Алешкины овсы

В июне из Красноборска, что лежит на левом берегу Северной Двины, километрах в ста пятидесяти от Котласа, пришло письмо. Оно явилось для меня в той мере неожиданным, когда долгое, прежде, ожидание чего-либо, уже стёрлось из памяти, и вы, как нередко бывает, перестаёте о нём вспоминать. И вдруг…получите сюрприз! Послание, в самом деле, таковым и являлось. Писал мне Алексей Шмелёв, некогда командир отделения боцманов большого противолодочного корабля «Образцовый»: «Вы, наверное, за болтуна меня посчитали? – с видимым огорчением спрашивал Алексей. – Сколько уж времени прошло, как пригласил я вас на овсы, а сам будто от своих слов и открестился. Только всё случилось против моей воли…»

Я на минуту, как мне показалось, оторвался от письма. Вспомнился флот, Средиземное море…Нет, я не думал об Алексее плохо, потому что хорошо знал бывшего лучшего боцмана соединения человеком открытой души, а ещё отважным и смелым моряком. Ведь это он, Алексей Шмелёв, спас от морской пучины старпома. Были рядом и другие, а таки «Шмель» первым метнулся в волны. Давняя история. Не из тех, конечно, что захватывает воображение фантасмагорией сюжета. Как для моряка - рядовая, хотя необычности в ней тоже хватало. Кто скажет, что слышал, а может, читал, будто известен ему в истории мореплавания такой факт, когда корабль, сорванный шквалом с якоря, и через месяц снова заякорившийся в этом месте, при очередной съёмке, выбирая якорь-цепь, зацепил свой же, ранее утраченный якорь и поднял его вместе с оборванной якорь-цепью. Вот уж точно ни у кого такого случая, кроме нашего корабля, не было.

Шквал ночью так саданул в борт, что якорь-цепь обрезало, словно бритвой. Корабль, лишённый хода, положило лагом так, что крен на правый борт был близким к углу заката. Лишь воля командира и действия команды спасли положение. Долго после штормовки мы бороздили Атлантику, побывали в Касабланке и по приказу встали на якорь у острова Альборан, там, откуда так бесцеремонно нас выдворил шторм. Но корабли на якоре стоят не вечно. Нам следовало идти в указанный квадрат Восточного Средиземноморья. Тогда и случилась та самая история с подъёмом утерянного якоря.

Старший боцман вдруг доложил на мостик, что на лапе показавшегося из воды якоря висит якорь-цепь. Какая якорь-цепь, откуда?.. Немедленно выборку остановили. Разобраться в ситуации решил сам старпом. На плотике он приблизился к висевшему под клюзом левого борта и захлёстываемому волной якорю. По марке на якорь-цепи ему не трудно было опознать совсем недавно утраченную часть корабельной якорной оснастки. Выходило, что Нептун милостиво возвращал в сердцах отобранную Бореем вещь. Нам бы возрадоваться такому обстоятельству, да не всё так просто. Шпиль просто мог не справиться с двойной нагрузкой и, пыхнув на прощанье дымком, попросту сгореть от натуги. Выборку якорей решили разделить и, порядком повозившись, боцмана сумели завести самый толстый, какой имелся на корабле, капроновый трос в звено висевшей на лапе якоря якорь-цепи его отдохнувшего на морском дне «близнеца». Это ж как удачно лапе выбираемого якоря надо было подцепить хранившуюся на «Нептуновом складе» якорь-цепь, что она, показавшись над водою, не пересучивалась. Но положение это не казалось стабильным и в любой момент всё могло измениться. Так что поволновался старпом, пока не доложили, что к разделению якорей всё готово: трос заведен через резервный носовой клюз на другой шпиль и выполнена необходимая страховка. Оставалось только сбросить якорь-цепь с лапы якоря. Но только шевельнул старпом её звено, якорь-цепь змеёй вжикнула в морскую толщу, и офицер, как держался за ломик, так с ним и пропал. Был, и нет. У всех, кто находился на баке, застыло дыхание. Лишь заметили, как мелькнула и исчезла в толчее волн белая роба Шмелёва. Помнится, наградили смельчака с приходом корабля в базу медалью Ушакова. Тем же летом он уволился.

Новая наша встреча произошла не скоро. И случилась уже не в море. Судьба распорядилась так, что «старпомов крёстный» снова на время оказался в моём подчинении. Возглавляя курсы офицеров запаса, я принимал очередной набор. В дверь постучали, и вошедший молодой человек по-военному чётко представился:

- Старший лейтенант запаса Шмелёв на учебные сборы прибыл.

- Как, говорите, Шмелёв?

- Шмелёв. А вы не помните меня?..

Проговорили мы весь вечер, и я узнал, что Алексей после увольнения в запас плавал матросом, окончил мореходку, лет шесть трудился механиком в Камчатском морском пароходстве, что давно женат и имеет двоих детей – сына Юрку и дочку Катеньку, что довелось ему ходить на танкере «Маршал Устинов» в Персидский залив и подрываться на мине при подходе к Кувейту, что к медали Ушакова добавился орден «Знак Почёта» и что сейчас он силою обстоятельств вынужден списаться на берег и, уговорив жену, поехать к одинокой старушке матери в Красноборск.

- В селе теперь работаю, тоже механиком, а жена в школе учительствует. Ничего, живём нормально, - рассказывал Алексей.

Беседа с житейских вопросов перешла на дела охотничьи. Леша-то смалу был заядлый охотник, вырос среди архангельского промыслового люда и ещё до службы хаживал с отцом на медведя. Он не раз звал поохотиться в родных ему местах, приглашения отца передавал. Только не мог я тогда и мечтать об этом. С семьёй и то редко виделись, бывало – от отпуска до отпуска. Выходные жена по календарю отмечала.

И опять Алексей вернулся к заветной теме:

- А вы всё ж таки на медведя приезжайте. Я теперь каждый год на овсах парочку беру. Лицензии хоть и дорогие, но чего ради праздника души не сделаешь…

В последнее время бывшие совхозные поля захирели. От некогда широких и сочных, остались тощие полосы, и взять медведя там стало проблематичным. Больно сторожек стал зверь. Настёган охотниками. Не только своими, сельскими, но и городскими. То из Котласа приедут, то с Коряжмы.

Вот и задумали Алексей с напарником Макрушиным свою делянку возделать подальше от жилья. С весны по раскисшим снегам высмотрели полянку. Когда подсушило и прогрело землю, подкорчевали кое-где, расчистили, запахали и засеяли сотки три-четыре. Лес вокруг делянки закоряженный, человеку малодоступный. Самая медвежья закуть.

К западу делянка вытягивалась, «жалом» вклиниваясь в гущару. На неё-то скорее всего и станет выходить зверь, продвигаясь к серёдке. Напротив «жала» и лабаз ладить решили, чтобы заходящее солнце как можно дольше освещало овсяную полоску, а в лунную ночь не было широкой тени. Несколько старых бронзовых сосен с разлапистыми кронами кучкой стояли метрах в десяти от границы сплошного высокостволья, как бы сами себя предлагая охотникам. К соснам на высоте метра в три прибили сохири, соединив их толстыми переводинами. Для сиденья – четыре жердины, очищенные от коры, чтобы потемнели ко времени и не шуршали под охотником. Чуть ниже – упор для ног. Да ещё одну жердину под спину и перед собой – подвижную, для маскирующего лапника. С боков надёжно укрывали сосновые ветки. По стволу, что потолще, лесенкой тянулись к лабазу поперечины. Все друзья смастерили с умыслом и наперёд. Со стороны, если не знать, нипочём не разглядеть охотника, ему же вся поляна как на ладони.

Овсы по целине поднялись высокие и густые: от ветров полянка укрыта, влага хорошо держится. Алексей с Макрушиным попеременке навещали заветный уголок, верхом на лошади тихонько объезжали его по краю и исчезали. И чем быстрее спели крупнозернистые овсы, тем зудливее мучил Алексея вопрос: выйдет ли зверь в перволеток?

Но как-то в середине августа поутру ворвался к нему запыхавшийся Макрушин и затараторил:

- Пошли, Лёх, пошли. Недалесенько от лабаза медведица с малым шастала. Чуть шибуршнулась – и назад, осторожничает.

- Да не части! Ты толком говори, - перебил Алексей. – Всё поле объехал?

- Только у болотины. Следы как свидел – сразу к тебе.

Взяв у друга кобылу, поехал Лёша в лес и сам тщательно всё осмотрел. Где указывал Макрушин, обнаружил небольшие заломы овса и приметные на земле следы когтистых лап: большие и в сторонке маленькие.

«Медведица, - подумал Алексей, - а малыш один. Видать, приходила на поле первый раз и была недолго, не освоилась, а может?..» Он тронулся дальше, к «жалу», и, ещё не доезжая до него, приподнявшись в стременах, понял, почему медведица так быстро ушла. Всё узкополосье, от острия и по краю, было измято, взбаламучено, местами будто выстрижено. Отпечатки лап говорили, что медведь велик. Усмотрел Алексей и метки его. Помёт был светло-жёлтый, с полупереваренными зёрнами. Значит, кормился уже не первую ночь, долго, непуганый.

- Недосмотрели мы с тобой, Петруха, он не первый раз там, - сказал Алексей встретившему его другу. – А медведица ушла потому, что «батюшка» появился.

- Не тот ли это скотинник, что с осени Власьича корову порвал?

- Может и тот…Ну, да мы и не таких брали На Камчатке одного поболе, чем на полтонны завалили.

Друзья согласились: садиться надо ввечеру, пока не стронут медведь. И ветерок тянет на лабаз. На вопрос Алексея, кому идти первому, Петруха как-то быстро уступил, сославшись на немочь:

- Давай, Лёха, ты…у меня штой-то горло побаливает и ноги крутит, простыл малость. Я на зорьке подгребу.

Алексея уговаривать не пришлось. Готовился споро. Из сеней вынес на ветер суконные брюки и куртку, на плетень напялил мягкие ватные бурки. Разобрал старее патроны, извлёк из них самим точёные пули, другим он просто не доверял на медвежьей охоте. Достал новенькие капроновые гильзы и очень аккуратно зарядил. На медведя и лося он охотился только с МЦ-21-12. В мастевской по его просьбе у ружья обрезали чок и перенесли мушку. Получился цилиндр. Бил он с него уверенно, но дальше тридцати шагов не стрелял. Медведя целил всегда в грудь и только совсем с близкого расстояния – в голову. Никогда не брал мушку по корпусу, точно зная, что рана в живот и по заду медведя не положит, прощай прости уйдёт и без доброй лайки его не сыскать. А получив самоделку в башку, даже самый крупный медведь падал недвижим. Пуля прошибала кость с любой стороны. Но посланная в грудь могучего зверя, если и не убивала сразу, то творила такое, что подняться больше он не мог. Да и патронов в ружье – пять. Планку и мушку Алексей оклеивал белым пластырем.

К полю они подъехали, когда солнце скатывалось к горизонту. Не слезая с лошади, Алексей взобрался на лабаз, принял у Петра нарубленную по пути охапку лапника, топор и фонарик. Сосновые ветки нацепил на жердину перед собой, немного привязал к сидушке: не дай бог, упадут! Из кармана куртки достал тонкий капроновый шнур, хитроумно завязанный «бегущим» узлом. Петлю затянул под мышкой правой руки. Второй конец шнура прочно закрепил на антабке вместо ремня. Получалось, что ружьё всегда при охотнике. Если бы он и заснул, оно никак не могло упасть на землю. Алексей отвел предохранитель и замер, превратившись в слух и зрение.

Красились лучепёрые облака. Гасла заря. Яркий свет сменялся полутонами. Размывались очертания деревьев. Алексей, как бы слившись с природой, впитывал все её писки и шорохи, ощущал себя в центре вселенной.

Справа щелкнул надломленный сушняк. Алексей спружинился. Он ждал появления медведя, но из кустов выперлась горбоносая лосиха и долго стояла, втягивая широкими ноздрями воздух. Затем стронулась и, мерно колыхая боками, поплыла над овсами. За нею, семеня ножками-ходульками, потянулся лосёнок. У края поляны лосиха оглянулась, попрядала ушами, и звери растаяли в сизом сумраке.

«Вот время и на ночь вертается», - подумал Алексей и стал всматриваться в лесную темень. Там, где была она чернее и гуще, что-то шевельнулось и быстро пропало, тихо и почти неслышно щёлкнула веточка валежины. Сомнений не было – приближался медведь. Но умный и хитрый зверь не появился на поле сразу, долго всё обследовал и вынюхивал. Охотник слышал, как дважды он заходил под ветер, громко фумкал, углублялся в крепи, и оттуда долетали его охи-вздохи. Прошло ещё с полчаса. Уверенности, что медведь его не учуял, у Алексея не было. И всё же годами выработанное упорство и выдержка заставляли ждать.

Разглядел он медведя внезапно. Нечёткие очертания зверя смутно маячили вне выстрела. Стоял он торчмя, как пень схрястнутого молнией дуба, и молча взирал на овсы. «Батюшка…батюшка», - неслышно шептал Лёша.

Медведь опустился на передние лапы и принялся, чавкая, «бруснить» овёс. Иногда он садился и, лишь начисто обсосав колосья вокруг, подвигался дальше. Близился он к лабазу гораздо медленнее, чем уходили последние остатки предночи. У Алексея затекли руки. В глазах всё рябило и расплывалось. Мысленно он ругал себя за забывчивость: «Ведь чего проще было выставить вехи дистанции». Временами казалось, что «батюшка» совсем рядом, можно смело стрелять, и Алёша поднимал ружьё, как, могнув, видел всё по-другому и опускал.

Однако ждать. Когда медведь, нажравшись овса, уйдёт восвояси, не годилось. Он представил себе ухмылку Петрухи и решился. Светлая мушка долго и плотоядно лазила по мохнатой копне, колебнулась разок и села, где шея сходится с грудью.

Выстрел рявкнул сухо и зло, откатился эхом от могучих елей и, запрыгав по кочкам, укрылся в болоте. Тут же страшно и яростно разметал тишину звериный рёв. Медведь, ослеплённый жгучей болью, закружился катком, грузной тушей сминая овёс. Дважды кряду хлестанул охотник ещё по ревущему кому. Взвился «батюшка» на дыбки, постоял, растопырив лапы, шатнулся и рухнул. Зазвенело в ушах. Алексей молча сидел, наблюдая за зверем, кровь тукала в висках. Медведь не шевелился.

«Готов, - решил Алексей и облегчённо вздохнул. Спускаясь с лабаза, оступился, упал на колено и не почувствовал, как дулом ружья задел землю.

К зверю двинулся медленно. Только подойдя метров на пятнадцать сбоку и чуть сзади, осветил. Зверь лежал в овсах неподвижно, вразмёт. Не сразу удалось разглядеть, что ухо поверженного великана изредка и малоприметно подрагивает.

Вскинув ружьё, Алексей, целясь в холку, выстрелил. В плечо так садануло, что он еле устоял на ногах. В свете падающего фонаря мелькнул развороченный «розочкой» ствол. Пуля при разрыве ствола изменила направление и только скользнула по звериной хребтине. От удара шок у медведя прошёл. Он взревел и, неуклюже поднимаясь, завертел башкой, ища врага.

Охотник заметался. Был не робок, но в нахлынувшей тьме вмиг осознал отчаянность своего положения. От страха ноги сделались неродными, а разъярённый медведь – вот он, рядом!. Сообразить бы Лёше да швырнуть хоть шапку в него, всего на секунду отвлечь внимание, но что-то заступорилось в мозгу. Он понёсся к соснам, судорожно сжимая бесполезное теперь ружьё и позабыв о ноже, что болтался на поясе. Там, на лабазе, остался топор, и, захоти медведь лезть следом за ним, рубанёт он его по башке…

Алексей уцепился уже за жерди, но обломилась поперечина, правая нога резко дёрнулась вниз, проваливаясь в пустоту и лихорадочно ища опоры. Тут её и пронзила нестерпимая боль. Приспевший медведь подцепил-таки Алешкину ногу. Едва он не разжал руки и не схвалился в пасть скотинника, но удержался и, грудью навалясь на жерди, попытался дотянуться до топора. Медведь же посунулся выше и несколько раз давнул зубами стопу. Тогда Алексей, неожиданно почувствовав под рукой приклад ружья, впился в него пальцами и скорее от отчаяния, чем осознанно, со всей силой воткнул ружьё в пасть зверя. Шнурок лопнул, и ствол по самое цевьё вошёл в глотку медведя. Сразу ослабла хватка лап. Рывком освободившись, охотник из последних усилий, извиваясь ящерицей, втянулся на лабаз и потерял сознание…Не помнил, как потом спустился с лабаза, впадая в беспамятство и полз, полз, скрипя зубами.

Раным-рано нашёл его Петруха, кемаря в седле. Лошадь стала сама, не коснувшись копытом головы распростёртого человека. Ни кровинки в лице, зато сзади тянулся красный шлейф. Смерть близко заглянула Алёше в глаза. Чудом спасли. Многие пришли сдать для него кровь.

Стопу Алексею ампутировали. Изжевал медведь. Слепить было не из чего. Полгода боролся с отчаянием, пока не обвык. «Теперь я худо-бедно оклемался. Петруха по весне даже крякашей стрелять на мотоцикле возил. Мне тот раз повезло, селезня, в Норвегии окольцованного, добыл».

Писал Алексей Шмелёв и о том, что заказал механический протез и большую охоту бросать не думает, что расчудесная нынче погода, что гусь валом валил, что Юрка уже хорошо стреляет, а Катеринка первый класс на отлично закончила.

Я вчитывался в письмо, и сердце моё сжималось. Сколько же силы в тебе русский человек, если горе тебе не беда, если страсть охотничья неизбывна в тебе, а душа так полна волюшки, любви да тяги к родной природе, что счастье жизни отнять может разве что смерть. И я твердо решил поехать к Алексею на весь отпуск.