Бабр (тигр, барс)

Вероятно, читатель уж догадался, какого зверя сибиряки на­зывают бабром; да оно и не трудно для образовнного человека. Ну а если да мои заметки попадутся в руки только грамотному, да еще простолюдину, который прочтет - бабр - и станет в тупик! В голове его быстро завертятся все известные ему звери, а этого не найдется, наверное не найдется, ручаюсь в этом. Же­лал бы я знать, на кого он подумает, к кому отнесет это назва­ние? Всего вероятнее, что он сначала почешет в затылке и ска­жет: «Это зверь не тутошний, поди-ка, заморской». Я помню, было время, что у русского простолюдина все, что ему незнако­мо, было заморское. Не знаю, как теперь,. Оставаясь при старом мнении, я скажу ему, что бабр зверь не заморский, а просто попадающийся в Восточной Сибири и на р. Амуре (про Сибирь-то и Амур, поди-ка, он знает; первая известна издавна, а послед­ний-то ведь шибко прогремел по всему белому свету) и что си­биряки бабром зовут без различия барса и тигра, зверей лютых, сильных, кровожадных, питающихся преимущественно живою добычею и которые по величине не меньше медведя!..

Известно с давних времен, что в Даурию нередко заходят из Маньчжурии, Тибета и других уголков Небесной империи тигры и барсы. Я думаю, об этом неоднократно доходили слухи до обра­зованной Европы из глухой Даурии. По крайней мере, мне по­мнится: когда я был еще маленьким, то, сидя на школьной ска­мейке, слышал от профессора о появлении иногда в Восточной Сибири тигров и барсов, но не обратил тогда на это никакого внимания, пропустил, что называется, мимо ушей и чуть ли не смотрел тогда в окно на прохожих и проезжих, а главное, раз­носчиков, которые так сладко и заманчиво выкрикивали: «Пильсины, лимоны хоро-ши!..» Действительно, кажется, этот сладост­ный мотив помешал тогда и не мне одному со вниманием выслу­шать профессора... Бога ради извини, читатель, забравшемуся в такую глушь и трущобу страстному охотнику за приятные воспоминания детства и тех счастливых минут беспечной жиз­ни... Право, слезы на глазах! Простите за слабость, бога ради простите... Виноват, тысячу раз виноват!..

Но как бы то ни было, а дело в том, что в южную половину Восточной Сибири изредка заходят тигры и барсы. Про них, как временных гостей даурской фауны, распространяться описа­нием я не считаю себя вправе, тем более потому, что об них знает весь образованный мир и без моих замечаний, а сами по себе эти звери здесь не составляют предмета охоты, и появление их считается чрезвычайным случаем. Но опять мне нельзя же было и не упомянуть об этих зверях в охотничьих заметках, потому что они сюда заходят, гостят, на них охотятся, хотя ред­ко и большею частию случайно.

Со времени присоединения Амура побывавшие там лица рас­сказывают, что в тех краях бабры не составляют особенной ред­кости и что к ним даже будто бы привыкли тамошние инородцы, но зато ими страшно напуганы забайкальские переселенцы. Впро­чем, несколько штук их уже убито тамошними русскими про­мышленниками, но, к сожалению, не без неприятных приключе­ний. Жители Амура зовут бабра лютым зверем или просто лю­тым.

Амурские выходцы рассказывают много интересных случаев и встреч с тамошними бабрами. Если верить этим рассказам, которые, впрочем, передаются разными лицами почти с одина­ковой точностью и верностью, то хищность, алчность, сила и неустрашимость этих зверей достойны особого замечания. Ко­нечно, и там бабры тоже китайские выходцы, а не оседлые оби­татели края, как и в Забайкалье; только там они встречаются гораздо чаще, что, конечно, зависит от географического положе­ния самой страны. По рассказам, в станице Доброй, находя­щейся на самой южной оконечности Приамурья, зимою 1860 года бабры показали чудеса своей наглости и силы: они приходили в самое селение среди белого дня, таскали из дворов собак, раз­личных домашних животных, как-то: уносили на себе коров и ло­шадей, даже будто бы заглядывали в окна изб, и преспокойно уходили с добычей, не будучи преследуемы вследствие паниче­ского страха, наведенного на жителей своей неустрашимостью. Не быв очевидцем подобных приключений, а только слушая рас­сказы, поневоле усомнишься в истине их и скажешь про себя: «Свежо предание, а верится с трудом!» Положительно известны только   то, что бабры никогда не боятся открытого нападения, всегда встречают смело грудью отважных промышленников и при малейшем промахе с их стороны жестоко платят своими огром­ными и острыми зубами и когтями за удальство сибирских немвродов. Не было еще примера, чтобы бабры, окруженные иногда со всех сторон охотниками, струсили и убежали. Но про трусость и ненаходчивость промышленников, которые слыли своей нестрашимостью при поединочном бое с медведем, а при виде бабров робели, рассказывают много случаев. Как слышно, довольно бабру сделать два или три невероятной величины прыжка и зареветь громовым, потрясающим душу голосом, как задрожат поджилки у самого небоязливого промышленника. Но это, быть может, по­тому только еще бывает, что сибирские охотники не познакомились хорошенько с характером и привычками лютого зверя. Приведу несколько примеров истинных событий относительно появления здесь бабров, случившихся в Забайкальском крае и рассказанных мне  большей частью очевидцами. Лет около 30 тому  назад (в 30-х годах) в окрестностях деревни Кучугая крестьяне в се­нокос мельком увидели в лесу бабра, но тем дело и окончилось. Настала осень, а с нею и холодные заморозки, верные предвест­ники близкой зимы; полетели белые мухи, как говорят некоторые сибиряки; речки и озера передернулись льдом; настало давно ожидаемое время здешними промышленниками - время белковья (см. ст. «Белка» и «Белковье», которые помещены в конце заметок). Закопошились мужики-зверовщики, стали налаживать (приготовлять) свои забавные винтовки, закупать свинец, порох и проч. Наконец прошло еще несколько дней, и промышлен­ники целыми ватагами отправились в тайгу на белковье. Спустя с месяц или несколько более некоторые из них уже вернулись из тайги домой с богатой пушниной. Вот в числе этих-то про­мышленников, воротившихся из лесу, и были три брата Исачкиных*, которые жили в деревне Кучугае, После этого возвраще­ния Исачкины жили дома. Однажды, поужинав, прибравшись на дворе и напоив коней (сибиряки не говорят лошадей), легли спать. Но рано утром, перед затОплей (время, когда в деревнях начинают топить печи), одному из братьев вздумалось выйти ко дворам, чтобы посмотреть, все ли благополучно. Как вдруг он увидел во дворе двух неподвижно лежащих коней с вырванными глотками, а остальных лошадей и вовсе не было. Испугавшись и прибежав в избу, Исачкин сказал про это братьям. Те выскочили вместе с ним в сени и с трудом разглядели в сеннике спокойно лежащего бабра (надо заметить, что здесь крестьянские дворы некрытые и сено валится прямо на землю, в особо загороженный двор - сенник, который обыкновенно и делается вблизи конского и скотского дворов). Уверяют, что мать Исачкиных, старуха преклонных лет, была женщина очень умная и к тому же колдовка (довольно и первого); она заранее узнала причину несча­стия и сказала, как поступить с разбойником-бабром. Исач­кины возвратились в избу, испросили благословения у матери, зарядили винтовки и, дождавшись зари, когда уже стало возмож­ным с ясностию различать предметы, вышли и, подкравшись к сеновалу, выстрелили залпом в лежащего бабра, после чего сами стремглав бросились в избу. Бабр, раненный двумя пулями, как молния, бросился из сеновала, но, ослабев, ударился так сильно грудью об заплот, что вышиб целое прясло плах, забран­ных в глубоких пазах между двумя стобами; после чего в страшных судорогах, с оглушительным ревом пропал тут же около сеновала. Говорят, что если бы он не ударился так сильно об заплот, то на­делал бы много шуму, а пожалуй, и несчастий в Кучугае. Это был барс огромнейшей величины. Как надо полагать, летом забежал из Китая в Забайкалье, жил в лесу, кормился большими дикими зверями, а когда стало холодно и пища не так легко, как летом, попадалась ему на зубы, он и переселился поближе к селению, где надеялся легче добывать себе пропитание. Забраться в самое селение, мало того - во двор, задавить двух лошадей и лежать спокойно тут же, на месте преступления, - какая смелость и кровожадность!.. Шкура этого барса была желтовато-белая, с темно-коричневыми поперечными кольцами, неправильно раз­бросанными по светлому фону. Она была подарена крестьянами в знак уважения и особенной благодарности (?!) заведующему покойному К. 3. Р-к, который и употребил ее на полсть. Случай этот я слышал из уст одного из братьев Псачкиных.

Тоже лет десять тому назад был убит тигр верстах в четырех от станицы Аргунской казаками, косившими сено, и при этом один из них пал жертвою лютого зверя. Шкура этого зверя долго хранилась как редкость у нерчинского почетного гражданина Н. X. К-го. А вот и еще случай. Несколько лет назад был убит тигр тунгусами около деревни Бушулей, в которую он забрался ночью позднею осенью и задавил тоже во дворе коня. Утром его выследили, отыскали в лесу и убили из винтовок благополучно.

Надо заметить, что здешние промышленники чрезвычайно боятся бабров. Боязнь эта выражается тем, что если кто-нибудь из них найдет след бабра, то, по принятому народному поверью, он должен идти от него взадпятки, непрестанно кланяясь до земли, до тех пор, пока совсем не потеряет из виду этот след. Промышленники, в особенности тунгусы и орочоны, крепко убеждены в том, что если они будут кланяться следу бабра, то тем самым испросят помилование от зверя.

Не лишним нахожу сообщить здесь одну легенду, которая с незапамятных времен существует между здешними инород­цами, именно орочонами и частию тунгусами. Суеверие кочую­щих туземцев возводит бабра, равно как и лебедя, в число их божеств; почему они первого бьют только в таком случае, если он нанес им видимый ущерб или покушался на собственную их жизнь, лебедя же они не бьют никогда. Про него тоже есть какая-то легенда, содержание которой я узнать не мог; слышал только от орочонов, что они лебедя не бьют потому, что будто бы самка-лебедка носит на себе месячное очищение, как жен­щина. Они в этом убеждены, хотя и говорят, что человек по гре­хам своим видеть этого очищения не может.

Но вот легенда про бабра, которую я узнал от одного друж­ною мне орочона в редкий час откровенности сибирского ту­земца. «Однажды (еще бог знает когда) перекочевала целая семья орочонов из одной пади в другую. Семья эта состояла из старого орочона и трех его женатых сыновей. В одно прекрасное утро после продолжительного отдыха с дальней и трудной пере­кочевки старик орочон заметил невдалеке от их табора лежа­щего бабра. Старик испугался; посоветовавшись с сыновьями и поклонившись бабру, поспешно снялся с табора и перекочевал снова в другую падь, чтобы уйти от зверя. Но утром на другой день они опять увидали того же бабра, лежащего против юрты младшего сына. Перепугавшись больше вчерашнего, они снова поклонились зверю и перекочевали в третье место. Там повто­рилась та же история - бабр лежал опять невдалеке против юрты младшего сына. Отец, видя неминуемую беду, счел пресле­дование бабра за негодование его к их грехам, почему, посове­товавшись с двумя старшими сыновьями, присудил оставить млад­шего сына на этом месте в жертву лютому зверю. Сын повино­вался. Ему оставили винтовку, ножик, огниво, огнестрельные при­пасы и другие необходимые вещи, а сами, отец с двумя старшими сыновьями, снялись и перекочевали в новое место, сказав поки­нутому орочону, что если он останется жив, то к ним бы уж боль­ше не присоединялся. Они ушли. Бабр тоже скрылся. Молодой орочон остался в жертву. Стало смеркаться. Страх, тоска по своей семье, невыразимая грусть судорожно стянули грудь не­счастного орочона; с трепетом и замирающим сердцем огляды­вался он кругом на густую чащу леса, на высокие сосны, на вели­чественные кедры и вечно трясущиеся осины - все было зелено вокруг, все дышало жизнью и как бы предвещало жизнь; глядел он и на синеющую даль глухой тайги, которая, как темная могила, в свою очередь, сурово глядела на него издали и как бы дышала сыростью, пробирающим до костей холодом; глядел он и на вер­хушки громадных высоких гор, где еще бегал последний догора­ющий луч вечерней зари, который как бы прощался и с ним, сыном свободы, несчастной жертвой слепого предрассудка... Тяж­ко приходилось орочону, сильнее билось его свободное сердце, и кровь холодела в жилах! А в лесу становилось все темнее и тем­нее, и безмолвная тишина как бы слушала неровное, но сильное биение его сердца и еще больше смущала и без того уже настроен­ное воображение и дрогнувшую душу. Знакомый крик ворона и столь известный ему рев дикой козули, изредка нарушавшие эту могильную тишину, с громким эхом раскатившиеся по бес­предельной пучине тайги, тут казались ему громовым голосом приближающегося бабра... Но есть кризисы в жизни человека, и орочон, как бы очнувшись, с презрением посмотрел в ту сто­рону, куда ушли его родные, взял винтовку, подошел к дереву, взобрался на его мохнатые ветви и стал дожидаться конца своей судьбы, как бы сказав: от зверя ль вольному могила!.. Настала ночь. Послышались легкие шаги бабра, который чрез несколько минут тихо и гордо подошел прямо к тому дереву, где сидел орочон. Видя его испуг, бабр лег под деревом, тихо рычал и мед­ленно, как кошка, шевелил хвостом; потом он встал и начал как бы манить к себе орочона, который бледнее смерти сидел вы­соко на дереве и не внимал приветствиям зверя. Бабр рассер­дился, глазами разбойника окинул орочона, медленно отошел от дерева на несколько сажен, поворотился к нему головой и снова манил к себе орочона. Тот сидел и не спускался на землю. Тогда бабр рассердился сильнее прежнего, заревел, как буря, грозно замахал хвостом, присел, выпустил свои огромные когтищи и с быстротой молнии бросился к дереву; в несколько неимоверной величины прыжков достиг он его и прискокнул высоко от земли, чтобы схватить орочона. Но бог не допустил его до этого, осла­бил силы зверя и наказал за кровожадный умысел: бабр, не до­прыгнув до орочона, попал в развилину между сучьями и завяз. Тогда орочон, видя промысел божий, пришел в себя, спустился к бабру и наступил ему на шею, прижав к суку так крепко, что зверь едва переводил дыхание. Орочон, видя свою победу и без­опасность, вскоре сжалился над лютым врагом, который покорным движением хвоста и молящими глазами просил помилования. Тогда он, тронутый до глубины сердца, освободил бабра и руками вытащил его из развилины, и зверь, обессилев, тяжело и глухо рухнул на сырую землю; долго лежал он и стонал, как человек, потом, очнувшись, стал снова звать к себе орочона, но уже гораздо ласковее прежнего. В этот раз орочон долго не думал - он живо спустился к бабру, который всячески старался выказать свою благодарность, причем облизал ему руки и ноги, поклонился в землю (уж не знаю как), отошел от него и начал таскать дрова. Орочон высек огня и разложил костер. Бабр принес ему дикую козу и позавтракал вместе с орочоном; с эти пор он стал жить с орочоном неразлучно и помогать ему, принося различных зверей или подгоняя их под его выстрелы. Так жил он с ним два года. Оро­чон разбогател и вздумал снова присоединиться к семейству. Отец его принял, но бабр оставил его и уже больше не являлся».

Странно видеть, с каким суеверием, энтузиазмом и жестами рассказывают эту легенду орочоны, но, надо заметить, не всем, а лицам доверенным и коротко знакомым. Я сохранил в этом интересном рассказе последовательно все мысли рассказчика чуть не буквально, не пропустил ни одной, и ручаюсь за верность пере­данного смысла легенды.

Если хватит терпения и времени, я постараюсь поближе по­знакомить читателя с кочующими орочонами, с их образом жизни, нравами, привычками, суеверием и прочим.

Говоря в этой статье более, нежели в других, об Амурском крае, я как охотник, радуясь удобному случаю, сделаю еще не­сколько замечаний, которыми я и сам воспользовался от до­стоверных лиц, бывших на Амуре несколько лет сряду. Тамош­ние волки - огромнейшей величины, так что превосходят всех доныне известных. Кроме обыкновенных зайцев, там часто попа­даются совершенно черные, ничем не отличающиеся по фигуре и статям от первых, тогда как в России, Западной и Восточной Сибири они составляют большую редкость. Шкурок их я не видал и потому ничего не могу сказать о них как очевидец. Амурские медведи далеко не так свирепы, как забайкальские, так что мед­ведица с детьми нередко убегает от охотника и оставляет мед­вежат на явную смерть - очевидная трусость зверя, тогда как в Забайкалье не было еще примера, чтобы медведица бро­сила своих детей без защиты. Когда она с детьми, страх и смерть беззащитному человеку. Только смертельная рана заставляет ее стиснуть огромные челюсти, усаженные большими острыми зубами, и опустить чудовищные лапы, вооруженные чуть не же­лезными когтями.

Говорят также, что на Амуре водится особенный вид зверей, тоже хищных, которых амурцы называют дикими собаками. Я не имею о них никакого понятия.