаты бабы Параски и «старого», иначе, бывшего егеря Василя Матвеича Бутейко, ютились у самой околицы, так что миновать их не мог никто из въезжающих в село не с «парадной», а с тыльной «еланецкой» стороны.

И поворотом головы не сподобив земляков, Тимка проколесил в ближайший проулок Зеленовки, где в тени осокорей за фигурной металлической оградой хватко уцепился в черноземы не «хилый домишко» теперешнего егеря Вальки Лошаковича. У ворот Тимку ждали.

Стройная и упругая, красовалась Леся – егерская молодка, с ангельской кротостью и вызывающей внешностью распутницы. Рядышком, с гроздью «Лидии» в руке, переминалась ее младшенькая, загостевавшаяся сестренка. Не по годам сформировавшаяся школьница, с кошачьими глазками, хищным и томным взглядом, она, даже в присутствии Леси, благоухающей и цветущей, не выглядела «гадким утенком».

Рыжий выперся и застыл, словно сноп в огороде. Потом, рубанув воздух ладонью, присел и, раскинув руки, жигански зарыготал:

- Э-э-х, девочки-и…Весь «Привоз» и Одесса-мама у ваших ножек…Трах, - бах, - бумбарах-хх!..

Облапив сестер за талии, уже веселенький, Рыжий Тим уверенно, по - хозяйски, шагнул в дом. А трезвого его в отчие края почти не заносило. Только охота и связывала Тимку с прежней жизнью. Эту пуповину он не рвал.

Ко второму году «самостийности», бездельничающий, и сидевший на крестьянском горбу родителей, Тимоха подался в Одессу – авось, что и подвернется. Но что могло подвернуться такой босоте, как он – ни рыла, ни мыла… Потынялся, однако и уголодавшись, в село не вернулся. И, таки, вымутил удачу. Шляясь по «Привозу» прибился на подработку к «контейнерщику» - литовцу Браткусу, фамилия которого будто божьим промыслом указывала на связь со стрижеными под «бобрика» хлопцами. А когда у него подручничать стал, смекнул, что литовец еще тот «браткус» - от своих крысятничает: парочку контейнеров втихаря держит и выручку с них от общака прикарманивает. Вскоре литовец пропал, а контейнеры поменяли хозяина. Тогда-то Тим и не упустил шанс, завладев неучтенкой. С этих двух контейнеров и началось его дело. Как полевая мышь по зернышку собирал кубышку, прикупая официальные контейнеры. Когда стало их восемь – понял, что окреп. Дань в общак платил регулярно, крыша была, трогали мало. Разжирел. Стал появляться в Зеленовке и душу отводил «по-черному». На халявку захаживали многие, но не задерживались. Тимка, хоть и гулял широко, но к своим относился паршиво, смотрел на них словно с вышки дозорный. И это даже в огрубевших и униженных душах мужиков отзывалось злобой: они за глаза лаились и мыли Рыжему кости. Поговаривали, что сдал он «братве» своего благодетеля, получив от них в работу ту самую «крысиную норку». Так ли все было, или наветы, но на охоту Тимоха являлся один, будто побаивался чего-то.

Старики его протянули не долго, по весне разом один за другим и ушли. В осиротевшей хатынке так никто и не поселился. Соседи, с ведома Тимки, приспособили ее под сарай. Притулок на время охотничьих утех он стал находить у егеря, с которым они были почти одногодки и неожиданно быстро сошлись.

Назвать это дружбой, тем удивительным и неповторимым состоянием души, когда, вроде и не родной тебе человек, а роднее родного, никто бы и не решился. Скорее это были отношения зависимости, в которых Валька Лошакович оказался благодаря собственной алчности. Ни дать, ни взять, как в сказке о петухе и лисице, улестившей самонадеянного певуна своими посулами.

Ездить на одесские лиманы я начал в «золотое» время егеря Бутейко. На моих, почитай, глазах подрастал и его будущий преемник. Многих охотников довелось там повстречать. И вряд ли на их фоне образ Рыжего Тима сделался бы запоминающимся, не сложись к тому обстоятельства.

Коим-то образом, удалясь к меже угодий и не рассчитав время, мы возвращались в Зеленовку заполночь, когда и собаки из подворотни не стращают хриплым, с просонья, лаем. С устатку устраивать ночлег в нетопленной охотничьей мазанке не хотелось, и егерь пригласил нас, двоих приезжих, к себе.

Хозяйка к нам не вышла, хотя из кухонки, где мы скромно толклись, было видно, что в смежной горенке поблескивает экран телевизора. Чтоб устроиться на отведенных местах, надо было ее миновать и мы, ступая как можно тише, шагнули за хозяином, боясь потревожить домашних.

- Пляжуете? – хмыкнул Валентин и, как ни в чем не бывало, пошел дальше, а мы смущенные неловкостью своего положения, на мгновенье задержались, соображая, не повернуть ли назад, но только тихо поздоровались и как-то неуклюже проскользнули за штору.

- Родственник из Одессы, - пояснил егерь.

- Ну, да, родственник, подумал и я. Кто ж еще так разляжется на семейной постели, если не родственник, близкий…

От красного абажура ночника, шевелюра «родственника» походила на медный чайник. В спортивном костюме он лежал поверх покрывала, высоко и вальяжно закинув ногу за ногу, а на подушках у изголовья, по обе стороны от него, как несушки на гнездах, устроились сестры. Нас они словно и не заметили, увлеченные эротикой ночного фильма. Только «родственник» сделал в ответ ручкой…

Утром Тимка на фазанов с нами не поехал.

- И добре, нехай спыть… ще попортит охоту. Он же неуправляемый, - суетился за чаем хозяин, как бы торопясь увести нас.

День выдался тихий, теплый и пасмурный, какие нередко устанавливаются на юге Украины к началу ноября и держатся подолгу. «Осень замолаживает», - говорят о таких погодах. И будто в оправдание этого, наша фазанья охота, нежданно-негаданно, претворилась на вальдшнепиную. На первой же акациевой вырубке, отпотевшей и жирной, спаниель Вихляй зашустрил, повиливая коротеньким хвостиком и часто обертаясь назад. Вальдшнепы поднимались чередою. Иной раз срывались и парами. Отяжелевшие и упитанные, они не метались в стороны, летели ровно и низко, больше напоминая обленившихся дупелей. Высыпки!..

Тогда нам улыбнулась редкая удача оказаться в самой голове пролетного вальдшнепа. Кому доводилось это испытать, знает, насколько захватывающей становится охота, когда то слева, то справа, то впереди всхлестывают упругие крылья долгоносых красавцев. Мы увлеклись настолько, что о фазанах вспомнили часам к двум пополудни. Но осенние дни коротки. Так что два или три фазаньих участка до сумерек всего-то и успели пройти. Петухи никуда не денутся, а вот вальдшнепы ждать не станут. Также, как явились, в одну ночь и исчезнут.

Все ахали и сопели над юшкой. Только Павло, егерский брательник, умел сколдовать и отпарить такую. Фазан, вальдшнеп и куропатка в одном котле – разве не царская еда!?

- Чтоб дичь не переводилась, - начал и не закончил тост егерь…

Раздался грохот и треск ломающегося дерева. Двор охотничьей хаты осветился метущимися лучами автомобильных фар. Все повскакали, забыв и об ароматной юшке, и о поднятых стопках.

Сходу, разнеся в щепки ворота, плетень и мало не вперившись в поленницу, на небольшом, в общем-то, дворике, завизжал тормозами и застыл джип Рыжего Тима. Он был пьян, но держался еще сносно.

- Эй, «петушиные» души, принимай настоящую дичь, - пафосно изрек Тимка, указывая рукой на багажник.

Сгрудившиеся в сенях охотники, обомлевшие от его выходки, молчали. Было не понять – спятил Рыжий по-настоящему, или допился до «мух в голове». Нормальному человеку вряд ли придет в голову столь оригинальный способ парковки.

Довольный произведенным эффектом, Тимоха расхохотался и широко распахнул багажник. Немного повозился и, уперевшись ногой, выволок наружу… кабанью тушу. В центнер, не меньше, свинья, утробно хрякнув, шмякнулась оземь. Ее левый бок был липкий и влажный, замусоленный черноземом и кровью. Горящий взгляд Рыжего, окровавленная свинья, оседавший во мраке туман и от того, будто, шевелящиеся ветви деревьев – все это дохнуло на нас чем-то потусторонним, как если бы вдруг посланец ада явился посреди храма.

Кто-то побежал в хату за фонарем.

- Ну, что, Валек, давай свежевать, бросил Тимка в адрес егеря короткую, но, выходило, не терпящую возражений фразу. Он, словно озлясь, что не услышал одобрения и похвалы, яростно пнул свинью и сматерился:

- Ишь, сучара, споганила машину…

Егерь стоял пунцово-красный, и лишь сумрак ранней осенней темноты делал эту краску не столь заметной и предательски позорной. Кожей, чувствуя на себе наши взгляды и не смея встретиться с ними, он в эти минуты, должно быть, лихорадочно искал выход из непростого для него положения. Мы понимали, что концовка чудной охоты испорчена. За стол возвращаться не хотелось. Будто по душе мазнули чем-то отвратительно пакостным, вроде кровавой грязи с кабаньей шерсти. Неловкость ситуации в любую минуту, учитывая Тимохинскую придурь, могла обернуться крутым скандалом. Были среди нас и такие, кто охотно и без промедления начистил бы его ухмыляющуюся рожу.

- О серьезном завтра, - поспешил затушить готовое вспыхнуть пламя председатель сельского охотколлектива Михайло Пасечник. Нельзя зверя вот так серед двора бросать. Ввля, Петро, пошли…управимся быстро.

Появившаяся с подносом жареной картошки мать егеря Мария Семеновна, приветливая и добрая женщина, вконец разрядила обстановку. Принужденные тем самым возвратиться к прерванной вечере, охотники чокаться с Тимохой не стали. Он же, выставив на стол дорогую водку, сделал паузу, не смутясь сам себе налил и выпил. Просто, без предисловий и кряков, как воду.

- Я вам кабана заполевал, а вы, смотрю, не рады…

- Не заполевал, а своровал…сбраконьерил, - внес мой друг существенную поправку.

- Велика разница, - буркнул в ответ Тимка.

- Разница в законе и способе охоты.

- А-а, закон…Кому закон, а кому дышло…

- А для тебя - то он что?..

- Чего ты ко мне прилип? Не хош – не бери…

Мы вышли из хаты. Убеждать Тимку было бессмысленно. С него следовало драть шкуру, как с той свиньи, что висела под навесом.

- Как же он в таком состоянии управлял машиной и стрелял зверя? - недоумевал мой приятель.

- Да Рыжий их вовсе не стреляет, - походя, обронил егерев брат.

- Что значит, не стреляет? Не дубиной же бьет…

- То-то, что бьет, а замест дубины у него приспособа есть. Глянь-ка под дуги…

Глянув, мы ахнули. Там, куда предлагал посмотреть Павло, действительно была эта самая «приспособа». Тимоха даже не удосужился снять свое браконьерское орудие. Было в нем что-то от средневековых боевых колесниц, на ходу косивших ноги латников и их скакунов. На мощных кронштейнах по ширине внутреннего периметра такой же основательной дуги были устроены откидные вилы-штыки. В «нерабочем» режиме они складывались и закреплялись захватами с обеих сторон. Когда требовалось – откидывались. Шесть лезвий четырехгранной формы, наподобие штыка знаменитой трехлинейки, покоились на основании этих ужасных вил. «Лезвия» были сантиметров по семьдесят и располагались от земли на расстоянии самого эффективного удара по среднему и выше кабану. Жуткий таран вызывал содрогание. На смертоносных его штыках запеклась кровь и виднелась прилипшая к ней кабанья щетина.

- Вот этим и бьет, паршивец, - начал откручивать браконьерское орудие Павел.

Разводной ключ соскальзывал с окровавленной гайки, пока он ветошью не стер с нее скользкое месиво.

- А что же Валентин?

- Видит, знает…это орудие уже третье. Снятые прежде, как их сам Тимоха окрестил, вилороги, где-то в сарае захованы.

- Но-о, - пытался ему возразить, должно быть, как и Николай - о законе, егерских обязанностях или обо всем вместе, наш спутник. Только Сергей сразу его понял и взмахом руки, значившим, надо полагать, бессмысленность сиюминутного разговора, протянул неопределенное: – « Э – э…»

Не простившись с егерем, в самую рань мы уехали и года два в Зеленовку не наведывались. Валентин несколько раз звонил, приглашал на пролетного голубя и на гуся. Но какая-то грань пролегла между нами. Не было больше того любопытного ко всему окружающему «подъегеря», который с такой страстью перенимал науку своего наставника дядьки Василя. Старый егерь, сказывали, был зол на Вальку, предавшего его. Не раз собирался в район, потребовать отстранения своего преемника. Все находилась помеха: то болезнь стариковская, то дела хозяйские. А может срам не мог преодолеть за рекомендованного им же самим Вальку. Старику было больно видеть, что время, затраченное на него, пропало даром.

Серым декабрьским днем мы ехали одесскою трассой. В Причерноморских лиманах стоял самый пик прилета гусей и, выкроив недельку, мы надеялись отвести душу.

В Киеве уже лежал снег, а в Одессщине светились изумрудами еще не тронутые морозами озими. За Кривым Озером вдруг вспомнили Покровское, Зеленовку. Лежали они по пути. Любопытство (а что ж теперь там?..) и еще не угасшие в нас воспоминания о фазаньих, вальдшнепиных и заячьих охотах, побудили желание заехать в знакомые места.

Дед Василь, крепко сдавший, но не утративший живинки прищуренных глаз, встретил нас радостно:

- На охоту?.. ну, да…Правильно, ко времени поспели. Давеча по туману как - кой гусь валил. Сам, сам поведу…

Беззубая, искренняя его улыбка и выскользнувшая из под века слеза выражали всю полноту чувств человека, редко посещаемого гостями.

- Валька? А что Валька? – дед помолчал и, нахмурясь, тяжко вздохнул.

За чаем с сотовым медом мы и узнали все новости Зеленоаки и ее окрестностей.

- Валька, скоро полгода, как не егерствует. Мало под суд не угодил, шельма. Натворили они дел с Рыжим, покойничком…бог ему судья.

- Вот, те, на - а…- протянул Николай. Мы переглянулись.

- Да - а, так-то…Жизнь наказала, раз власти недосуг... А где нынче Леська, никто и не ведает. Увел, это, значит, Тимоха Валькину молодуху. Враз упорхнула пташка.

Кое-какую одежку в сумку покидала, да приработок Валькин не забыла – пару тыщонок…этих, ну, долярив. Небось, Тимкой, за постель-то ихнюю, заплаченых. Мишутку, пацана, не пожалела, бросила на Валькины плечи.

- Куда ж подалась-то?..

- Окромя Одессы им деваться некуда. На деньги Тимкины позарилась. Любит бабенка подгулять. Валька, вишь, ее с солдаток взял. А там, сами знаете…глаз да рук – не пройти. Знала свою красоту, вот и играла. Прежде тоже уходила, да забирал он ее, прощал. Мутило молодку село. «Привоз» - это да. Для Леськи самый раз…

- Что, Валька так просто и отдал жену?..

- Просто. Его никто и не спрашивал. С охоты явился – они в машину садятся, а этот молчком. Видно знал. Народ судачил, мол, сам повод дал. Будто застукала Леська муженька с ейной сестрицей, малолеткой Веруней. Ежели чего, судом пригрозила. – «Вот и оставайся,- говорит с ней, - развод опосля оформим, а малая трохи подрастет, тогда и женишься». - С тем и уехала. Теперь Валька с Веркой так и живут. Марию-то, матушку Валькину, от позора лихоманка хватила. Насилу в больнице выходили.

- Дела - а тут у вас…

- Яки там дила, це ще делишкы. Дила почалыся потим...

Дед Василь, волнуясь, всегда сбивался на родной ему украинский или начинал говорить на «суржике» - смеси русского и украинского. А бывало, угощал нас изумительным одесским говором. Но это случалось в самые прекрасные минуты его душевного настроя: когда гости располагали, охота складывалась, ну и вообще…

- С Тимохой - то, как все случилось?.. – Мы, ведь, как пожелал дед Василь Рыжему заупокойного здравствия, сразу подумали о его «общаковских терках», оказалось, не так.

- В Зеленовку он являлся как ни в чем не бывало. Куражился. Самым нахальным образом. Только Вальку после размена сестер уже в расчет не брал.

Браконьерничал в открытую, когда хотел: что, тебе, ночь, что день. Как-то рейд проводили. В бригаде с Ниной - да вы знаете – председатель райсовета УООР,- был и Колька Панасенко, участковый наш. Понятно, открытие сезона по фазану, внимание начальства…

Тимку они досмотрели почти под селом. Не было при нем ни «отстрелки», ни даже документов на ружье. Зато в багажнике пара зайцев и пять фазанок. Протокол составляют, а он, прости Господи, поганец, скалится:- «Ты сюда погляди хорошенько». – Это он Нине. – «Видишь, яйца болтаются – значит, фазан, а не курица»…- Погодя, ружье забранное, участковый сам ему до Вальки привез. А потим, та й ще и на браконьерстве охоронял. Мабуть начальство таке роспорядженне дало. О це и е дышло...

Валька хорохорился, что поймает Рыжего на «горячем». Но однажды, ему продавшись, стал для Тимки пустым звуком. Люди балакали, что с Рыжим погарцевать за кабанами выезжал даже начальник райотдела милиции. Понятно, чего он скалился.

Но в тот, последний набег,- поведал нам дед Василь финал Тимкиной истории,- с ним находился участковый Панасенко, меж сельскими, просто - «Панас». В осенний милицейский звездопад «Панас», благодаря «зелени» Рыжего, сумел удачно подставить плечо и маленькая яркая звездочка, проскользнувшая мимо погона его товарища, мягко шлепнулась рядышком с засиротившейся и успевшей потускнеть до серости, товаркой. Из младшего «Панас» превратился в лейтенанта. Но сокращение слов в звании прибавило веса и важности. Теперь он был у начальника райотдела на особых поручениях. И выезд с Тимохой должен был завершиться доставкой кабанчика в управленческий домик для приема гостей по случаю приезда «человека сверху».

Начальство ждать не любит и Тимка с «Панасом» выехали к кукурузным полям. Рыжий хорошо знал, где жируют и укрываются кабаны. Требовалось только выгнать зверей из неубранных квадратов «королевы полей». А дальше…

В ходе следствия из показаний свидетелей, до сумерек собиравших на скошенных полосах кукурузные початки, сложилась такая картина.

Тимкин джип медленно объезжал кукурузное поле, прорезанное широкими прокосами. Кабанье стадо они выдавили на чистое от крайней границы участка.

Черные кабаны и бурые подсвинки бросились искать спасенья к глубокому, поросшему подростом и густым кустарником оврагу, уже с лета набитой тропой.

Одним движением рычага Тимка отбросил смертоносный таран и джип, словно пришпоренный боевой конь, сорвался с иноходи в стремительный галоп. Клацнул замок, сжимающий мертвой хваткой копейную раму. Звук этот, похожий на звон «капканных челюстей», всегда радовал и бодрил Тимку. Он означал начало атаки.

Размытые водкой и, казавшиеся какими-то белесо-рыбьими, затуманенные его глаза вспыхивали хищным огнем. Рыжий весь подбирался, словно готовящаяся к броску рысь, и яростно выжимал педаль акселератора. Погоня взрывала все его нутро. Бешено вращая баранку, он бросал машину из стороны в сторону, совершенно не заботясь о ее сохранности, не в пример какому - нибудь владельцу старенького, видавшего виды «запорожца».

Не прошло и пары минут, как Тимка догнал каплей растекшихся по полю кабанов и пер рядом с крупняком. Опустивший стекло дверцы «Панас» открыл огонь из табельного «Макарова». Но свинья не падала. Не все пули находили пристанище на ее откормленной в кукурузе туше. А частью, пронзая с близи навылет, не поражали жизненно важные органы. Те из них, что застрянут, и, в конце концов, свалят «леху», станут для следствия важной уликой.

Тимка, видя «непрофессионализм» мента, наблизился к свинье вплотную и тогда «Панасу» удалось с расстояния вытянутой руки влепить ей в ухо так, что короткое пламя опалило щетину. Свинья грохнулась с ходу, пропахав рылом сальный чернозем.

Теперь была Тимкина очередь, и он страшно жаждал показать класс, утереть нос «ментокрылу», так бездарно обращавшемуся со «стволом».

Кабаны забрали круче вправо от вмертвую рухнувшей матки, а Рыжий повел внавалку на отделившегося секача.

Сумасшедшая гонка, «Pig stiking» по-одесски, вступала в самую высокую фазу.

Ухая, вздыбив холку и торчьмя взодрав хвост, несущийся полем кабан воистину был настоящим вепрем. Но как мощно он не мчался, состязаться с Тимкиным джипом ему не светило. С краев разьятой пасти секача свисали клочья пены. Зверь мало-мальски умерил пыл и тут же в диагональ от левого стегна до правой лопатки его тело пропорол вилорог. Кабан как-то странно согнулся, взбрыкнул задними ногами и так сиганул, что два центнера упругих мышц и крепких костей легко, словно слюнявый масленок, соскользнули с вил. Он давно сбился с торной тропы и ополоумевший мчался, куда вперится взгляд. Так оказался секач у круто обрывающегося края оврага. Посунувшись, и не найдя схода, вепрь развернулся и застыл, широко расставив дрожащие ноги. Из дыр в теле фонтаном хлестала кровь. Секач слабел, но без борьбы расставаться с жизнью не собирался, готовясь встретить непонятного врага.

- Ну, курва, держись, - злобно, почти по-звериному ощерился Тимоха, нацелясь машиной в кабана. – Мои-то клыки подлиннее будут…

С «Панасом», перед выездом, они хорошо пообедали и водка уже забирала. Как и Тимоха, мент обазартился, словно выжлец на горячем следу.

- Дави гада, бей, бей, - орал он, брызгая слюной в лобовое стекло.

Тимка рассчитывал ходом ударить секача и резко затормозив, удержать его на вилороге до предсмертных конвульсий. Это и было высшим классом! Уж сколько раз он проделывал отработанный прием и ни разу не промахнулся. Не было сомнений и теперь.

Загнанный, осверипевший кабан сам кинулся на джип, и это сбило с толку газанувшего встречь Тимку. Зверь нанизался на вилорог, как шашлык на шампур, даже не успев толком разогнаться. Сделав бросок, он в скачке и угодил грудью на пики. Будь по иному, серьезные повреждения получил бы и джип. И тем, кто в нем находился, надо было хорошо замутить себе головы, чтоб пойти на лобовое столкновение.

Поначалу «Панас» и Тимка были пристегнуты ремнями. Подушки безопасности «выстрелили» уже давно, еще на первом таране, которого Тимка теперь почти и не помнил. Стрелять пристегнутому «Панасу» оказалось несподручно – стесняло движения. И он, в погоне за свиньей, ремень сбросил. Рыжий оставался пристегнутым, а что случилось потом, установили эксперты. Их выводы совпадали с показаниями уцелевшего Панасенко.

Пронзенного кабана оторвало от земли. Потерявшие опору передние ноги зверя яростно молотили пустоту. Разьятая его пасть окрасилась алым.

Тимка бросил педаль тормоза вниз и откинулся назад, привычно ожидая рывка, но его не было. Машина мчалась к обрыву. Вмиг отрезвевший, Рыжий раз за разом давил ставшую бесполезной, словно умершую, железяку.

Неожиданно превратившаяся в естественный тормоз туша уже обмякшего секача хоть и умерила прыть «железного коня», но на том коротком участке, который отделял джип от козырька обрыва, сдержать его уже не могла. Кабаний зад пропахал добрую борозду, прежде чем оказался висящим над обрывом.

Передний мост джипа уже отрывался от козырька, когда задохнувшийся жутким криком Панасенко, распахнув дверцу, вывалился наружу. Кулем он шмякнулся о гребень оврага с такою силой, что не чувствовал, как тело его, словно подстреленный на бегу заяц, кувыркалось по склону, пока и не затихло, втемяшившись в куст молодого шиповника.

Не слышал он и голоса своего подельника, летящего в машине с обрыва, которая, стоило ей утратить опору, под дополнительным весом кабана, резко «клюнула». Туша вжикнула со штыков и расплющилась в холодец о дно оврага уже самостоятельно.

Может быть Тимка судорожно успел отстегнуть ремень, чтобы тоже выпрыгнуть следом за «Панасом», или же он сорвался с изношенного захвата сам, когда машина ударилась о склон первый раз и тело Тимки пробив лобовое стекло, в свободном полете опережало джип.

Люди, видевшие, как сорвалась в овраг машина, обнаружили и бессознательного Панасенко и много дальше груду металла – все, что от нее осталось. Но более всего их потряс ужас принятой Тимкой смерти. Он лежал пригвожденный к земле пиками собственного вилорога. Лезвия пронзили его вдоль спины, от затылка до копчика. Ноги мертвеца были вывернуты из коленных суставов и формой походили на задние конечности животного, изгибающиеся во вне. Вблизи простерся и секач, своею смертью лишивший жизни собственного убийцу.

Страшную дань заплатил Рыжий Тим сонму человеческих пороков: водке, разврату, алчности, безрассудству…

Его не любили. Всем скопом. И он, возненавидевший людей, презираемый ими и, в свою очередь, плативший им той же монетой, так и не научился ни жить среди них, ни по-человечьи распорядиться своей судьбой.

Даже о смерти его люди судачили, как о чем-то давно известном и предрешенном, без тени сочувствия и сожаления.

- А Валька теперь фермерствует на своем паю. Труд, он, ведь, мозги-то выправляет, навроде пилюль, - вздохнул старый егерь. – Панасенко, хоть и переломанный был, но живой. От суда его отмазали, но из органов выперли. Поделом. Надо бы и начальство его следом. Видать смолчал. Ну, да, на все свой судья, - подвел дед Василь итог тяжкой Зеленовской истории.

…Покидая село, на улице Приречной, упирающейся в обсохшее русло реки, у ворот бывшего егеря Вальки Лошаковича, мы приметили красотку. Веруня! Ярким восходом горела ее куртка. Жена она ему теперь или так? Похоже, дивчина кого-то ждала, поглядывая по сторонам. Ни дать, ни взять «Зеленовская улица красных фонарей»…

Мало не до лиманов ехали молча. В довесок к посеревшему небу, что-то грустное и печальное висело над трассой. Но стоило нам разглядеть в окоеме Сасыка первую гусиную стаю, как все ощутили облегчение и перемену. Ее дарила охота.