Медведь

Я начинаю описание зверей с медведя, потому что он в наших краях среди хищных зверей, бесспорно, должен занять первое место как по своей огромной силе, неустрашимости, так и по трудности охоты на него. Медведя боятся все животные, кроме сохатого и кабана, которые, несмотря на это, все-таки делаются жертвою медведя, хотя и в редких случаях. Да и много ли таких охотников, которые бивали медведей? Конечно, немного в сравне­нии с общим числом людей, имеющих претензию на звание охотника! Не потому, что медведей стало мало или их трудно найти, нет! Тут первую роль играет страх... Я знал много охотников, превосходных стрелков, которые не любили лесной охоты даже и на рябчиков, а, собственно, потому, что боялись встречи с медве­дем... Конечно, едва ли кто в том признается! Сибиряк же про­мышленник постоянно в лесу, он мало думает о медведе! Напро­тив, он еще ищет случая с ним встретиться. Но, по пословице «семья не без урода», есть много и сибирских промышленников, которые идут в лес промышлять из-за нужды и, страшно боясь встречи с медведями, надеются в этом случае опять на «авось бог пронесет».

В лесах Восточной Сибири две породы медведей: муравей­ник - малого роста и стервятники - большие. Это разделение в строгом смысле нельзя назвать точным, потому что обе породы - страшные любители муравейников, точно так же, как обе породы не упустят удобного случая полакомиться мясом издохших или убитых животных, а в особенности свежинкой. Главное отличие между ними - это рост и величина зверя. Сибирские охотники только этим отличают медведей и весьма редко, и то только некото­рые, употребляют слова «муравейник» или «стервятник», боль­шинство их не знает.

Какими именами только не величают медведя в Забайкалье! Некоторые из русских в разговоре называют его хозяином, дру­гие - таптыгиным, третьи - косолапым мишкой или косматым чертом; другие же, в увлечении своих рассказов, называют его черной немочью... - и все эти прозвища так уже усвоились, что никогда не нужны пояснения. Кроме того, сибиряки по большей части медведя зовут просто черным зверем или зверем. По-тунгусски медведь называется кара-гурОсу, что означает тоже чер­ный зверь; должно полагать, что сибиряки усвоили это название от тунгусов, как и многие другие слова. Орочоны* называют его чепчЕкун, а некоторые - челдОном. (Странно, что орочоны прозвали так медведя потому, что челдонами в Сибири называ­ют вообще всех ссыльно-каторжных). Склад медвежий известен всем, так что толстого, неповоротливого человека как раз на­зовут таптыгиным или косолапым мишкой. Надо заметить, что в Сибири медведи достигают страшной величины. Мне случилось видеть на одной станции Красноярской губернии шкуру только что убитого медведя длиною от носа до хвоста с лишком 20 четвертей, а в 18 и 19 четвертей в Забайкалье не редкость. Шкуры здешних медведей гораздо выше доброкачественностию, нежели медведей, убиваемых в Европейской России. Здесь шерсть на них гораздо пушистее, мягче, длиннее, и такого буро-рыжего цвета, какой мне случалось видеть в России, тут не увидишь. У меньшей породы шерсть бывает иногда почти совершенно черная, с серебристой проседью на хребте; у большой же породы шерсть бывает всегда бурее. Попадаются изредка медведи с белой манишкой на груди; по замечанию промышленников, они самые злые и самые опас­ные. Говорят, что они происходят от помеси князьков (смот. ни­же) с простыми медведями.

Запах от медведя так силен, что собаки за несколько десятков сажен слышат его, а на боязливой лошади трудно переехать че­рез свежий медвежий след. Век медведя определить не берусь: надо полагать, что он может жить довольно долго. Г. Брем го­ворит, что в неволе медведи жили до 50 лет и что самка, имея 31 год от роду, приносила еще молодых. В 1855 г. около Шилкинского завода в Нерчинском горном округе добыли медведя до того старого, что он уже не мог сопротивляться. Его убили, как теленка. Зубы у него были совершенно истерты, когти обношены, сала нисколько не было. Медведь этот даже не в состоянии был сделать себе берлогу и лег между двумя плитами в утесе, где его и убили, осенью, еще по черностопу. Шкура его была чрезвычайно плоха, шерсть рыжеватого цвета, непушистая, жесткая и висела прядями, мездра тонкая, некрепкая.

Всем известно, что медведи на зиму ложатся в берлоги и чутко спят до самого теплого времени. В народе есть поверье, будто медведь сосет свою лапу** и тем пропитывается зимою; я лично не верю этому, потому что имею много фактов, отвергающих это обстоятельство: мне ни разу не случалось слышать от здешних промышленников, чтобы они добывали из берлоги медведей с мокрыми, обсосанными лапами; напротив, лапы всегда сухи, ровной толщины, с пылью и даже грязью в когтях, оставшейся от ходьбы еще до снега. Желал бы я знать, как об этом обстоятель­стве трактуют гг. ученые натуралисты? Большинство сибирских промышленников этому не верят.

Зимний сон медведя не похож на ту спячку, которой подвергаются у нас другие животные: ежи, лягушки, летучие мыши, сурки. Медведь не бывает в оцепенении, нет, он в берлоге только, если можно так выразиться, полуспит, полудремлет, и если не видит*, то слышит; доказательством это­му служит то обстоятельство, что медведи среди самой жестокой зимы слышат приближение охотников и нередко выскакивают из своих вертепов ранее, чем охотники успеют приготовиться к на­падению. Что медведи дышат в берлогах - нет никакого сомне­ния, потому что в сильные холода около их берлог на окружающих кустиках и деревцах рано по утрам бывает так называемый здесь куржак, т. е. иней, который и садится на ветки от мерзнущих ис­парений, отделяющихся вследствие жизни зверя. Медведь в бер­логе питается особым процессом - на счет собственного жира, запасенного с осени в большом количестве. Худые, незаевшиеся медведи в берлоги не ложатся, а бродят по лесу и делаются ша­тунами (смотри ниже).

Медведь берлогу свою устраивает различным образом: делает ее под искарью, т. е. у корня упавшего дерева, или выкапывает ее в виде большой ямы под огромными валунами, плитами и т. п.; или же просто делает ее с поверхности земли и закрывает сверху хворостом, прутьями и мхом; наконец, некоторые медведи ложат­ся в утесах, т. е. в их щелях, гротах и пещерах**. Во всякой бер­логе, где бы она ни была сделана, медведь из мха (шаИкта по-сибирски) делает себе постель и изголовье и ложится большею частию рылом к отверстию, или, как говорят, к лазу. Берлоги обыкновенно делаются в местах самых отбойных, по-сибирски - крепких, всегда в логах, в сиверах, за ветром, в страшной чаще леса и весьма редко на открытых, видных местах. Сибиряки замечают, что тот медведь, который делает свою берлогу на открытых местах, например в увале, в солнопеке и прочь, гораздо опаснее того, который ложится в глухих таежных местах. Поэтому при охоте на такого медведя и принимают более предо­сторожностей. Почему это так, они и сами объяснить не умеют, а толкуют розно.

Мне же самому на деле поверить этого не дове­лось. Но вот случай, который объясняет совершенно противное. Два мальчика деревни Б-й Нерч. горн, округа ехали осенью в 185... году прямой лесной дорогой из соседней деревни домой. Увидев на земле белку, они соскочили с лошадей и бросились ее ловить. Белки не поймали, а от лошадей убежали далеко. Воз­вращаясь, один из них заметил на солнопеке, в увале, какую-то черную дыру, как он объяснял впоследствии; его подстрекнуло любопытство; он бросил своего малолетнего товарища, взобрался на увал, подошел к черному отверстию, прилег на пол и стал в него глядеть. Но, увидав в нем два больших светящихся глаза, испу­гался, тихонько отполз от находки и, неоднократно оглядываясь, добежал до лошадей, где уже дожидался его товарищ. Приехав домой, он тотчас объяснил об этом обстоятельстве своему отцу, который, смекнув в чем дело, собрал товарищей-промышленников и отправился по указанию своего сына - будущего неустраши­мого охотника - на то место, где мальчик видел черную дыру. Нашел ее. Оказалось, берлога; в ней лежал огромнейший медведь, которого и убили в присутствии мальчика. Так как это было еще осенью, когда медведь не облежался, то нельзя не удивляться простоте зверя, который видел сквозь лаз молодого наблюдателя и по уходе его не оставил своего жилища. Случай этот выходит из рамок обыкновенной предосторожности и предусмотрительности медведя.

Медведи ложатся в берлоги с осени, около воздвиженья. Если осень холодная и снежная - раньше. Буде снег застал медведя, еще не легшего в берлогу, то зверь этот прибегает к хитрости: прячет свои следы и, прежде чем доберется до берлоги, которую они приготовляют гораздо раньше, всегда еще по черностопу, делает петли, как заяц, проходит несколько раз по одному месту, скачет в стороны, иногда через огромные куты и валежины, и потом уже подходит к берлоге. Сначала, покуда еще тепло, они ложатся на самую берлогу или около нее, а потом, когда станет похолоднее, залезают уже в нее и ложатся головой к самому отверстию, которое и не затыкается, пока не установится зима. Вот почему добывать их в это время, когда они лежат еще не креп­ко, с открытым челом (лазом), очень опасно: медведи всегда почти раньше выскакивают из берлоги, нежели к ним подойдут охотники. И тогда в густой чаще леса, где едва только можно про­лезть, с медведем возня плохая. Тут успех - более дело случая, и ни опытность, ни проворство, ни уменье владеть оружием не помогают. Когда же установится зима, начнутся сильные морозы, медведь затыкает лаз в берлогу изнутри мхом наглухо и, закупо­рившись таким образом, лежит до тепла, если ему никто не поме­шает. Часто случается, что собака, нечаянно наткнувшись на бер­логу и полаяв над ней, выгоняет медведя из зимней квартиры в другое место.

Нередко случается в Забайкалье, что в одной берлоге лежат три и четыре медведя, то есть либо самка с двумя медвежатами и пестуном, либо без пестуна со своими детьми, которые в это время уже довольно велики. Медведь же - самец, кобель или бык по-сибирски - ложится всегда один. Если лежит матка с детьми и пестуном, то у всякого свое логово, своя постель из мху, травы, тонких прутиков и т. п. Обыкновенно матка ложит­ся первая к отверстию берлоги, а дети и пестун за ней. Выходят медведи из берлоги около благовещенья, немного раньше или позже, смотря по тому, холодно или тепло. Медведица приносит молодых всегда еще в берлоге, обыкновенно в марте и весьма редко в начале апреля. Молодые медвежата всегда имеют узкий белый ошейник, который с первым линянием зверя незаметно расходится по шерсти, теряя свою белизну все более и более и, наконец, с возрастом зверя совершенно исчезает. В весьма ред­ких случаях белые пятна остаются преимущественно на шее и у обматеревших животных. За один помет она обыкновенно но­сит одного или двух, редко трех и очень, очень редко четырех медвежат, которые родятся слепыми и через несколько недель* проглядывают, и притом чрезвычайно маленькими, не больше двухнедельных щенков, потому что замок у медведицы неболь­шой в сравнении с величиной зверя и который, как говорят про­мышленники, не расходится (?) во время родин. Хотя некото­рые зверовщики и уверяют, что медведицы иногда приносят по 5 молодых, но я этому не верю. Не основано ли это предположе­ние на том, что промышленникам доводилось видеть медведицу с пятью медвежатами, из которых некоторые могли присоеди­ниться от случайно погибшей своей матери к чужой? Не ходили ли две медведицы с детьми вместе, из которых одна была замече­на, а другая нет? Делаю все эти предположения потому, что ни один промышленник не уверял меня, что ему случалось добы­вать медведицу еще в берлоге со столькими медвежатами, хотя и бывали примеры в Забайкалье, что перед весной убивали мед­ведицу из берлоги сама-шестую, то есть с пестуном и двумя лонскими детьми (прошлогодними) и с двумя новорожденными, кото­рых, конечно, тотчас можно было отличить по их величине.

Редко случается, чтобы медведица приносила молодых, выйдя из берлоги; это бывает только в таком случае, когда март простоит слишком тепел и медведи выйдут из берлог ранее срока или когда перед весной каким-нибудь образом выгонят медведицу из зимнего жилища и она уже больше не ложится. В таком случае мать перед разрешением делает спокойное мягкое логово, гайно по-сибирски, в самых крепких местах глухой тайги; принеся молодых, она почти никуда не отходит от гнезда до тех пор, пока дети не проглянут и не окрепнут.

Сначала мать кормит медвежат молоком из грудей, которых у нее две около передних лап. Если медведица разрешилась в бер­логе, то она не выходит оттуда, пока не проглянут дети, а после этого выводит их уже в особо приготовленное гнездо. Вот почему медведи-самцы всегда выходят из берлог раньше, нежели самки. Во всяком случае, мать довольно долго не водит с собой медве­жат, а держит их в гнезде, но когда они подрастут и окрепнут, тогда уже она начинает их водить с собой всюду, так что медведицу с детьми обыкновенно видят только с мая месяца. Медведица вообще ростом менее и легче, а нравом смирнее самца, но с деть­ми бросается на все решительно, не знает страха и не дорожит жизнью. При малейшей опасности дети обыкновенно залезают на деревья, а нередко с ними и пестун; медведица же грудью идет на все, что только произвело испуг. Редко случается, что мед­вежата пойдут наутек и медведица бросится за ними же, не обра­щая внимания на встречу.

Пестуны - это прошлогодние дети. Большею частию пестун бывает один, и то преимущественно маточка; самец оставляется в пестунах только в таком случае, если медведица принесла двух самцов. Обязанность пестунов - ухаживать за молодыми мед­вежатами, как нянька за детьми. Мне говорил достоверный охотник, тунгус, что ему однажды случилось видеть, как пестун перетаскивал через реку Кашколик медвежат (что около Б-го ка­зачьего караула, на китайской границе), которых было три; од­ного перенес он, другого сама медведица, а за третьим пестун не пошел, за что получил несколько ударов от матери. Редко можно встретить с медведицею старого пестуна, то есть детеныша ее по третьему году, или, как говорят здесь, третьяка, что и бывает только в том случае, если медведица осталась яловою и не при­несла молодых. Большею же частию медведица третьяков отго­няет прочь, как только родятся медвежата, и остается только с детьми прошлогодними - лончаками, и то больше с одним, а дру­гих тоже отгоняет вместе с первыми. Вот эти-то лончаки, остав­шиеся при матери, и есть настоящие пестуны.

К осени молодые медвежата достигают значительной величи­ны, бывают с большую дворовую собаку, так что могут защищать­ся сами. Надо заметить, что медвежата при опасной встрече, обыкновенно забравшись на одно дерево, располагаются на ветвях его большею частью с одной стороны. Если их придется стре­лять, сначала нужно бить нижнего, иначе верхний упадет и сшибет, пожалуй, нижнего, который может убежать и спрятаться. «Зверь так зверь и есть», - говорят промышленники, и действительно, если случится везти медвежонка верхом, то нужно сначала увя­зать ему лапы, иначе он все будет стараться доставать коня, хотя одной лапкой, одним коготком... тогда уже и самый лучший промышленый конь, наверное, начнет сбивать седока. По большей части медведица ходит впереди, сзади ее дети, а потом уже пес­тун, как паж за знатной дамой.

Если медвежонок попадает как-нибудь в пасть или яму, при­готовленную для других зверей, то мать тотчас не вытаскивает его, а обыкновенно ложится вблизи и дожидается хозяина ло­вушки, не уходя иногда по нескольку дней сряду. Но бывают случаи, что медведица из неглубокой ямы достает медвежонка, за что после жестоко наказывает; из пасти же достать его не мо­жет: у нее не хватает смысла приподнять опадную колоду, и поэтому она, выцарапывая медвежонка когтями, только увели­чивает его страдания и способствует к прекращению жизни; за­метив смерть детища, она закладывает его вместе с пастью хво­ростом, прутьями, мхом и проч. Вот почему осматривать ло­вушки летом в лесных местах, где водятся медведи, необходимо с ружьем, иначе можно поплатиться жизнию, тем более потому, что медведица выскакивает из засады врасплох. Таких случаев много бывало и на моей памяти!.. Здешние промышленники ез­дят осматривать ловушки без винтовки, с одним топором или ножом, и несчастные примеры все-таки не заставляют быть по­осторожнее ленивого сибиряка!..

Течка, или выражаясь по-сибирски, гоньба медведей, бывает в самые летние жары, именно около Петрова дня*. Обыкновенно за самкой ухаживает один самец, и беда, если явится другой поклонник: страшная, остервенелая драка между ними продол­жается до тех пор, пока один не останется победителем. Во время побоища нередко шерсть летит клочьями, кровь льется, страшный рев оглашает окрестности, а бывают случаи, что сла­бейший платится и жизнию, а самка остается в обладании у сильнейшего; если же самцы равносильны, то в таком случае у того, которого предпочтет самка. Сколько шуму и реву при мед­вежьей течке! Сколько они выползают мест и сомнут травы с цветами и кустами! Гоньба их обыкновенно происходит в местах глухих и скрытых, по большей части около лесных ключей и гор­ных речек, в прохладе. Дети тут не присутствуют, а ходят с песту­ном, иначе они будут растерзаны медведем. Самцы во время теч­ки, отыскивая маток, ужасно сердятся, особенно если их поиски не скоро приводят к желаемой цели. В это время они часто ста­новятся на дыбы, ревут, дерут землю, а передними лапами, вы­тягивая их во всю мочь, царапают когтями деревья до такой степени, что кора вся отваливается и висит лентами на мезге. Всякий самец старается как можно выше по дереву хватить когтями, как бы оставляя этим противнику меру своего роста и свирепой могучести. Такие следы медвежьей острастки про­мышленники зовут заскребами, залапливаниями. Действительно, такие знаки не бывалому охотнику невольно бросаются в глаза и внушительно заявляют о возможности встретиться с такими гигантами, что мороз пробегает по коже, ибо эти заскребы бывают на большой высоте.

Многие здешние промышленники утвер­ждают, что медведица гонится не каждый год, а будто бы через год, почему они таких медведиц и зовут яловыми. Не знаю, на­сколько это справедливо, передаю, что слышал. Во время гоньбы медведь чрезвычайно зол и походит на бешеного: глаза тусклые, он худо видит, бегает высунувши язык, ничего не ест, и изо рта клубом валит пена... Однажды в таком виде разъяренный медведь в Петров пост набежал на табор рабочих, которые около Шилкинского завода, в Нерчинск. горн. окр., жгли уголь; завидя его, ра­бочие разбежались, а медведь, слыша крики и шум, забежал на самый кученок* и обжег себе лапы и бок. Тогда один бойкий рабочий, страстный промышленник, Дмитрий Кудрявцев, схватил из балагана** винтовку и успел выстрелить по медведю, кото­рый с пули бросился под гору, набежал на другую артель углежо­гов и издох в страшных конвульсиях перед самым их табором. При самом процессе совокупления, как говорят, самка ложится на спину... Это я слышал от зверовщиков, которые подтверждают свои рассказы тем, что медведи, валяясь по земле, приминают траву, прутики, целые кусты на большом пространстве. Словом, делают такую Утолоку, как говорят сибиряки, что, не видавши, трудно поверить. На таких утолоках всегда бывает видно два лежбища, друг возле друга расположенных, около которых бывает множество медвежьего кала и пены, которая валится изо рта самца во время самой течки. Случается также, что тут бывает и кровь, если медведица холодна к ласкам своего мохнатого супруга. Мне самому случалось неоднократно видеть такие утолоки с леж­бищами***.

Медведице не только иногда жестоко достается от когтей и зубов самца, но случается, что она и платится жизнью. Раз в тайге мне случилось видеть загрызенную медведицу - груди и петля у нее были выедены. Немного отъехав, мы встретили медведя, который тихонько шел впереди нас лесной тропинкой, оборванный, ощипанный; кровь текла с него ручьями; по-види­мому, он на нас не обращал никакого внимания, но когда мы подъехали близко, он поспешно убежал в чащу леса. На другой день, когда я ехал обратно, тою же тропою, медведицы на том месте уже не было... И на тропе, кроме наших старых следов и свежих медвежьих, мы ничего не заметили. Надо полагать, что самец во время ночи утащил труп своей любовницы.

Вообще, медведи тотчас после выхода из берлоги отыскивают так называемый здесь медвежий корень; это есть не что иное, как луковица, которая растет обыкновенно под камнями, пли­тами и на увалах. Вкус этой луковицы сладковатый, сначала приятный, но потом противный: человек ее находит большею частию в объедках от медведя. Ее здесь употребляют с пользою от многих болезней. Покушав ее, чувствуешь какое-то расслабле­ние организма и вместе с тем легкость, точно после бани, как будто несколько пуд с тебя свалится. В большой пропорции она про­изводит рвоту и понос. Поевши этой луковицы или медвежьего корня, медведь тотчас очищается от всего решительно, а главное, от так называемого здесь втулка (об нем будет сказано). После этого он пускается на молодой осинник и ест его с величайшим аппетитом. Многие здешние охотники говорят, что медведь, на­кушавшись этого корня и частию осинника, лежит еще у своей берлоги несколько дней и спит крепко, так что к нему можно под­ходить без всякой опасности и, как они говорят, «хоть имай его за уши». Орочоны говорят также, что медведи в это же время едят гнильтИну, которую добывают когтями из давно упавших валёжин. Потом медведь напускается на синенькие цветочки ургУя (пострела), ест их в великом множестве, бегает за ними во весь дух, где только завидит цветочек. Вследствие этого у него происходит снова очищение и заводятся в носу черви. Это самое худое время для медведя; с этих пор у него начинает вы­падать зимняя шерсть, и тогда он носом ничего решительно не слышит. В это время стрелять его просто, но невыгодно, ибо шкура худая и годна только для половинок (замши). После прострела медведь начинает есть муравьев, а там поспеют яго­ды, мед, орехи, до которых он большой охотник. Кроме того, медведь ест и разное мясо, свежее и падаль; особенно он любит лошадей, это его лучшее блюдо. Наконец, еще летом он ходит на озера, речки и болота, отыскивает в траве ленных и молодых уток, ловит их, гоняясь за ними по нескольку часов сряду, и нередко проводит в этой охоте целые ночи, ищет их, как соба­ка, ползает, скачет за молодыми, так что брызги летят во все стороны, и шлепотня поднимается страшная. Надо видеть, каков он выходит после такой охоты из болота: урод-уродом, гряз­ный, мокрый - одним словом, выражаясь по-сибирски, пужала-пужалой.

След медвежий, в особенности задних ног, чрезвычайно схо­ден с человеческим, кроме того только, что у него видны, на снегу или на грязи, отпечатки огромных его когтей. След самца несколько шире, чем след самки, а поэтому привычный охотник тотчас может отличить по следу, кто прошел - медведь или медведица. Его не трудно следить даже летом, потому что он очень мнет траву своими лапами и наклоняет ее в ту сторону, куда шел, то есть удергивает ее вместе с лапами. Кроме того, медведь не пройдет спокойно нигде, он всегда в деятельности: то он разроет муравьиную кучу, то переворачивает камни, пли­ты, коряги, искари и тому подобное. Вот тут-то и изумительна его страшная сила! Нередко он легко поворачивает целые упав­шие деревья!! Медведь забавно ест муравьев: разрыв кучу, он тотчас начинает лизать свои передние лапы и кладет их на муравьище. Муравьи в суматохе бегают, суетятся, снуют во все сто­роны, забегают ему на лапы и тотчас становятся его жертвой.

Вечерняя и утренняя заря - любимое время медведя: тут он совершает все свои похождения, все проделки! Замечено, что медведь, живя долгое время в одном месте, ходит на жировку все­гда одной и той же тропой. Охотники хорошо это знают и не­редко ловят его на таких местах. Кроме того, медведь любит ходить лесными дорожками или тропинками, пробитыми другими зверями или промышленниками; на них часто бывают видны его следы и кал. Увалы и голые солнопёки - вот любимые места медвежьей прогулки, в особенности весною. Надо заметить, что он на них заходит большею частию с сивера, то есть из лесу, сле­довательно, с верху горы. В опушке всегда остановится, ти­хонько все выглядит, прислушается - нет ли кого или чего опасного, нет ли под горою или на увале матерого (большого) кабана, выражаясь по-сибирски - секача, потому что он его боится. Если же увидит матку с поросятами, то высмотрит удоб­ное место, скрадет их потихоньку и начнет спускать на них с горы огромные камни, валежины и т. п. Случается нередко, что он таким манером добывает себе поросят на закуску.

Нельзя не удивляться, что медведь, при всей своей неуклю­жести, массивности, видимой неповоротливости, превосходно скрадывает всякого зверя, а нередко и самого человека; он это делает так искусно, тихо и осторожно, что часто хватает анжигАн (молодых диких козлят) на месте их лежбища. Местами он ползет, как собака, местами же скачет, как кошка, нигде не за­дев ногами и не переломив ни одного сучка.

Беда, если медведь, наперед завидев человека, вздумает его скрасть (подобраться) и человек этого не заметит. Вот тут-то и происходят несчастные случаи! Бывали примеры, что медведи так тихо подбирались к охотникам, что те их не замечали до тех пор, пока не чувствовали на себе тяжелых лап зверя. Первым делом медведь старается обезоружить человека и выбивает своими лапами все, что есть у него в руках, а потом уже, если удастся, расправляется с несчастным по-своему!.. Но если человек сперва завидит медведя, то он может подобраться к нему довольно лег­ко, потому что медведь неосторжен, ничего не боится, не ози­рается, и если треснет сучок под ногой охотника - не беда, медведь не обратит внимания; зато чуть только нанесет на него запах человека, он тотчас становится на дыбы, ревет страшным образом, и если увидит, что вы его скрадывали, следовательно, не боялись, по большей части поспешно убегает; но если увидит, что вы его испугались, подвинулись от него назад или в сто­рону, что он безошибочно понимает, тогда «всяко бывает, тогды чья возьмет», говорят промышленники. По этому случаю у нас в Забайкалье такое правило: если только увидал медведя и ви­дишь, что он тебя тоже заметил, отнюдь не надо подавать виду, что его боишься, и всегда лучше подвинуться к нему или стоять на месте, но не бежать в сторону или назад. Неожиданный шум или стук пугает медведя иногда до того, что с ним делается крова­вый понос, и зверь вскоре после этого пропадает. Много при­меров подобных случаев рассказывают очевидцы и подтверждают их фактами.

Простолюдины удостоверяют, будто медведь боится человечь­его глаза*. Я расспрашивал много таких людей, которые, бу­дучи в лесу вовсе не для охоты и, следовательно, без всякой обороны, сходились случайно с медведями, но благополучно от­делывались только тем, что прятались за толстые деревья и пристально смотрели в глаза зверю. Наконец, кто не слышал и кому не известна та истина, что много несчастных спасались от медведей тем, что притворялись мертвыми, или, как говорят здесь, прихилЯлись, почему медведи закладывали их только мхом и хворостом, а сами уходили. Несчастные, заметив отсут­ствие медведей, едва-едва выкарабкавшись из-под наружной своей могилы, благополучно возвращались, благословляя бога, в свои теплые углы, к женам и детям, закаиваясь на будущее время не ходить зря в темные, дремучие леса сибирской тайги!..

Если медведь сыт, то он всегда боится человека и сам не ищет случая с ним встретиться. Доказательством служит то, что он почти всегда боится запаха человека, нанесенного к нему по ветру, хотя еще и не видит самого человека; если это случится на пути, он тотчас сворачивает в сторону и всячески старается избегнуть встречи. Правду пословица говорит, что «смелость города берет», и она очень уместна при охоте на медведей. Если человек не боится, надеется на себя, на свое хладнокровие, на ружье, тогда медведя убить не трудно, но если нет уверенности, лучше его не трогать!..

Сибиряки говорят, что медведь хлипок (слаб) на зад, и дей­ствительно, если медведь как-нибудь случайно заденет задом за сук или что-нибудь другое, тотчас заревет страшным образом. Сердитый медведь ревет как-то глухо, охрипло, но громко; в спо­койном состоянии он как бы воет. Медвежата ворчат и мурлы­кают, а в неудовольствии визгливо и отрывисто ревут. Кроме того, разъяренный медведь сильно пыхтит и сопит, а испу­ганный или пугающий, но в это же время трусящий сам сильно фычкает. Вообще голос его бывает слышен нередко во время течки, особенно когда раздерутся между собою самцы. Стоит издали услышать медвежий рев, и у самого небоязливого чело­века тотчас пробежит невольная дрожь по телу, а у другого, по­жалуй, задрожат члены и шишом станут волосы... И действи­тельно, рев медвежий ужасен, а особенно ночью, да еще в го­ристых местах, где эхо вторит царю лесов необъятной Сибири и прогоняет страшные, дикие звуки по долам и горам, скалам и утесам, хребтам и лесам Даурии - сначала с такою же страш­ною, громовою силою, а потом с едва слышимым замирающим звуком. Раненый зверь ревет еще ужаснее, и правду говорят промышленники, «что как заревет черная немочь, так индо зем­ля подымается»!..

Понятливость медведя всем известна! Он легко и проворно лазит на деревья, но преимущественно на гладкие; сучковатых он боится и неохотно на них забирается, вероятно, потому, что сучья и ветви часто его обманывают, ломаясь под страшной его тяжестию. Однажды мне случилось видеть, как медвежонок спускался с дерева головой вниз. Не знаю, так ли это бывает с большими медведями. Некоторые же промышленники уверяют, будто и большой медведь иногда спускается с деревьев головой вниз, но только с сучковатых, а с гладких - задом.

Мишка превосходно плавает; самые большие реки для него не преграда, он их скоро и легко переплывает. Летом любит ку­паться и часто подолгу лежит в воде. Он может плавать во все­возможных положениях, даже стоя, как это делают хорошие пловцы.

Замечательно, что медведь при всей своей неуклюжести и массивности любит своего рода забавы: нарочно спускает камни с крутых гор и утесов, причем уморительно заглядывает на них, как они летят и подпрыгивают, сброшенные им иногда с страш­ной крутизны, как они встречают на пути своем другие камни, сбивают их с места и тоже увлекают за собою. Вероятно, его занимает то, что сверху он спустит один камень, а книзу прилетит их несколько. Какое невинное занятие!.. Подобные проделки надо видеть самому украдкой, чтобы вполне оценить... Кроме того, медведь забавляется и таким образом: найдет где-нибудь бурей сломанное дерево, у которого по большей части высоко от земли остается расколотый в дранощепины ствол (особенно у деревьев, разбитых грозою), - это находка для медведя, а еще больше для медведицы, когда она с детьми. Медведь становится на задние лапы, передними же берет одну или две дранощепины, отводит или, лучше сказать, нагибает почти до земли и после вдруг отпускает, причем от упругости дранощепины мгновенно приходят в первоначальное свое положение, с маху ударяют в другие, стоящие, и тем производят какой-то особенный дребезжащий, пронзительный звук. Вот он-то и занимает, надо полагать, мед­вежье музыкальное ухо. Стоит только хорошенько познакомиться с лесом, с местностию, чтобы услыхать или увидать вечерами или утрами подобные медвежьи забавы.

Днем медведи по большей части прячутся в чаще леса, око­ло родников, ключей и горных речек, избегая солнечных лучей и страшного овода; ночью же они разгуливают повсюду, не боятся даже выходить на большие лесные дороги и в широкие пади. Если медведю сильно начнет надоедать овод, то он ревет, обхва­тывает передними лапами свою голову и катается по траве клуб­ком, как еж. Он очень любит ловить бурундуков, скорее для за­бавы, нежели для пищи, потому что бурундук слишком мал и проворен в движениях; кроме того, он ловит в ненастье моло­дых рябчиков, глухарей и проч. для закуски. Но что значит моло­дой рябчик или капалЕнок (глухаренок) сравнительно с чудо­вищным аппетитом медведя? Если он в состоянии съесть не­большую корову за один раз, то рябчиком он «не заморит и чер­вяка».

Нередко медведи раскрывают козьи ямы и вытаскивают из них все, что туда попало. Беда хозяину, если медведь наповадится ходить к его ямам. Мало того, что он вынет и съест дичи­ну, он еще исковеркает всю яму и своими частыми посещениями отпугает из округи постороннего зверя. Вот по этому-то случаю и называют медведя в разговорах ревизором, или, как здесь го­ворят промышленники, - левизор. Но медведь хитер, он не хо­дит ревизовать ямы в то время, когда может с ним встретиться хозяин ям и, быть может, снесет ему голову (что и случается нередко); он ходит осматривать ловушки больше ночью, рано утром или поздно вечером.

Где есть медвежья берлога или гайнО медведицы, там навер­ное вы никогда не увидите поблизости ни одного свежего следа других зверей: козьих, изюбриных, заячьих и проч. Это обстоя­тельство и служит отчасти признаком при отыскивании мед­вежьей квартиры! Кроме того, зимою, в сильные холода, пар, отделяющийся из берлоги и садящийся на окружающих кустах и деревцах в виде белого куржакА, о котором я уже упомянул выше, служит верным признаком, что медведь лежит в берлоге.

Кедровые орехи медведь ужасно любит, ест их в большом количестве и бывает от них весьма жирен. Медведь в орешнике - это забавная и любопытная вещь! Посмотрите, как он набирает ореховые шишки с кедровника: иногда, стоя на задних лапах, кладет их в кучку или за лапу, прижатую к груди; потом он несет добычу на чистое место, катает кедровые шишки или в ла­пах, или на полу, или на камне, на плите, отчего орехи высыпа­ются и становятся лакомством косматого проказника. Солон­чаки он также ест с аппетитом, но особенно любит минеральную воду и лачет ее, как собака, в большом количестве.

Перед тем как приходит время ложиться в берлогу, т. е. глу­бокой осенью, медведь ничего уже не употребляет в пищу, кро­ме медвежьего корня и какой-то травы (не мог узнать названья), которыми он совершенно очищает свою внутренность до того, что кишки у него сделаются как бы начисто вымытые, и тогда уже он ложится. Вот странное обстоятельство, на которое прошу гг. охотников и естествоиспытателей обратить особенное внимание, а именно: что медведь лежит в берлоге с так называе­мым здесь втулком. Это есть не что иное, как цилиндрический комок с кулак величиною, который находится в проходном ка­нале, около самого заднего прохода. Когда бы вы ни убили мед­ведя в Забайкалье зимою, всегда у него есть этот втулок, кроме шатунов, т. е. тех медведей, которые зимою не ложатся в бер­логи по разным обстоятельствам. Не знаю, так ли это везде, где есть медведи. Втулок этот чрезвычайно крепок, так что его с трудом можно разбить обухом топора или камнем; из чего он со­стоит, объяснить не умею, равно как и того, для чего он служит медведю, лежащему в берлоге. Сибиряки говорят, что он как бы «запирает в себе жар или тепло на всю зиму». Вот оригинальное объяснение! Я думаю, не образуется ли он от каких-либо же­лудочных нечистот вследствие совершенного прекращения употребления пищи или же, наоборот, не есть ли это остаток пищи, которая после поноса во время сна вследствие жара и со­вершенного прекращения отделения кала в берлоге пришла в такое затвердение? Жаль, что мне не удалось хорошенько исследовать эти втулки; по виду же они как будто состоят из пережеванной хвои или какой-то коры. В самом деле, не ест ли медведь нарочно, инстинктивно эти вещества для особой, указанной природой цели?.. Втулки эти иногда попадаются по увалам, где водятся медведи; не знающий этого обстоятельства легко может их при­нять за что-нибудь другое, но уж никак не за продукт, образо­вавшийся в желудке зверя!!.. Были примеры, что у некоторых медведей, добытых из берлоги, находили по два втулка, друг за другом лежащих около заднего прохода. Еще забавнее объ­ясняют это обстоятельство здешние зверовщики. Они говорят, что два втулка медведь приготовляет на запас, то есть если один втулок вылетит у него в случае испуга, то остается еще другой, с которым он смело может снова ложиться в другую берлогу - доканчивать свой продолжительный сон. Говорят также, что ему без этого втулка будто бы не прозимовать - замерзнет. Интерес­но было бы знать, бывают ли эти втулки у медведей, убитых в бо­лее теплых климатах, чем в Забайкалье.

Бывают годы, что ягоды и орехи плохо родятся или даже совсем не родятся; вот тогда-то и бывают так называемые ша­туны, то есть медведи, которые летом не «могли заесться», сле­довательно, тощие, сухие - словом, голодные, бродящие всю зи­му по лесу и редко встречающие следующую весну; их обыкно­венно или убивают зверовщики, или они сами гибнут от холоду и голоду*. Такие шатуны очень опасны - они нападают на все, что только может служить им пищею, а следовательно, и на чело­века; они чрезвычайно наглы и смелы. Нередко голод заставляет их приходить в самые жилые места, где, конечно, их тотчас убивают. Кроме того, некоторые медведи, выгнанные из берлоги, также иногда не ложатся и делаются тоже шатунами; эти последние, не будучи убиты промышленниками (что весьма редко случается), по большей части достаются на растерзание волкам, которые, собравшись стадом в несколько голов, легко душат таких медведей, особенно когда суровая зима войдет в свои права и покроет глубоким снеговым саваном всю тайгу, когда медведи, изможденные обстоятельствами, не в состоянии бывают не только нападать, но даже и защищаться. Промышленники рассказыва­ют, что такие полубешеные шатуны приходят иногда к самым балаганам белковщиков, пастухов и к юртам здешних кочующих инородцев, у которых всегда на ночь раскладывается для безо­пасности и теплоты в холодное осеннее время огонь, и что эта предосторожность нисколько не спасает от шатунов: медведь, на­пав на такой табор и испугав присутствующих, но боясь все-таки прямого нападения, бежит сначала в речку, болото или озеро купаться; потом, выскочив из воды, мокрый, бежит к огню, отряхивается над ним и тем его тушит. Но это-то обстоятель­ство и служит благом для людей, не приготовившихся к обо­роне и застигнутых врасплох, потому что они в это время успе­вают спастись, оставляя свои пожитки на расхищение наглецу, или же успевают приготовиться к защите и убивают дерзкого зверя. Зная примеры наглости шатунов и видев однажды в лесу своими глазами его бешеную, неустрашимую фигуру, я этому верю. Впрочем, про медведей рассказывают столько анекдотов и небы­лиц, что, право, после с трудом веришь и истине. Но все же я должен сказать еще раз, что дерзость и наглость шатунов дей­ствительно достойны замечания. Вот факт, который вполне мо­жет подтвердить мои слова. В 185... году около Чернинского казачьего селения, в Нерчинском горном округе, на речке Чер­ной, позднею осенью остановился юртой (жилище кочующих инородцев, род пастушьего конусообразного шалаша) один оро­чон с семейством. Однажды он с раннего утра отлучился по своим делам в Горбиченский караул; в тот же день, по уходе его, показался огромнейший медведь в окрестностях юрты, где оста­валась его жена-орочонка с детьми. Женщина, испугавшись мед­ведя, перекочевала с этого места на другое, но медведь, пре­следуя ее, снова явился около ее юрты и не давал ей покоя. Бед­ная орочонка перекочевала на третье место и опять с ужасом увидела своего преследователя. Наконец дело кончилось тем, что медведь ночью съел орочонку с детьми. Муж ее, через сутки вернувшийся домой, нашел опустелую юрту и все признаки на­сильственной смерти своего семейства. Распознав, в чем дело, с обливающимся кровью сердцем явился он в соседние дерев­ни - Оморойскую и Черную - и объявил о своем несчастии. Жители немедленно сбили облаву, нашли неподалеку от юрты убийцу - медведя и, в свою очередь, наказали его смертью. Это факт, который долго будут помнить жители Омороя и Чер­ной, а тем более осиротевший орочон**.

Бывали примеры в Забайкалье, что промышленники, ездив­шие в лес осматривать свои ловушки, попадали на медведей, ко­торые нападали на них, и они, не имея обороны, спасались только тем, что, успев вскочить на лошадь, убегали от них, а видя на пятах догоняющего медведя, не теряли присутствия духа; на­ходчивость их была такого рода: они бросали назад свою шапку, рукавицы, сапоги и, наконец, верхнюю одежду поочередно, как только медведь догонял их снова. Дело в том, что медведь в азарте, поймав шапку, рукавицы, сапоги и прочие вещи промышленни­ка, на минуту приостанавливался, теребил их от злости и разры­вал на части, потом снова пускался догонять обманщика, но, до­стигнув его, опять встречал какую-нибудь вещь спасающегося, кидался на нее с большим бешенством и яростию, а находчивый промышленник выскакивал между тем в безопасное место и, бла­гополучно добравшись домой, с невольным смехом рассказывал происшествие.

Наблюдать человеку за таким зверем, как медведь, в лесу, в тайге чрезвычайно трудно, и, думаю, нет никакой возможности узнать все подробности его жизни. Нравы и обычаи приручен­ных медведей уже не типичны и не годны для охотников и нату­ралистов. Я ограничусь тем, что написал выше, и прошу читателя извинить меня, быть может, за недостаточность сведений. Я на­писал все, что только мог узнать от здешних промышленни­ков и наблюсти сам. Умолчал о многом, известном уже в России, и говорил только о более редких оттенках из жизни медведя.

Кроме двух пород медведей, о которых я упомянул выше, в Восточной Сибири попадаются изредка так называемые князьки, то есть белые лесные медведи, иногда же пегие. В 185... году водили по Нерчинскому горному округу цыгане обученного белого медведя. Это факт, известный здесь очень многим жителям. Я его не видал и потому не могу ничего сказать более о его фигуре. О князьках много говорят здешние промышленники, но мне са­мому в лесу встречаться с князьками не случалось. По замечанию зверовщиков, эти медведи самые малорослые, зато самые злые. Приведу здесь рассказ одного правдивого старика промышлен­ника и постараюсь сохранить от слова до слова его типичный характер речи.

«Лони* зверовал я в Кадаче**, промышлять ничего не про­мышлял, а время истратил много. Дня три с хвостиком прожил в лесу, и все по-пустому! Ну, не могу никого убить, да и шабаш! Точно ляд какой случился, чтоб его рОзорвало!! Да и ружье-то у меня в то время, как быть, маленько пораспорухалось (поис­портилось). Ну, словом, так уж не фарт какой-то пришел!.. Ведь и часто случаются с нашим братом, зверопромышленником, такие оказии; в какой час выедешь, ваше благородие! Добро, так оно добром и живет, а попадись навстречу злой человек, значит, не­доброжелательный, - вот и плохо, вот и пойдет все как-то не ла­дом. Думаешь стрелить так, чтобы с голком слетело, ан не тут-то и было, мимо да мимо; словом, отводит пулю, ваше благородие! Слово у нас много значит!..

А тут же дожди пошли, да такие частые и холодные, что боже упаси! Ни спрятаться-то негде, ни поесть-то нечего, ну, просто так пришло, что хоть волком выть впору. Что и было сухаришек, так все сглодал за три-то дня; думал я, думал и выдумал, что надо домой ехать, дескать, хозяйка дома давно поджидает. Стал уже собираться, оседлал коня... а вот, смотрю, и дождик перестал, стало прояснивать, солнышко выглянуло. Вот и неохота мне ехать домой; дай же, думаю, останусь еще на ночь; ну, что бог даст, не велика беда, что ждет хозяйка, - не впервые. Бывали и не такие дико­вины, ваше благородие: бывало, поедешь на день, на два, а прожи­вешь две недели либо боле... Ведь и пословица говорит: «Едешь на охоту на день, а бери хлеба на неделю».

- Конечно, так, - перебил я рассказчика, - но, дедушка, не в том дело, а что ж ты, и остался?

- Остался, остался, - подхватил старик, - да и как не ос­таться-то, ваше благородие, время тако стало доброе! Взял я, рас­седлал опять коня, пустил на траву, а сам давай-ко мыть ружье в ключевой воде... Вымыл чисто, так что внутре как огнем горит, прочитал три раза молитву, значит, «Отче наш» и «Богородицу», повесил винтовку на плечо, да и пошел. Смотрю, на увале и хо­дит матерой гуран (дикий козел). Нутка я его скрадывать, нутка скрадывать из-за каменьев. Подошел близко, уж чего, почитай, вплоть было, выцелил я его по самому доброму месту да как тОрнул (выстрелил), а вот, смотрю, и полетел мой гуран через голову под гору. Ну, думаю, слава тебе господи, - бог дал на завтрак. Взял я этого гурана, оснимал, задавил под карчу (спрятал) и по­шел дальше по увалу. Конечно, зарядил сначала винтовку, как во­дится зверопромышленнику. Вот иду, иду потихоньку - нет никого на увале, а уж солнышко нАзакать, уж чего, почитай, лесины на две от сопки (горы) было - не выше. Смотрю, а за утесом и ходит медведь, так небольшенький. Подумал я, подумал, взял снял олочки (обувь, род башмаков, на покрой лаптей), бросил на увале, значит, разулся, чтобы ловчее было идти - босиком-то оно, знае­те, не шарковито, да и стал его скрадывать. Подошел к самому утесу, выглянул потихоньку и вижу: вместо одного-то медведя ходит их шестеро*, чтоб им язвило, черной немочи!! Ну, ваше бла­городие, а меня так в жар и бросило, никогды я так не пужался, как тогды. Ну, посудите сами, ведь шестеро, как тут не испужаться! Значит, сама матка, два пестуна, два детеныша да кобель (самец-медведь) и такой же матеряйший, будь он проклят, а сам весь белый, как кипень, только на гривенках у него два небольших черненьких пятнышка, ну с барнаул** - не больше. Вот сижу я за камнем и не знаю, чего делать, да и думаю: «Господи! Какой же я и зверопромышленник, коли испужался медведей? Кому если расскажу после, так надо мной смеяться ведь станут! Ну, чего будет - двум смертям не бывать, а одной не миновать», - поду­мал я. Взял перекрестился, положил винтовку на камень, взвел курок, приложился да и думаю: «Кого стрелять? Значит, самца или матку? Нет, постой, дай стрелю лучше матку». Вот выцелил я ее по самому сердцу, опустил (спустил курок), на полке пЫчкнуло, а не лУнуло (не выстрелило). Я так и обмер со страху, но смотрю, звери ничего не почУхали (не слыхали и не видали). Я потихонь­ку давай скорее подсыпать на полку, вот все справил, огниво почистил рукавом, а медведи ходят помаленьку подо мной за утесиком. Самец-то так-таки и заигрывает с маткой, значит, голу­бится, а она его лапой да лапой по морде, словно неучливая девка, а сама так и ревет, как дура... Верно, не время!.. Вот вижу, и приостановилась маленько, ко мне боком. Я скорей опять вы­целил, опустил - вот и лУнуло: матка кинулась через голову под гору, дети и пестуны бросились в сторону, а кобель-то - будь он проклят злыдАрный! - нутка ко мне, да так и лезет на утес-от; гляжу - за ним и дети с пестунами, да все ко мне, черные немо­чи!.. А место высоко, залезть-то они не могут. Кобель-то на зад­них лапах стоит, а передними-то ухватился за плиту да и лезет ко мне, а круто, да и высоко, он и не может забраться-то. Я ис­пужался, индо лытки затряслись, сердце захолонуло, вижу, дело плохо - подбежал да и ткнул кобеля стволом со всей мочи, в са­мой лоб-от. Вот он и спрокинулся назад, да и тех-то всех с ног сбил... - Я ну скорей заправлять (заряжать) винтовку, а он, черная немочь, бросился под утес да и давай обегать его кругом, значит, чтобы попасть ко мне гривой (отклоном горы), ведь хит­рый зверь, будь он проклят!! Я же только и успел еще порох спус­тить в дуло, смекнул, что дело-то выйдет плохое - зарядить не успею. Давай-ка забираться на самый гребешок утеса, который, как стенка, так-таки дыбом и стоит. Со страха-то откуль чего и берется, я, почитай, как белка, на него залетел. Смотрю, мой медведь у самого уж утеса, так на дыбах и ходит, а ко мне не ле­зет - боится, чево ли - черти его знают! Я между тем стал ско­рее загонять пулю в винтовку, вот гляжу, он как ни сердился, а верьк назад, да и ну задирать вдоль по увалу. Я зарядивши-то - ух, ах!! Где - не тут-то было, несется окаянный, да и шабаш, только шерсть трясется! Гляжу, натакАлся на мои олочки, что я бросил, как пошел его скрадывать, да и давай-ко их починивать, только клочья летят. Я бросился, хотел было бежать к нему - не могу: босиком-то больно, все камни. Ну что тут прикажете делать? Побрел я на табор потихоньку, пришел, уже стемнелось!.. На другой день утром, рано, еще до солновсхода, пошел я глядеть медведицу, что вечор-то стрелил. Прихожу - нет ее на увале, - а он, кобель-от, взял выел у нее груди и петлю, стащил ее в речку да там и бросил».