Старинный способ

Кровь на снегу…
и клочья шерсти,
А в тростнике предсмертный вой.
Секач не ждал столь скорой смерти
И ради жизни принял бой.
Там злобы яростная схватка,
Клыков отточенный «батас»,
Собак примеренная хватка
И «на крови» с прищуром глаз…

(«Гаевая охота» - Авт.)

Из кузова газика- вездехода доносилась перепалка охотников и собачья возня. Все давно погрузились и ждали начальника охотхозяйства.

- Что за гам, а драки нет? – заглянул в кузов Тарас Афанасьевич. – Все на месте? Тогда поехали. С богом!

От Соловьёвки тремя машинами мы направились в верховья Тилигульского лимана, где широко разметались плавни и неудобья. В жаркое лето, какое случилось нынче, прилиманные плавни и мелководная вершина лимана обсыхают, образуя непроходимые джунгли из трёх-четырёхметрового очерета и камыша. И когда по осени начинаются охоты, из соседнего Петровского леса устремляются в крепи кабаны и косули, где достать их совсем не просто.

…Гай! Чем-то древним и загадочным веет от этого слова. Будто пришло оно к нам из веков и осталось напоминанием прошлого, связующей нитью с минувшим. Здесь, на юге, этим словом обозначают камышовые топи и плавни. А ещё гай – шум, крик. И гаить или гайкать, значит кричать «гай-гай», гнать с шумом. Вот и получается, что гаевая охота – это охота в камышовых зарослях. Производится она способом охвата стрелками участка плавней, где предполагается пребывание на дневке кабанов, нежащихся в грязевых ваннах или сухих кублах. Когда стрелки занимают места на тропах и вероятных лазах, внутрь оклада заходят гайщики с собаками или без них. Гайщики двигаются на ветер и, пользуясь трещотками, колотушками, поднимают залегших кабанов. Шуметь приходится крепко – стена камыша, как вата, поглощает все звуки. Собаки дружно гонят, напирая на зверей и выставляя под стрелков. Поднятые кабаны не стремятся сразу выйти из камыша, а ходят, как правило, по кругу или перемещаются из одного угла в другой.

Гаевая охота – старинный способ, известный охотникам многих стран, где имеются густые заросли камышей, тугаи или высокотравье.

Много схожего с гаевой имеет тугайная охота в Средней и Малой Азии, где когда-то почти так же охотились не только на вепря и тугайного оленя, но и тигра. В Индии до сих пор имеет распространение охота на кабана с копьём и верхом на лошади. Такая охота, учитывая свирепость дикого вепря, признаётся одной из самых опасных в мире. И под силу она людям с неслабыми нервами. Ведь в гущаре далеко не разглядишь, всё вершится накоротке, да так быстро, что оглянуться некогда. Идущие впереди пешие охотники надёжными пиками раздвигают камыши или высокотравье, а конные следуют за ними. Звери затаиваются. Задача пеших – их обнаружить. Лишь тогда к замеченному вепрю с голосом устремляется ближайший всадник – копейщик, за ним спеют другие охотники. Начинается бешеная скачка. Охотник должен догнать зверя, уравнять скорости его и лошади и, умело управляя ею одной рукой, другой суметь копьём поразить кабана, да так, чтобы удар был смертельный. А если промахнётся от неловкого движения, то часто случается беда: раненый секач переходит в атаку, или лошадь может споткнуться о встретившийся на пути валун, или всадник не удержится в седле и со всего маху напорется на обломок дерева, а то и просто расшибётся насмерть о каменья.

… Вблизи Лисьей балки мы сделали остановку, где Тарас Афанасьевич намеревался провести инструктаж команды. По утреннему приморозку ощущалась лёгкость дыхания и тела. После утомительных гусиных охот мы вдоволь отоспались и хорошо отдохнули. Лёгкий иней придавал округе чистоту и торжественность. Утро начиналось светлым и тихим. В полукилометре рыжел очерет. Длинные листья его стеблей поблескивали на солнце, как зеркало плёса в безветрие.

Когда последний гайщик спрыгнул с кузова, они вместе со стрелками образовали круг, в центре которого оказался распорядитель охоты. Нетерпеливо повизгивали собаки. Им тоже хотелось поскорее на землю, где в густоте некоси и сухостоев так сладко и волнующе пахли следы их обитателей.

Всего нас оказалось восемь стрелков, десять гайщиков да шесть собак. В круге все могли получше разглядеть друг друга, чем и не преминули воспользоваться. Представив нас, начальник хозяйства поимённо назвал всех гайщиков. Двоих мы уже знали: егеря Самсон и Василий вечер провели с нами в охотхозяйстве. На кабана по сезону охота была первой, и вчера местные охотники шли чередой к Афанасьичу записаться в гайщики. Многим ему пришлось отказать. Выбрал, по его разумению, лучших.

Самсон, мужичок лет сорока, сухопарый и подвижный, с опущенными вниз, на казацкий манер, усами был не в меру говорлив, остёр на язык. Постоянно задирая товарища, никогда не лез за словом в карман, будто доставал их пригоршнями и рассыпал вокруг, как зерно для квохчущих куриц. Василь чаще отбивался от его колких острот. Но иногда удавалось и ему задеть за живое Самсона. И тогда ошарашенный Самсон вращал глазами и, надувая щёки, быстро дышал, делаясь похожим на сидящего на суку филина. В остальном они были дружны и даже приходились друг другу кумовьями. За ужином, употребив рюмку-другую горилки с перцем, они наперебой описывали нам страсти гаевой охоты, не забывая прихвастнуть о своей удали. Самсон егерствовал давно, с советских, как он выразился, времён. Василь – поменьше, лет восемь, и нынешним своим занятием обязан Самсону. «Как покумовались, - рассказывал Василь, - так и пристрастился к охоте, бывая с Самсоном поначалу за помощника, а там и втянулся, при должности стал». Как и большинство гайщиков, в гай они ружей с собой не берут: некогда там с ними управляться, только мешают. Крупные кабаны из-под гонцов уходят, а с мелочью, которую собаки растянут, и ножом управиться можно. Стрелять всё равно нельзя: куча-мала, когда псы подсвинка облепят что мухи котлету. На просьбу показать ножи, которыми они с подсвинками управляются, - принесли. Мы ахнули…У Самсона – сабля-не сабля, обрубок какой-то. Но рукоять и клинок настоящие, видно – не самоделка. Лезвие хорошо оправлено, конец обоюдоостро заточен, да коротковато, до боевого оружия не дотягивает. Самсон пояснил, что когда-то на толоке старую хату деда Опанаса разбирали, на чердаке и нашёл этот обломок: «Вот теперь к делу приспособил, ножны из воловьей кожи сточал. В обращении удобен. Без замаха колю. Что в масло. Да и очерет, где не пролезть, рубить легко, - махнул он по воздуху. – Мачетеро на сафре…»

У Василя был настоящий кинжал кавказского типа. Лезвие, как оспинами, покрапано мелкими раковинами, а рукоять деревянная, из вишни, и по руке подогнана. Орнамент ножен узорчатый, но чеканки грубоватой. Простецкое оружие, хотя по всему видать, Василь умеет приложить его надёжно и ловко.

В кругу они стояли рядом, поближе к начальнику хозяйства, как бы подчёркивая этим своё положение, отличающее их от остальных гайщиков, являвшихся местными охотниками. Часть их, как и Самсон с Василём, были без ружей, но с собаками и ножами. Одеты все налегке, в высоких болотных сапогах: мол, походи в густых зарослях – быстро взопреешь, да и мест мокрых там немало. Вроде ледок, а ступил – ух, по колено! Из собак доверие внушала только западносибирская лайка самого Тараса Афанасьевича. Было ещё два крупных, не чистых кровей, гончака. Один с подранными ушами, другой, казалось, прихрамывал. И уж совсем не по охоте: фокстерьер, ягдтерьер и какая-то овчаристого вида беспородина. Глядя на этот разномастный собачник, мы подумали, что пользы от них не будет и все надежды обратили к гайщикам. Однако, к концу охоты поняли, что глубоко заблуждались. Собаки оказались прекрасно притравленными по кабану, позывистыми и умелыми помощниками.

Тарас Афанасьевич дрючком вычертил на просёлке план обхода, разбив его на три части.

- Вот здесь, - показал он, - старое, обсохшее русло ручья. Оно охватывает правый участок очерета и выходит к оврагу. Его возьмём в первую очередь. Следы захода и выхода через ручей есть. Но сколько зашло, сколько вышло – не подсчитать. Стрелки встанут по руслу ручья. Гаить будем от оврага. Если кабан там есть, то пойдёт через ручей в средний участок, в мотню, в самое крепкое место. Коли у оврага ничего, тогда – туда, - показал он на ту самую «мотню». – Но работать там…сами знаете, - посмотрел на гайщиков исподлобья. И уже отдельно для них распорядился: - Степаныч – хозяин гончих – в центре, егеря - по флангам. Василь берёт Дору. Интервал между гайщиками метров тридцать. У детинца не больше десяти. Всё…

Мы тихо заняли указанные номера. Начиналось трепетное ожидание… Вытягивались в полумесяц гайщики, а мы уже вслушивались в шорохи, в звуки, таящие и удачу, и опасность; всматривались в эту рыжеватую стену: не мелькнёт ли где тёмное пятно, не заколышется ли она под напором тяжёлого тела. Стоять на номере в камышах (очерете) – далеко не одно и то же, что в лесу. Там спиной чувствуешь – вот оно, дерево, вроде как защита и опора от всяких случайностей. В очерете невольно начинаешь оглядываться, ищешь взглядом: где ж дерево, на худой конец, кустик шиповника или акация. А их-то и нет, только высоченные очеретины колышутся, сливаясь в сплошную массу. Шелохнулась повисшая боком на стебле пичуга – рука сама: чик предохранитель на красную отметину. Потом – фу ты, напугала! И опять – назад. Так и мнёшься, весь взведённый, как бомба. Но когда охотник увидит, услышит или просто почувствует зверя, охотничья страсть, желание взять его во что бы то ни стало, непременно сотрут в сознании любое чувство опасности. Над ним будет всемерно господствовать древний, моментально всколыхнувшийся порыв – выследить, преследовать и остановить добычу.

Прошло не менее получаса, а сигнала гайщикам к работе так и не было. Между тем появились лёгкие вихри. Очерет зашумел и закачался. Сразу ухудшилась слышимость. Через ручей прошмыгнула огненно-рыжая лиса. Скорее, проплыла. Мягко и бесшумно. Гайщики подняли или собак почуяла. Не до неё теперь. Наконец, ду-у-у…ду-у-т,- прогудело вдалеке. И пошло: «Гай, гай, ищи, вот-вот…» Загремели трещётки. В их барабанную дробь вплетались гулкие удары колотушек. Голоса гайщиков то взлетали над макушками очерета, то снова гасли в колышущемся безбрежии. Я хорошо представил себе положение гайщиков. Не случайно начальник хозяйства так тщательно их подбирал. В гущаре, а это была ещё не «мотня», неопытному человеку затеряться – раз плюнуть. Стебли приходится раздвигать руками, чтобы протиснуть тело. Порой макушки очеретин сходятся над головой так плотно – неба не видно. Когда-то я получил хороший урок уважительного отношения к плавням. На открытии летней охоты в Днепровском лимане заблудился и выбрался не скоро. Только опыт охотника и знания моряка помогли выпутаться из ситуации. Обазартившись обилием птицы, взлетающей из-под лодки, я постепенно удалился от товарищей. Заметив, что день на покой собрался, я лёг, как мне казалось, на обратный курс. Было пасмурно и серо. Низкие тучи подгоняли ночь. Потыкался в стену камыша – куда грести, ума не приложу. Выстрелы стихли. Огней не видно. Звёзд тоже. Компаса нет. Ночевать в камышах можно, но неловко, да и товарищи глаз не сомкнут. Подождал, обдумал положение. А тут ветерок зародился. Робкий такой. Будто младенец щёку тронул. Потом окреп понемногу и… задул ровно и ладисто. Бриз! Теперь я знал, где берег и куда грести. Днём, да на земле, попроще. Облака, солнце, тропки… Однако во всём свой резон и мера. И осмотрительность.

От закрайка очерета, что прилегает к бурьянам и некоси, стало доноситься лопотание крыльев и тревожное: «ко-гок, ко-гок! Фазанф! Ох, не вовремя взметнулись эти сполохи и радугой прочертили небо над рыжими волнами очерета. Один за другим подрывались петухи под гайщиками и собаками. И мне подумалось: раз столько фазанов, то кабанов в этом углу, скорее всего, нет. Это оказалось сущей правдой. На номерах мы почувствовали, как сник натиск гайщиков. Собаки шли без голоса, ни одной полайки. А петухи, протянув над нами, только задали волнения и жару.

Собирались недолго. Стрелки снялись с номеров тише-тихого, как и заходили. Оставшиеся гайщики и собаки могли отдышаться, пока мы обходили «мотню» и «тянули фланги». Зато, когда продирались через гущак на новые места, вокруг нас всё трещало и скрипело, но мы шли под ветром и надеялись, что очерет этот шум поглотит и скроет. Теперь вблизи меня нет чистин и проредей. Почва рыхлая и болотистая. Взобрался на бугорчик, чтобы с ружьём лучше управляться. Держать его в руках пришлось вертикально. Если наперевес, то повернуться в нужном направлении невозможно. Оно упиралось оглоблей в очерет. А так, развернёшься куда следует и опускаешь стволы параллельно стеблям. Где-то там, в «мотне», детинец, кабанье кубло. Вокруг много следов, лёжки, купалки. В нос ударяет резкий запах кабаньей мочи.

Мне уже доводилось охотиться на кабана в камышовых низинах, болотах, в гущаре кустарников. Но в такой зажатости и тесноте – никогда. В голову навязчиво и подло лезут нехорошие мысли. Вспомнился случай в «Белом болоте», когда погиб от клыков кабана авиатор-подполковник. Секач уходил от собак по тропе, а охотник возьми да и встань на ней. С обеих сторон плотный, как стена, камыш и лозняк: ни вправо, ни влево ступить. Кабан прямо на него и выперся. А подполковник патроны не пулевые, а картечь зарядил. Видно промахнуться боялся пулями. Неожиданно всё вышло. Мы услышали два суетливых выстрела, потом крик. Оказалось - стрелял в штык. Картечь только рыло кабану поцарапала да холку постригла. Нашли охотника всего в крови. Не много успел рассказать, пока в сознании был. Вепрь клыком в пах угодил, вену что бритвой вскрыл. И тёплый комбинезон не помог, до госпиталя не довезли…

Мне хотелось стряхнуть тягостные мысли, но они роились и не давали покоя. Вот ещё…На Балтике дело было. Тоже на кабаньей охоте при такой вот видимости адмирал из карабина личного водителя вместо секача…раз, - и нету. Шуму было, комиссий, следствие…Признали: по неосторожности. Да и матрос будто бы виноват: нарушил приказ – быть там, где сказано. Ещё до загона в сумерках тихонько прокрался в кущи и спрятался недалеко от номера: хотелось посмотреть, что за охота такая. Хоть и рассвело, но был туманец, мелкий бус. Сидел малый, пялился. Тело затекло. Шевельнулся раз-другой…А шинель на нём чёрная. Глянул адмирал: «Батюшки!..Кабан…» Вот так бывает – горестно и тяжело.

Гон начался. Разом взревели в «мотне» гончаки и тут же к ним потянулась малышня: фокс и ягдтерьер зашлись яростно и высоко. Гончие с подвывом басили, постепенно переходя от башура к голосам хриплым и невыразительным. В них была жуткая злоба. Таких голосов не услышать ни по красному зверю, ни по зайцу даже от самых низкопородных ублюдков. Разве что по волку зверогоны в захлёбе сбиваются с тембров. Тут же, будто собака Баскервилей выла в Гримпенской трясине. Прозвучала пара выстрелов. Но собаки не смолкли, а ещё пуще ярились – выстрелы подазартили псов. Если придётся стрелять, то так или иначе не по чистому, а сквозь камыш, отчего ожевальные пули могут дать отклонение, поэтому я быстро поменял их на латунные, со свинцовыми поясками. Эти точно накоротке пойдут.

Лай, фырканье и храпы секача стали продвигаться в нашем направлении, понемногу склоняясь к правому окоёму зарослей. В этот дикий содом звуков неожиданно и резко ворвался отчаянный и полный страдания визг. Он взметнулся над очеретом и будто застыл там, оповещая нас: нет больше ягдта. Один из гайщиков потом рассказывал, как поджали гонцы и он выстрелил вверх, кабан рванул было обратно из оклада. Вот тут ягдт и показал норов: маленький злобный комок метнулся, чтоб схватить страшного зверя за ухо. Но, прыгнув, уже летел по дуге обратно, кувыркаясь в воздухе и поливая камыш своей кровью. Секач почти незаметным движением рыла. Словно янычар ятаганом распорол его чуть не надвое. Пес издох, ещё не коснувшись земли. Гончие и фокс на секунду притихнув, с новой силой стали теснить зверюгу. Вепрь опять повернул на стрелков. Но шёл не торопко, вертясь, делая огромным рылом кинжальные выпады в сторону надоедливых собак, так и метивших хватнуть его то за гачи, то за лохматые бока. В плотных камышах собакам требовалось немало сноровки, чтобы не подставиться под острые, как батас, лезвия кабаньих клыков. Гончаки предпочитали работать сзади, предоставляя оставшемуся в одиночестве фоксу мельтешить перед устрашающим кабаньим рылом. Почти на всех собаках уже имелись кровавые метки. С прищуром, на крови, маленькие кабаньи глазки, полные свирепой ненависти ко всему собачьему роду, пристально следили за каждым их движением. Но собаки, понимая, видимо, что любая их оплошность может стоить жизни, всё же не отступали, подбадриваемые криками гайщиков. Вначале ничего не разбирая в творившемся бедламе «детинца», теперь я различал отдельные слова гайщиков. Кто-то кричал: «Кабан ліворуч-ч, пільнуй!..» Неслись возгласы: «Гай…гай!.. Дери его, мать…Кто-то, чуть дальше, не в силах продраться вперёд, засупонивал ещё круче.

На правом крыле Дора и овчаристый кобель добрались до свиньи с подсвинками и поросятами. Временами пронзительный поросячий визг действовал и на наших собак, работавших по секачу. Вскоре его облаивали только гончие, а фокс, заслышав визг молодняка, ринулся туда. По звукам, долетавшим до меня, можно было догадаться, что собаки ухватили кабанчика и держат, не пуская вслед петлявшей свинье. На время лай затих. Только визжал поросёнок, да рычали и хрипели терзавшие его собаки. Свинья не могла ему помочь, она спасала тех, кто оказался подле неё. Кабанчик был обречён. Вскоре его уже никто не слышал, а гайщик метал собак дальше по кабаньим тропам: «Пошёл-л, ищи…и-щи! Так его, геть…геть!» И те не долго молчали, точно обозначив рассыпавшееся было, но теперь опять сгуртившееся стадо.

Обстановка в нашем углу тоже поменялась. Гончие ослабли и думалось, кабана вытеснить так и не сумеют. Сбитые с направления криками, визгом и лаем гайщики, в конце концов, поломали фронт. Их голоса, трещотки и колотушки слышались гораздо правее, чем им надлежало быть. Они явно тяготели к основному стаду. Только один гайщик упорно шёл за собаками, лай которых из злобного и грозного вначале гона, теперь стал вялым и хриплым, прерывающимся затяжными паузами. Псы устали и делали передышки, хотя это давало больше выгоды секачу, чем им. В такие минуты кабан отдыхал и собирался с силами. Пока собаки молчали, тяжко дыша и от жажды глотая собственную слюну, он замирал, вслушиваясь и принюхиваясь. Вепрь был достаточно опытен, чтобы доверять тишине впереди себя. Инстинкт толкал его в сторону. Но стоило ему повернуть туда, как на его пути вставал орущий человек, а собаки опять подступали вплотную.

При одной из таких передышек секач развернулся к флангу, а бросившийся за ним гончак проскочил вперёд. Кабан резко остановился, затем крутнулся, и собака оказалась прямо перед его пятаком. Увернуться и убежать она не смогла. Левым клыком кабан поддел её в подбрюшье и, отбросив в сторону, спокойно и тихо отрос от преследования.

Я терял терпение, чувствуя, что теснимый кабан исчезает. А «детинец», где моталось взад-вперёд стадо свиней, отозвался выстрелами.

Простояв напряжённо на номере час или более того, всегда радуешься этим звукам в надежде, что зверь взят, и ты тоже причастен к его добыче, даже если не поднимал ружья. Но всё-таки всегда хочется быть именно в том месте и всё увидеть собственными глазами. Это свойство коллективной охоты особенно мило и приятно любому из её участников.

Сперва я подумал, что стреляли по «исчезнувшему « секачу. И уже собрался размять затёкшие ноги. Но впереди и немного левее себя услышал еле уловимый хруст сминаемой очеретины. Такой, примерно, какой издаёт пожухлый лист, падая на землю и ударяясь о ветви уже почти раздетого дерева. Словно мышкующая лисица, я старался понять, чем вызван этот хруст. Но он не повторялся и я уже подумал, что это мне показалось, но тут заметил: в месте, где родился и пропал звук, стена очерета подёрнулась тёмным пятном, будто кто занавесочку задёрнул. И тут я понял, что передо мною стоит кабан. Широченный его бок я принял за тень, за ту самую «занавесочку», которая появилась неслышно, как появлется туман. Не было и…вдруг – на тебе, тень на плетень легла.

Разглядеть всего зверя не удавалось. Я различал только тёмное пятно. Кабан, стерев собак, отстаивался. До него рукой падать, не больше пятнадцати метров. Но даже на такой короткой дистанции я не мог выбрать точку прицеливания. Размытость силуэта лишала меня возможности произвести выстрел по месту. Стоило мне шевельнуться для перемены позиции, и «занавесочка» исчезла бы так же внезапно, как и возникла. Теперь я бы скорее окаменел, чем согласился так легко расстаться с возможностью завалить это камышовое чудище. Секач сам помог мне решить проблему. Пока я выбирал место, куда бы посадить мушку, он сделал пару коротких шажков, обозначив тем самым свои габариты. Мысленно благословив «блондо», я послал пулю в точку, где, как мне казалось, должна располагаться лопатка. Пуля косой прошла по очерету и, наткнувшись на плотное препятствие, тупо чмокнула. Секач рявкнул от боли, но не упал, а ломанулся в сторону. О втором выстреле нечего было и думать – секач исчез в доли секунды. Тяжко хрипя, зверь уходил. Было слышно, как трещат и ломаются заросли под его напором. Через несколько минут прозвучал торопливый дуплет напарника и самодовольный его возглас: «Готов!»

Осмотрев место стрельбы, я нашёл, что пуля причинила кабану тяжёлую рану. Камыш по его движению был залит кровью. Кабан отфыркивался. Розовая пена падала на землю и флажками висела на стеблях очерета. Всё говорило, что «блондо» пробила лёгкие. Так исследуя кровяной след, я добрался до соседа. Стеречь свой номер дальше не имело смысла, ибо прозвучал сигнал – конец гая. Секач, похожий на копну упревшего под дождями и почерневшего сена, лежал подогнув передние ноги и подперев рылом кочку. Поодаль мой милейший напарник расплылся в широченной улыбке и готовился позировать. Я пожал ему руку, поздравил с полем и хорошим выстрелом.

Натолкнувшись на след подранка, из камышового плена вырвался, похожий на лешего, Самсон: картуз в руке, голова всклокочена, вся в камышовом пуху, фуфайка подрана. За ним плёл лапти гончак, постоянно зализывающий хоть и не глубокие, но, по всей видимости, болезненные раны на боках и предплечье.

От кабана валил пар. Его высокая чёрная с проседью холка походила на подстриженную гриву доброго першерона. Клыки – грозное оружие, убедительный фактор силы, были в крови, в собачьей и своей. Грубая и длинная щетина поблескивала, говоря о здоровье и упитанности зверя. Мы любовались трофеем и обсуждали, как лучше его тащить из этого пристанища кикимор. Самсон, мотая своим «отколочным» клинком, успокоил нас, сказав, что он только надёргает щетины на «кивочки» и пойдёт за подмогой.

А дальше произошло невообразимое. Никто из нас, опытных охотников, не мог потом объяснить причину проявленной нами беспечности. Тут любой мало-мальски «обстрелянный» охотник выполнит это неписанное правило автоматически – в первую очередь осторожно осмотрит поверженного зверя и убедится, что он мёртв, что говорится, «по-настоящему». Я же спокойно подошёл к зверю и лишь осмотрел нанесённую моей пулей рану, не проверив результаты стрельбы друга. Меня успокоила струйка крови, стекавшая от уха через глаз вепря. Также поступил и егерь. С его «кивочков» всё и началось. На поведение гончака мы тоже не обратили внимания, когда он, зализывая раны, беспрерывно поглядывал на кабана и рычал. Самсон даже приструнил собаку. Он спокойно дергал с хребта щетину, собирая её в пучок. В какой-то момент пёс метнулся к кабаньей туше и вцепился в промежность. В следующий миг мертвая «занавесочка» ожила. Лежавший без видимых признаков жизни секач вскочил так резво, что ошалевший от неожиданности Самсон, чтобы не оказаться под его клыками и удержаться на ногах, выпустил из рук пук надёрганной щетины и машинально ухватился за его лохматый хребет. Кабан с разъятой пастью, хрипя, помчался в очерет, унося от нас насмерь перепуганного Самсона, который левой рукой держался за вздыбленную холку, а правой через хребет, словно клешнёй, вцепился в щетину, вися грудью на туше и волоча ноги по земле.

Побелевший, с вылезшими из орбит глазами, он глядел на нас, подбрасываемый кабаном в такт бега и, будучи в полном ступоре, только шамкал ртом, как выброшенная на берег рыба. Передать все тонкости сцены также сложно, как и поверить в происходящее. Это было неподражаемое и одновременно жуткое родео.

- Мать твою-ю! – только и вымолвил напарник, дрожащими руками силясь запихнуть в стволы неподдающиеся патроны.

- Не стреляй! – крикнул я в ответ, и мы пустились следом за вепрем.

Бег секача не был стремительным, какой бывает у спешащего от опасности здорового зверя. Силы покидали его. Внутри хлюпала и пенилась последняя кровь. Он ломился через очерет, забирая по окружности и постепенно склоняясь на свой же след, в пяту, пока не оказался на достаточно проходимой тропе.

Объяснение этому будет простым: пуля Полева, пущенная напарником, как ему показалось, в лоб кабана, попала в его рыло пониже левого глаза. Но встретившись с целью под тупым углом, не пробила череп, а срикошетила и, разрубив кожу и веко над левым глазом, нанесла на встречном движении страшный оглушающий удар, не причинив никакого поражения центральной нервной системе. Оглушённый кабан упал, как подкошенный. Только собака чувствовала, что зверь жив, но мы не придали значения её волнению.

Напарник стрелял несущегося на большой скорости кабана с близкого расстояния, почти навскидку. Вероятно, можно было его пропустить и стрелять угонного. Но кто бы в этой ситуации поручился, что преследуемый раненный секач, идущий в штык, не нападёт на уклоняющегося от него охотника? Главная ошибка – наша беспечность. Что касается стрельбы, то на охоте по крупному зверю, каким, несомненно, является кабан, тем белее секач-одиночка, охотник должен постоянно сознавать свою ответственность за последствия каждого производимого выстрела.

Когда раненный кабан вломился в очерет, и стебли словно прутья лозы, стали хлестать по голове Самсона, он расступорился и заорал так ошалело и дико, что замедливший было бег зверюга, клацая клыками и мотая рылом, снова, как пришпоренный жеребец, бросился по тропе вскачь. Бедный Самсон взывал о помощи:

- А-а-а-а…Ря-туй-те, хло-оп-ці…звір… - и ещё что-то не очень разборчивое.

Нашли мы Самсона недалеко от закрайка плавней. Он уже оклемался и даже хорохорился. Выхватил клинок и порывался на «откол» секача, который прокатил его на себе не меньше полторы сотни метров и нагнал сталько страху.

Уже на тропе, услышав шум, крики и осипший голос гончака, подвалили собаки. Они мчались сбоку и по пятам кабана. Самсон был напрочь лишён возможности что-либо предпринять, не говоря о том, чтобы воспользоваться своим клинком.

С полого возвышающегося берега плавни переходять в густые заросли кустарников. Вот когда кабан полез туда, Самсон, наконец, разжал онемевшие от напряжения пальцы и скатился к очерету. Освободившись от седока, секач сунулся к Самсону, но подоспевшие собаки отвлекли зверя и закружили его в кущах.

Самсон стоял весь в крови. Но кровь была кабанья. А из его травм кровоточили лишь порезы от стеблей очерета на шее и тыльной стороне кистей. Убедившись, что Самсон в порядке и особая помощь ему не требуется, мы оставили его на время и устремились на лай. Собаки держали кабана на месте, да и сам зверь уже окончательно выдохся. Мы подходили тихо и осторожно. Я впереди, а напарник для страховки – немного сзади и в сторонке. Вепрь сидел, уперевшись задом в куст так, что из зарослей торчала передняя часть туловища, и собаки не имели возможности делать хватки с боков. Они только облаивпали его, окружив в полукольцо. Кабан не видел меня: я вышел к нему со стороны повреждённого глаза. Заметив охотника, собаки взъярились, но и отступили одновременно, освобождая пространство для меня. Я не стал медлить – лучшего момента быть не могло. «Блондо» легла точно под ухо. Теперь не было рикошета и тащить секача из плавней тоже не требовалось.

Итоги нашего гая оказались вполне пристойными: секач тянул на два с небольшим центнера, Николай Иванович взял хорошего подсвинка да Василь отколол таки сеголетка.

Не стану в подробностях описывать, что творилось на базе, но когда был изжарен сеголеток и начался дружеский ужин, места унынию не осталось. В центре внимания был, разумеется, Самсон. К его величественному имени прибавились ещё несколько романтических: «ковбой», «всадник без головы», «укротитель» и другие. Но среди разнообразия шуток и подколок особо ценными были предложения прагматического характера. Так, неожиданно взявший верх над кумом Василь предложил в счёт морального ущерба, причинённого кабаном личности Самсона, сброситься на прижизненный ему памятник: «Самсон, раздирающий пасть вепря», который установить перед охотбазой.

На наших глазах Самсон становился местной, а может и не только местной, знаменитостью, но почему-то сфотографироваться на секаче наотрез отказался, как ни уговаривали.