Белогривый

Не задул ещё с Киевского моря устойчивый западник, и дни частенько полнились светом, но осень всё громче стучалась в двери. Блекли краски, по ночам уже лёгкий морозец прихватывал закрайки водоёмов, а утреннее небо царапали высокие чёрточки гусиных стай.

Близилась охота на копытных, и в Межречье проводился контрольный отстрел.

Тихо в лесу. Только желна стучит по мачтовой ели, да слышен клёкот пролетающего стороной ворона. Трубит охотничий рог, сигналит начало загона. Задумался охотовед на номере. И словно в перекличку с рогом из сухой болотины всплывает и ширится не громкий, но чистый и знакомый звук: «Уу-оо-ууу». Тряхнул головой охотник: «Не сон ли? В загоне воет волчица! Скликает своих. Эх!.. Чуток нагоненный зверь, выйдет ли?..»

Сколько ж он уже знает эту стаю, а матёрого как не взять, так не взять?!. Какое-то наваждение. Когда ж оно началось? Да вот с тех самых пор, когда распотрошили облавщики одну крупную стаю. Наверное, больше трёх лет будет... Как не считай, а у волков своя история. Счёт ей от возникновения до распада волчьей семьи. За ней другая, третья…И так, пока волк не переведётся. Сам-то Белогривый никак не хотел, чтобы его линия жизни оборвалась.

А началась она в такие же ранние часы, когда, как и теперь, над Тужарами зацветала холодная мартовская заря. Пламенеющий свет её заполнял горизонт. На закрайке озимого поля мелькнула и замерла тень. Прихватывая ветерок, матёрый волк принюхивался. У околицы суматошились и ярились на кого-то собаки. Доносилось мычание коров, погогатывали гуси, звякали вёдра хлопочущих в ранних заботах хозяек. Волк хорошо знал, что эти звуки не несут опасности. Вновь ожившая его тень мерно потянулась над полем. Охотничья ночь не задалась. Лишь под утро попалась ему на зуб, не весть, как оказавшаяся у дальних овинов, чахлая дворняга. И теперь он спешил в крепи сбегавшего к урёме оврага, где в норе под выворотнем ждала его волчица.

Уже золотые зайчики плясали в кронах сосен, когда матёрый приблизился к логову. До него донеслось глухое рычание, в котором он почувствовал недовольство и скрытую угрозу. Но уловил он и новые звуки: какая-то возня и слабое попискивание вплетались в голос волчицы. Волк посунулся было к норе, но волчица рыкнула ещё громче и злее. Это означало, что он достиг крайней границы, пересекать которую не может даже он. Оставив добычу и оглядываясь, время от времени, матёрый затрусил к ручью. Полакав воды, он перебрался на высокий берег и, углубившись в лес, залёг на днёвку.

В этом густом ельнике было сумрачно даже и в ясный день; не дотянуться тёплому лучику сквозь лапник к земле, не вызвать к жизни буйные травы. Даже в зените лета лежит здесь лишь бурая опавшая хвоя, и только сплошь промоченная дождями изредка вспучивается она головками слюнявых маслят, да розовых сыроежек.

Сейчас матёрый дремал в том ельнике, куда когда-то, зачуяв беду, успела увести его мать-волчица. Гибель братьев и сестёр запомнились ему надолго.

К тому времени волчата уже хорошо освоили «жиры», что лежали в редачах подлеска, чуть в сторонке от логова, весело там носились, свиваясь в клубок, и не злобиво покусывая друг друга, то припадая на передних лапах, то игриво помахивая хвостиками. Им требовалось уже много пищи, и волчица тоже уходила на охоту вслед за волком, оставляя щенков одних.

Однажды, в середине лета, ранним утром услыхали они недалеко от логова призывный голос волчицы. Замерли на мгновение и…замелькали в траве, взвизгивая и взлаивая, как молодые собаки, устремившись на зов матери.

Волчонок, трусивший последним, поскуливал от нетерпения, но, не добежав до поляны, в страхе припал к земле: впереди что-то громыхнуло. Раз, другой, третий. Он дрожал всем телом, долго не решаясь двинуться с места. Но снова манящий звук: «У-ооо-уу»», уу-оо-уууу», - пронесло над поляной. Волчонок вскочил в порыве, но тут же был схвачен за загривок матерью, тенью явившейся из можжевельника. Волчонок хотел было лизнуть волчицу, но она, вместо ласки, куснув, его метнулась в чащу.

Во весь дух он мчался за ней. Теперь уже сзади бахнуло. Донесло чей-то визг и всё стихло. Остановились они здесь , в ельнике. Волчица ещё раз куснула его, заставляя затихнуть, и снова исчезла. А вскоре прозвучал последний выстрел – это матёрый простился с жизнью. Волк молча выскочил на поляну, и только ткнулся носом в один бездыханный серый комок, другой, что лежал поодаль, как из ёлочек, стайкой прижавшихся к подлеску, взметнулся дымок, а следом ахнуло и…матёрый, вздыбившись с яростным оскалом, завертелся на месте, рыча и хватая зубами свой бок, затем рухнул рядом с волчатами, издав предсмертный хрипящий вздох.

После гибели семейства ушла волчица с единственным волчонком из Тужарского урочища на север Черниговского полесья, к Хатиловой Гуте, подальше от гиблого места. За нею потянулись и два переярка, отгрызенные по снегам от гнезда матёрым.

Волчонок рос быстро. Прокормить его одного теперь волчице было не трудно. Уже с осени прибылой промышлял вместе с нею.

На зорях переярки пробовали свои голоса. Вскоре и прибылой стал подключаться к их концертам. Но у него выходило ещё совсем неумело: отрывистый лай, взвизгивание да ворчание отлетало от неокрепших голосовых связок.

Но к зиме статью своей он почти не отличался от переярков, был высок и упитан. Однако в обличье его вкралась необычная для волков отметина: на загривке, там, где хватила его мать, спасая от вабельщиков, появилось седое пятно. Вначале это был небольшой пучок слегка белесых шерстинок. Но по мере взросления прибылого, ширилась и отметина. И теперь, когда выпал снег, а зверь потемнел от густого подшерстка, стала она величиной с кленовый лист, и словно белый воротник украшала загривок.

Трудно сказать, была ли эта седина следствием испуга, или, быть может, сработал генетический код, хранимый от неизвестно когда попавшей в его род капельки собачьей крови. Но только отныне печать особенности ляжет на молодого волка. От людей он получит имя Белогривый, и будут знать о нём все жители и охотники Межречья, а в звериной иерархии это станет личным гербом вожака грозной стаи.

… Зима наступила внезапно, пришла холодом и снегами. Подолгу свистели метели, засыпая дома и дороги, поля и тропинки. Лес замер, придавленный и стылый. Злится мороз. Гудят, как медные трубы, стволы сосен, трещат и охают, им вторя, берёзки и осины, жалуясь на гнёт зимы. Трудно лесным обитателям в такую пору. Голодно. Страшно. А как опустится непроглядная ночь, охватив всё окрест, вырвется из лесной глуши и понесётся над мёртвым полями тягучая волчья песня. Не просто и волкам средь белой стыти. Всё живое жмётся к человеческому жилью.

В одну из таких ночей, волчица снова повела остатки стаи поближе к Тужарам. Свернув с Большака в лес, вдруг услыхали волки тягучий вой. Чуть спустя к нему присоединились ещё голоса. Волчица вздрогнула. А переярки с прибылым. Робея, посунулись поближе к ней. Она помедлила, решаясь, и завыла, тонко и высоко, как бы пеняя на тяжесть одиночества и судьбы, затем, утопая в снегу и прокладывая путь молодым, направилась к лесу, точно определив, куда должна выйти.

Сливаются волчьи стаи редко. Но сейчас, в тяжёлую зиму, в глубокоснежье, инстинкт самосохранения толкал их к этому. Вместе легче добыть пищу, легче и выжить.

Волчица осторожно вышла на небольшую прогалину. Переярки и прибылой остались в тени. Нельзя им трогаться с места. Метрах в двадцати смутно маячили силуэты приспевшей стаи. Матёрый намётом устремился к волчице. Та легла в снег и, когда матёрый приблизился к ней, повалилась на бок, всем видом своим показывая мирные намерения и готовность подчиниться. Волк обошёл её сзади, обнюхал. В целом объединение прошло мирно, не считая нескольких стычек переярков. Но материк быстро восстановил порядок. Прибылые, находясь на задворках, в грызне не участвовали.

Теперь стая насчитывала, кроме матёрого, две взрослые волчицы, пять переярков и четыре прибылых, став для лесов и сёл Межречья истой бедой.

… Не добраться егерям до кормушек, утонул лес в снегу. Не подвести лосям, кабанам и косулям корма. Бедствует зверьё. Волкам же того и надо. Сеголетков и подсвинков начисто вырезали. Пасли кабанов. Косули аж в крестьянские дворы забегали, хоронясь от серых разбойников. Охотовед беспокоился: хоть и хорошее стадо лосей в хозяйстве, а к весне немало погибнет от волчьей напасти. Вдобавок браконьеры стали пошаливать. То лося завалят, то обнаружатся зарытые в снег кабаньи шкуры… Плохи дела! Но браконьер, как и всякий вор, всё же боится закона. А волк – он и есть волк, в лесу, что щука в реке. У него свой закон – волчий. Хоронись всё живое!

Не раз в ту зиму забирались волки в овчарни, бесчинствовали на фермах. Так и маялись егеря до весны, пока снег не осел, не подтаял. Но и собрав для облавы человек тридцать охотников, многого не добились. К моменту облавы волчья стая снова разделилась, большая её часть ушла, так что взяли волчицу да двух переярков. Ускользнул и волк с отметиной. Охотовед видел странного волка с белым пятном на загривке, стрелял по нему, но задел только хвост, на треть обрубив картечиной. Тогда-то и прозвучало впервые: «Белогривый»

Возвратился Белогривый в Межречье на третью весну. От прежнего молодого волка остался только белесый воротник, сам же он был другим. Теперь это был вожак. И всех своих собратьев он превосходил ростом, силой и ловкостью. Волк этот необычайно нагло вёл себя с человеком. Обладая какой-то сверхинтуицией, среди прочих людей безошибочно отличал охотников. И флажки его не пугали, и капканы он обходил, и отраву не брал…А стая постоянно мигрировала, меняя места охоты и отдыха. И это не давало охотникам возможности выследить волков, почему встречу со стаей Белогривого многие считали делом сложным и. по большей части, чисто случайным.

Таким вернулся Белогривый в родные места. Для логова матёрые выбрали те же залома, где родился и он, Белогривый, и где четыре года назад были взяты охотоведом на вабу все его братья, сестры и отец, а ещё через год, застрелена на облаве и мать-волчица.

Однажды, ранним весенним утром обнаружил охотовед на росном поле его следы, сумел перевидеть Белогривого, а в пору буйного цветения черёмухи нашёл и само логово.

Волчица, заслышав человека, покинула щенков, и не поторопись охотник унести мешок с волчатами, а положи в укромное место – наверняка дождался бы матёрых.

… Белогривый с волчицей подолгу ночами бродили вокруг кордона, жутким, надрывным воем оплакивая утрату. Наконец, щемящее чувство утраты покинуло зверей, сменившись жгучей ненавистью и злобой. Разбойные потравы пошли одна за другой.

Но на излёте октября выпал охотоведу тот редкий случай, на который уповали егеря и охотники.

… Их взгляды столкнулись разом: волчина, скользнувший из камыша и человек, стоящий в тени старой сосны, застыли недвижно. Волк замер на вытянутых передних лапах и полуприсев на задних, будто начал очередной прыжок и остановил его силой мгновенной реакции. Выразительность его морды потрясла охотника. Он чувствовал, что взгляд волка пронзает его зрачки и проникает куда-то вглубь, доходя до самого мозга. Зверь и человек хорошо знали один другого. Запах и облик охотника волк отличил бы от тысячи других людей, пусть бы они и были похожи, как две капли воды. И человек не спутал бы этого волка ни с каким другим. Два извечных врага сошлись, как на поле брани, и, казалось, ненависть всех поколений людей и волков переполняет обоих.

Охотовед, перезаряжая ружьё картечью, так и не закрыл его. Зверь будто понимал, что стоит ему метнуться в сторону и человек успеет, вскинув ружьё, выстрелить.

Их разделяло всего пять-семь метров. Безмолвная дуэль эта – миг в их давней вражде. Волк напрягся весь и при первом движении человека, готов был взметнуться стальной пружиной, одним движением клыков вспороть ему горло. Было видно вздрагивание его крепких лап и подёргивание обрубленного хвоста.

... Спешат, нажимают загонщики, теснят к номерам зверя. Верхняя губа волка ползёт вверх, обнажая розовые дёсна и матово-жёлтые клыки, вздымается загривок с белой отметиной. Его взгляд сужается, из горла истекает, то слабея, то снова разрастаясь рычание доведённого до исступления зверя.

Хлопок выстрела на правом фланге, и разом мелькнула серая тень. Но волк не взвился в прыжке, нацелясь охотоведу в грудь. Так ли решил зверь, или, испугавшись выстрела, не сумел сделать мощный толчёк? Как знать?!.

Материк лобастой башкой и предплечьем, словно тараном, ударил охотоведа в ноги. И не единой царапины от клыков. Только и успел охотник клацнуть замками, опрокидываясь на валежник. А волк уже стелился в припойменном ельнике, растворяясь во мраке леса.

Этой развязкой и закончилась их третья и последняя встреча, потому что больше в Межьречье никто не встречал Белогривого волка.