Натереть нюх...

И что с человеком охота делает?! На какие подвиги и безумства не толкает. Ну, а «безумству храбрых поем мы песню». Только, вот, о самой охоте песен почему-то маловато будет. А, ведь, заслуживает, заслуживает... Писатели, так те больше страшилки разные описывают, что-нибудь, наподобие: «В пасти льва», «Анаконда ломает кости» или, - бр-р, - « Меня сожрал крокодил»…Ужас.

Один Коля Расторгуев и поет про свою двустволочку. Весело поет, жизнерадостно.

Поэты – да. У тех много чего есть. Оды разные, стихи, даже поэмы.

Художники-анималисты не отстают. Ни один вернисаж без их полотен не обходится. Правда, звери не всегда реалистичные получаются. Частенько монстры мифические, фантасмагория.

Таксидермистов вовсе за художников не признают. Шкуродеры! Какое уж тут искусство, - говорят. Чего о киношниках и фотографах сказать нельзя. Эт-ти, мастера-а. Иногда такое снимут, как на ежике сидишь, дух захватывает. Смотришь и переживаешь, переживаешь. Рука сама за ружьем тянется.

А композиторы – что? Нет у них по части охоты вдохновенья. Одно время, подхватясь, массово, про волков сочинять бросились. И, ну, Высоцкого на все лады переделывать. Как бы, не так! У того полет, хватка была. Он сам в волчью шкуру рядился, чтоб изнутри, так сказать, все видеть. Волчьими глазами на охоту и охотников посмотреть.

Ничегошеньки у плагиаторов не получается. Эвон, Добронравов с Кондулайнен что-то там об одинокой волчице намузицировали. А видал ли кто из них живую волчицу? Разве в зоопарке, облезлую. Оттого произведеньице это само словно волчья песня в морозную зимною ночь – заунывная и печальная: жрать нечего, самцов нет, луна и та скрылась. Безнадега...

У Розенбаума волк даже Виннипегского превзошел. Лошадей душит. Иногда на носорога похож: разгонится и...”как даст правым нижним”...Кобыла и кувырк!.. Во, какой саблезубец!

Кто там еще из волчатников будет, Маршалл?..Нет, мужики, без обид…пишите лучше про львиц, светских. Их, вон сколько, развелось, впору «отстреливать». Кровь с молоком. А вот о волках…чего уж…

Это, скажу вам, опытом проверено. Состоял в нашем коллективе музыкант Сева Рейман. И не просто состоял, охотился. И не просто оркестром дирижировал, сам музыку писал, песни сочинял. Хорошие песни.

Так вот, мы все Севку уговаривали: напиши Сева про нас, охотников, про природу, как за зверем, птицей охотимся, о чем гутарим на привале…Персонажей перед глазами – пруд пруди.

Севка ни в какую. – «Нет, - говорит, - вдохновения, не осеняет меня». И то, правда, честно признавался. Писать абы как не хотел. Все впечатлений набирался: то на той бы охоте еще побывать, то на этого бы зверя еще поохотиться. Святое дело! Потому Севку мы поперед всех с собой брали. Он у нас вне всякой квоты шел. Известно – композитор, хоть и дирижер. Человек творческий.

Год проходит, другой…- нет песни! Эко диво. Чтоб за два-то года хоть самую скромную мелодию не сочинить? Что-то здесь не ладно.

- Может помочь, Сева? Мы тут и стишки коллективно набросали. На, вот, оцени, - протягиваю ему листок.

Через недельку собрались мы на кабана. А зима завернула-а…снег и мороз, снег и мороз. Шестьдесят шестым на брюхе ползли. Трудная предстояла охота, но Сева поехал. В пути, слово за слово, опять тема всплыла. Хочется же мнение профессионала о стихах услышать. Спрашиваю Севу: как, мол, дела на творческой ниве? И уж чего от нашего музыканта не ожидали, так полного фиаско. Тормознулся Сева. Рукой махнул и в отказ:

- Отстаньте, хлопцы, нет у меня нюха охотничьего. Никак главного не ухвачу.

Это он, конечно, в музыкальном плане. Что до дел прозаических…

- Э-э-э…- всполошился Дима Трушин. – Что ж ты раньше-то, Севушка, об этом не сказал. Велика ли печаль – нюх. Мы так его надраим, зверское чутье обретешь.

Вот Б.Александров «Сотого тигра» написал?.. Написал! Станешь и ты, Сева, после нашего радения тоже всем известным автором. Чем не тема «Конотопский вепрь»?..

И сложил Дмитрий заплечно от Севушки заговорщицкий ритуал по натиранию его творческого нюха, на охотничью тематику ориентированного. Самая малость требовалась – завалить кабана. А они-то, паршивцы, и не давались. Дороги замело, сугробы…мрак, а не охота. Только на лыжников и надеялись. Обойдут они квартал, нет следа – дальше. Никому ж, ведь, не ведомо: вставал зверь, или мертвецки улегся. В лесу по колено, а где и по пояс…Загоном не пройдешь. Уже и радости мало от такой запашки. Могут тут веселье и легкость присутствовать: - «тырьрям – тырьрям…несу свою двустволочку»? Да ни в жисть. Не иначе, что-нибудь бурлацкое или та самая «волчья песня».

Сбились мы, упревшие, в кучу. Словно лошади на морозе – пар валит.

О Севке, конечно, и думать забыли. Вдруг вихрем катит с горы Володя Завалин. Метров за десять до нас сверзился в снег, а не чертыхается. Неспроста-а…

- Там, - указывает по лыжне, - за бугром в лощине кабаны лежат, только холки из сугробов торчат.

Вот это, я понимаю, новость. Как мы там расставлялись, да обходили кабанье кубло – кому это интересно. Важнее то, что умучили-таки, двух подсвинков. Не в том, разумеется, смысле, что издевались над ними, а сами еле живые были. Кабанчиков подстрелили аккуратно. Только один оказался плохонький. Видать был еще до большого снега ранен, и теперь бедолага доживал последние дни. Весь загноился и вонял. Пришлось его бросить. Зато молодая, еще не знавшая опороса свинка, была вполне подходящей добычей.

День на вечер. Большего сделать не удалось. Стали свинку разделывать, чтоб не волочь по сугробам. А по нескольку кило, какой груз? Тут и о Севушке вспомнили.

Пропел Дмитрий арию. Голос у него божественный. Не зря предстоятель Андреевской церкви долго уговаривал петь в церковном хоре. Но кульминацией ритуала «натирания нюха», все же, была не ария. Двое охотников должны были взять Севу под руки, чтоб не трепыхался, а Дмитрий принять от раздельщиков

кабанье хозяйство и в прямом смысле намусолить Севе нос. Вот тогда его нюх и должен был обрести особую чувствительность. Только какое же хозяйство у свиньи? Вырезали «колечко».

- Извини, Сева, « маем, что маем», - сказал Дмитрий, и смачно напялив свинячье «кольцо» на большой Севкин нос, от души его обработал.

Сева ошалел от такой несправедливости. Ладно бы кабаном, а то ведь свиньей. Но что сделано, то сделано…не перетирать же, еще раз.

- Ты, Сева, не печалься, осознай преимущества, - взбадривал друга Никита Захарыч: во-первых, молодая и пахнет – не то, что кнур; во-вторых, секачи теперь за тобой, словно на гону, сами бегать будут. Один выходи в лес и стой. А, уж, нюх – само собой…За него, соединив усилия, чокнулись. Быть песне!..

Однако ждать пришлось до следующего сезона. Откровенно сказать, был у Севки тогда еще один, промежуточный стимулятор, от нас совсем не зависевший.

Произошло это в августе. Только – только сезон открылся. Уток, лысух в плавнях Сулы: бей – не хочу!.. И погоды стояли - загляденье. Денек постреляли вдоволь. В рассвет же видели, как тянули от плесов стаи гусей. Ушли они в сторону заповедника. И вот теперь, часов в шестнадцать пополудни опять правились к большой воде. Возвращались тем же, только обратным маршрутом. По всему видать было – устоявшимся. Гусь – птица сторожкая. И путь себе выбирает самый, что ни на есть, безопасный. Ближе всего от заповедника к широким чистинам – над селом Оболонь. Его птицы вынужденно облетали, и, казалось, нет им других препятствий. Но на хитрого гуся есть и охотник смекалистый. Там, где стаи серых, снижаясь, подходили к манящим глазницам плесов, вдоль пыльного проселка на целую версту уцепились за берег могучие вязы. Бог весть, кто и когда их там высадил. Росли они в полсотне метров один от другого. Лет по сто, а то и больше было этим, вымахавшим с восьмиэтажный дом ильмам. Их раскидистые кроны шатром висели над кряжистыми триохватными стволами. В этом редуте птицы не видели опасности и прижимались к самым его верхушкам, мало не задевая листву крыльями. Иные даже проходили между деревьями, будто в ворота влетали. Глядя с воды, чудилось, что высыпаются они из зеленых крон, как сорванные осенние листья, гонимые ветром.

Вот кто-то из наших и скажи, мол, не постеречь ли нам на этих самых вязах гусиного перелета – лабазики-то совсем не в тягость на таких розвальнях сладить.

И так идея эта всем на душу легла, что тут же отправились на пилораму, натаскали обрезков, горбылей и уже к полудню следующего дня, сидели всяк на своем помосте.

- Бог в помощь, - сказал на прощанье местный плотник и, прихватив собранный в складчину тормозок, удалился восвояси.

Сидим мы, как аисты на гнездовьях, гусей поджидаем. Севка и тут дирижерской своей профессией злоупотребил. Самую, что ни на есть, середку отцапал. Но никто не ворчал. Все же первая его гусиная охота.

Гуси явились, как по писаному графику. Сперва пара нарисовалась. Но все знали – разведчики и стрелять их: ни-ни…

Вскорости за ними закоготило: ка-га, ка-га…идут…степенненько… аккурат на новичка нашего. Сева и вышиб одного из первой же стаи. Гуси взаполошь на Захарыча с гомоном отжались. И тот парочку хлестанул под перо. Эти-то сразу через голову да в стерню. Севкин же, завалясь на крыло, маленько протянул и, не справившись, опустился на жниву метров за двести.

- Надо тотчас брать, уйдет, - резонно заключил Сева и, рассупонив страховочный фал, стал осторожно спускаться по прибитым к стволу поперечинам. Был он туловищем широковат и вдобавок коротконог. Так что спускаться с лабаза ему было гораздо нескладнее, нежели на маковку вяза лезть. А тут еще ружье. Повесил его Сева за ремень на шею и ничегошеньки внизу разглядеть не может.

Пошарит ногой, ступнет и снова: шасть, шасть…чтоб мимака не дать. Не мартышка, ведь, и не альпинист.

Так, худо-бедно, почти добрался Сева до земли,- мало-то и осталось,- как вдруг уперся он не худым своим седалищем во что-то твердое. Сук не сук, но что-то же, есть. – «Не мог же, - думает, - отклониться». От неожиданности опять слегка вверх посунулся. Чувствует, к его промежности прилипло мягкое и…шарк, шарк. Что за напасть? Подтянется – ничего. Ступенькой ниже – шарк, шарк и …засопит.

- Дима, опять, ты, пакость удумал, дай спуститься, гусь на поле…

- Фу-х, фу-х, - слышит в ответ.

Сева решительно тиснул ногой и, нащупав опору, перенес на нее всю тяжесть дирижерского груза. Только опора вдруг какой-то податливой сделалась. Поболталась и опускается. Ниже, ниже,…будто в болоте тонет.

Севка ногу чуть назад прибрал, глянуть, что ж там такое, как это непонятное захрапело. Не успел и глаза скосить, как в задницу ему так залудили, что Севка, летя на гора, все сучья по пути пересчитал.

- Димка, е…твою…- заорал дирижер, и слог его имел явно не музыкальное содержание. Еще бы, так, наверное, штурмующие били тараном в крепостные ворота.

Очухался Сева на лабазе. Глянул вниз и обомлел. Какой, к черту, Трушин? Роя копытом землю, вяз бодал громадный бык.

Животное ярилось. Слышались глухие удары его стального лба о ствол дерева.

Только теперь Сева сообразил, что угодил ногой в большое кольцо, торчащее из ноздрей производителя и, причинив ему боль, получил ответный гостинец. Хорошо, удержался. А упади? Севка с ужасом представил, как бык топчет его копытами и порет рогами. Прикидывая, как же этот изверг оказался под вязом и, растирая ушибленный им филей, Сева совсем забыл о гусях, хотя то слева, то справа от него раздавались выстрелы. Быка они тоже не смущали и он, посопев еще немного на неподдающийся ствол, потерся о него боком и улегся в тенечке.

Чего бы Севе не хотелось сейчас, так оказаться в заложниках абсолютно не расположенного к мирному сосуществованию четвероного бандита.

- Но ведь он же поначалу меня лизал, - подумал Сева и решил испробовать метод подкупа. Поискав в кармане куртки он, обрадованный, что не успел съесть пару прихваченных яблок, повторил совсем недавно проделанный путь. Получилось проворнее. Однако стоило ему достичь уровня нижних ветвей, как бык уже поджидал его, тупо уставясь злыми маленькими глазками на распластавшееся вдоль дерева существо.

Севка изловчился и метнул быку фрукт, надеясь, что животное потянется за угощением, отвернется и хоть немного отойдет. Такое вкусное, сочное, с красным бочком, яблоко, которое Севка и сам с наслаждением бы расхрумкал, катилось мимо быка Тупоголовая животина не выказывала к нему ни малейшего интереса.

- Ишь, мостодонт несчастный, фруктами брезгует. – Севка осторожно опустился еще на пару ступенек и поманил быка другим яблоком. Бык отреагировал. Мотнув башкой, он затрусил к Севе. Но совсем не за фруктом. Севка понял его намерение по склоненной голове и раздутым ноздрям. Бросив яблоко, а с ним утратив и надежду улестить своего тюремщика, он ящерицей зашелестел вверх.

Теперь с недосягаемой высоты дирижер материл своего мучителя, желая ему только жесткой соломы, вместо силоса, отсутствия телок и скорейшей живодерни.

- Жахнуть бы тебе дуплетом в бесстыжие зеньки, да, поди, штуку баксов хозяева заломят, скажут племенной…

Какой ты племенной, на колбасу не всякий комбинат возьмет, - принижал Севка бычьи достоинства, а время шло. Принужденный снова взобраться на лабаз, он стал звать Горошенко. Тот долго не мог сообразить, чего хочет Сева. Бриз тянул от воды, и пленнику пришлось порядочно рвать горло, пока Захарыч не втямился в отчаянность его положения и хохотом еще больше обозлил дирижера. Так ведь и картинка из ряда вон: сидящий на дереве дирижер, а внизу стерегущий его бык.

Никита решил выручить Севушку и отвлечь быка, чтобы дать возможность музыканту улизнуть под шумок в камыши. Но, то ли Севка замешкался, то ли Захарыч шумнул раньше времени – задумка не удалась. Бык быстренько загнал на дерево Никиту и вернулся к Севе.

Так охотники и скакали, как белки: вверх – вниз. Могла эта осада продолжаться долго и бог весть, чем окончиться, если бы к закату от села не появился выводной с ведром. Постукивая по нему прутиком, мужик без всякой опаски приближался к быку. Животное, заслышав знакомые звуки, повертело головой. Словно соображая, продолжать ли стеречь дальше, или испить теплого пойла, да податься к телкам. Поскольку второе сулило больше удовольствий, бычара, глухо промычав в Севкин адрес угрозу, затрусил встречь комильцу.

Оказалось, бык задолго до Севушки облюбовал этот вяз. Но и обнаружив на своей территории незваного гостя, агрессивности не проявил. А, уж, когда Севка самым невежливым образом начистил сапогом нюхало хозяина, снести такого оскорбления не мог. Он и потом, когда кольцо находилось в руке выводного, все сопел и бросал на Севу недобрые взгляды.

-Видишь, Сева, не оценил ты свинячьих достоинств, бык-то к тебе с нежностью подошел, а ты-ы…сапогом,- опять прыснул Захарыч.

Севкиного гуся мы нашли. Где опустился, там и лежал. Одна дробина пробила его крепкое сердце. И это обстоятельство почему-то особенно затронуло нашего дирижера.

В скорости он написал охотничий гимн, посвящение родному коллективу. Не будем судить о его достоинствах и недостатках. Одно можно сказать с уверенностью: просто «натереть нюх» - мало. Вот когда он изнутри явится, от самой природы попрет, тогда со-овсем другое дело.