Белковьё

Белковьё! Сколько поэзии в этом слове для сибирского про­мышленника; сколько приятных воспоминаний оно рождает в голове стариков, здешних охотников, - удалых ребят в моло­дости, которые не задумывались выходить на поединок с медве­дями, а чтобы не испортить шкурку белки, били ее не иначе, как в голову из своих немудрых винтовок, - теперь же согнувшихся от дряхлой старости, с седыми как лунь головами, с бесчислен­ными морщинами на лице, с двумя или тремя зубами во рту, стариков, едва способных слезть с печи, чтобы благословить своих детей и внучат на любимое в былое время белковьё! Эти-то старожилы рассказывают много интересного и любопытного про старое время, право, некоторых с удовольствием можно слушать не один зимний долгий вечер! Часто эти движущиеся скелеты не могут хладнокровно слышать слов тайга и белковьё. Я знал од­ного такого старика, который, быв слишком 70-ти лет, ходил еще на белковьё и мало уступал молодым ребятам. Впослед­ствии, когда всесокрушающее время взяло свою силу и он не в состоянии был ходить на промысел, то при наступлении белковья делался задумчивым, мрачным, снаряжая своих сыновей и внучат, а отправляя их, долго плакал горькими слезами до тех пор, пока те не скрывались из его зорких глаз. Плакал он не потому, чтобы боялся за своих питомцев, своих учеников, в слу­чае какого-либо несчастия, - нет, а плакал оттого, что сам одряхлел и не в состоянии был уже следовать за ними; потому что те же слезы являлись у него и при виде других белковщиков, весело отправляющихся в тайгу.

Конечно, российские промышленники не имеют и понятия о белковьё, их не задевают за ретивое слова тайга, панты* и проч., в особенности (более кабинетных) столичных охотников, знако­мых только с болотами, таскающих на себе огромные сапожи­щи из боязни промочить ножки и проч. Сказал бы более, да боюсь за сетование... и этого бы не следовало говорить, но «что написано пером, того не вырубишь топором». Посердятся да простят!

Не думайте, что белковьё состояло в том, что здешние про­мышленники отправляются в лес собственно за белкой дня на два или на три. Нет, здесь белкуют месяца по два и по три, не выходя из лесу, бьют все, что попадет под пулю, но зато часто и случается, что некоторые из них не возвращаются в свои теп­лые углы, в объятия жен, отцов, матерей - словом, близких сердцу родных, так нетерпеливо их дожидающих. Какое горе ложится на сердце матери, когда артельщики вынесут из тайги весточку, что «твоего, бабушка, сынка зверь (медведь) задавил!» Как не облиться кровью родительскому сердцу при таком из­вестии! А смотришь, прошел год, наступило опять белковье - та же старуха снова снаряжает в тайгу других сыновей и внучат, хотя и крепко щемит ее сердце при последнем поцелуе неуны­вающих промышленников. Проводив же из дому, она поглядит им вслед, утрет глаза передником, рукавом рубахи либо подолом и, согнувшись, поплетется в свою каморку, к знакомой печке; вечером сядет за прялку и причитает разные разности, которым глухо, заунывно, дребезжа, вторит ее быстро вертящееся вере­тено...

Но довольно, что-то и у меня защемило ретивое, я отстал от главной цели, быть может, надоел читателю; эдак я, пожалуй, унесусь далеко и не расскажу, что такое значит белковье...

Однако, прежде чем начну описывать его, позволю себе еще сделать отступление, которое, я уверен, не будет лишним, пото­му что описываемое время и признаки предшествуют наступле­нию белковья и притом знакомят читателя с природой нашего богатого Забайкалья и с бытом его обитателей.

Отошли сенокосные страды, прошел жаркий июль, стало по­свежее в воздухе. В степи и на лугах пожелтела высохшая от палящих лучей солнца нескошенная трава. Везде по речкам и озерам показались молодые утки всевозможных сортов богато­го пернатого царства, в чем Забайкалье может посоперничать с другими краями. По сырым логам и падушкам зазеленели туч­ные скирды (зароды, стога) сена; на скошенных местах подня­лась снова зеленая отава; по степям появились целыми стаями степные куры (дрофы), преважно и сторожко разгуливая с мо­лодыми по желтеющей волнующейся скатерти.

Наступило время хлебной страды; зашевелились перегнутые бабы и мужики по широко раскинувшимся полям разных сор­тов хлеба, зазвенел зубатый горбунчик-серп, и воздух наполнил­ся заунывными мотивами сибирских песен. Легче на душе стано­вится у сибирского промышленника, настает козья гоньба; гура­ны (дикие козлы), хрипя, стали выгонять маток из опушки ле­сов, что уже заметили охотники и свалили себе на завтрак не­сколько рогатых кавалеров. Еще несколько дней, и небо затяну­лось по всему горизонту серыми облаками; в воздухе сделалось еще свежее и сырее, настал настоящий куктЕн (мокрое время осени, козья гоньба). Но вот и конец августа, дичь начала табу­ниться, везде показались в огромном количестве утки, загогота­ли и гуси в беспредельности небесной лазури. Еще отраднее ста­новится на душе здешнего промышленника: показались «тупые раздвинутые треугольники» длинноногих журавлей различных пород со своим заунывным курлыканьем. При этих звуках что-то особенное задевает за сердце охотника; он невольно подни­мает голову кверху, ищет глазом певцов, но отыскать не может - в небе светло и голубо. Журавли так забрались высоко, кружась в лазурной выси, что их с трудом можно увидать зорким глазом. Лупы (23 августа) прошли давно, появились холодные утренни­ки и стали сковывать жидкую грязь неведомой силой, но взой­дет солнце и еще успеет отогреть мерзлую землю своими по­следними замирающими лучами. Время уходит, день ото дня становится холоднее, а вот потянулись и загычали лебеди, еще сильнее забилось сердце здешнего промышленника, потому что отлет лебедей, по народному замечанию, указывает на прибли­жающийся холод. «Скоро студено будет», - говорит сибиряк на этом основании. Затрубил изюбр в синеющей дали тайги - уже поехали некоторые зверовщики на изюбриную гоньбу (смот­ри описание изюбра) и спустя несколько дней вывезли дорогую добычу на вьючных конях. Наконец пролетная дичь почти вся скрылась в теплые края, остались только в степях дрофы, кото­рые не сильно боятся приближающихся морозов и нередко жи­вут до тех пор, покуда настоящая зима не угонит их в теплые края, а на водах останется одна чернеть и крохали. Вот когда наступила настоящая минута тревоги и ожиданий белковщиков! Уже давно екало их сердечко, дожидаясь покрова дня, - про­шел и он; засуетились в избах бабы около своих печек, пошли приготовления различных съестных припасов, чтобы снарядить необходимыми принадлежностями на долгое время своих мужей и сыновей, отправляющихся в тайгу на белковье. Все печи, шест­ки, чувалы завалены ржаными и пшеничными сухарями; пекутся и сушатся различные пряженики, блинцы, колоба, ватрушки и прочие хитрости бабьего сибирского искусства. Починивается необходимое для тайги теплое платье и обувь, чтобы можно было теплее оболокАться (одеваться) белковщикам во время стужи. Между тем в это время белковщики подготовляют к тай­ге своих промышлёных коней (смотри статью о промышлёномконе), как-то: кормят овсом, сечкой, подковывают* их, держат на стойке холодными ночами, а сами нетерпеливо поглядывают вдаль, на высокие хребты, поросшие густыми лесами, и эта си­неющая даль, в свою очередь, так заманчиво рисуется их вооб­ражению, глядит на них и как бы зовет охотников в свои угрю­мые, страшные, но нередко милые им по воспоминаниям верте­пы. Винтовки давно уже налажены, вымыты, вычищены, смаза­ны, исправлены и весятся на спичках в амбаре, в сенях и проч. (надо заметить, что сибиряки никогда не держат их в избах, говоря, что они в них потеют). Порох и свинец давно припасе­ны, пули налиты и сложены в запасные каптурги. Промышлен­ные собаки тоже хорошо знают это время - визжат, трутся около своих хозяев и нетерпеливо дожидают отправления. Белковщики сходятся между собою, сговариваются, куда отправить­ся, на сколько времени, делают условия и составляют артели. Артели бывают разные, в них собирается обыкновенно от четы­рех до десяти промышленников. Большие семьи редко соеди­няются с посторонними, а одинокие люди или малосемейные с разных деревень собираются в одну артель на известных усло­виях, т.е. каждый артельщик обязан взять с собою необходи­мых съестных и огнестрельных припасов наравне с другими, чтобы харч в артели был общий, почему и все добытое ими в тайге делится тоже на равные части. Так, белка делится между товарищами поштучно, равно как и лисицы, хорьки, козьи шкур­ки и проч.; мясо снедных зверей, оставшееся излишним после промысла, тоже делится по весу, но если убьют одного медведя, изюбра, сохатого, соболя, рысь, тогда шкуры их продаются по выходе из тайги и уже делятся вырученные деньги. Многие за­житочные люди, отправляясь или не отправляясь сами на бел­ковье, имея лишние винтовки, раздают их бедным промышлен­никам на известных условиях, под пушнину. Вообще время сбо­ров в тайге белковщиков есть своего рода ярмарка, потому что тут происходят различного рода аферы и спекуляции. Напри­мер: многие отдают своих лошадей бесконным промышленникам; некоторые аферируют на свинец, порох, съестные припасы, даже одежду, и все это под пушнину. Другие же просто нанимают бедных, бездомовых в работники, снабжают их всем, что необ­ходимо, и отправляют в тайгу, тоже по взаимному согласию. Конечно, бывают случаи, что эти работники иногда преизрядно надувают своих хозяев в количестве убитой ими пушнины, но ненадолго: сибиряки чрезвычайно хитры, и хозяева непременно рано или поздно увидят обман, и тогда эту проделку узнают все, после чего такого работника никогда уже больше никто не возь­мет.

Так как порох и свинец здесь достать иногда довольно труд­но, то различные торговцы, обыкновенно ссыльные жиды, посе­ленцы - словом, спекуляторы, а также и настоящие купцы, сборщики пушнины, зная хорошо это время, глядишь, и подъявятся как раз с этими припасами в самые горячие минуты нуж­ды, продают их на деньги и различные деревенские произведе­ния, в обмен, страшно дорогою ценою. Нередко фунт свинца доходит до 50 и более копеек серебром, а на мену обходится еще дороже. Некоторые же отдают эти продукты знакомым надеж­ным белковщикам прямо под меха, по согласию, смотря по ко­личеству в лесах белки и проч. Нередко фунт свинца идет на три и на четыре белки, а белки здесь иногда продаются по 25 коп. серебром за штуку. Выгода обоюдная: белковщик фун­том свинца может убить до 20 и более белок, смотря по калибру винтовки, а меновщик, заплативший в городах за свинец по 10-ти и менее коп. серебр. за фунт, выручит на белке до одного рубля серебром; и выходит, что «овцы целы и волки сыты». Прав­ду говорят здешние торговцы, что в Сибири только дураки и люди добросовестные не наживут денег... Пожалуй, и справед­ливо.

Как скупщики пушнины не ошибутся в цене на меха, забла­говременно зная их будущую стоимость через своих агентов и ко­миссионеров, большею частию с Нижегородской ярмарки, так и хорошие, опытные промышленники не ошибутся в количестве белки в известных пределах тайги. Они еще летом, ездя за дро­вами в лес и промышляя зверей, примечают, или, как они гово­рят, смекают, белку, а осенью уже собирают сведения и наблю­дают сами: где хорошо водились кедровые орехи, где много осталось лиственичной шишки, где навешана на деревьях губа, т. е. грибы для зимы, и проч. Даже перед самым белковьем на­рочно выезжают в леса, убьют две-три белки и смотрят по лап­кам, какая она: своя или кочевная. Если белка своя, т. е. не кочу­ет в другое место, то у нее лапки мохнаты и совершенно целы; если же нет, то шерсть на них вытерта от продолжительной перекочевки и на пальцах бывает иногда даже кровь; когти такой белки обыкновенно притуплены. Кроме того, для открытия этого есть еще другие тонкости, известные только здешним специалистам-белковщикам...

Вот наконец наступили и последние приготовления к отъез­ду в тайгу, да и время уже: степные куры, чернеть и крохали дав­но отлетели из Забайкалья под теплые лучи солнца, леса обна­жились, пошла шуга, и появились ледяные закраины по речкам, озера покрылись, как зеркалами, ровным, прозрачным, но еще тонким льдом, побелели сопки, пали мягкие порошки и означи­ли малики зайцев, лисьи нарыски и волчьи следы; медведь, тар­баган (сурок), барсук и другие звери залегли в свои теплые норы до весеннего солнышка - пора и белковщикам отправ­ляться в тайгу. Артельщики стали собираться в условные места, все приготовления их кончились, терпение лопнуло, синеющая даль еще приветнее на них смотрит. Словом, все кончилось, все начеку, как они говорят; настала минута, которой так давно до­жидается сибирский промышленник, - минута отъезда; бани уже давно остыли в холодную осеннюю ночь, охотники выпари­лись, стали чисты*, кони оседланы, а заводные навьючены по­тами (кожаные сумы), мешочками, тулупчиками**, туясьями*** - словом, разными разностями с съестными припаса­ми. Собаки привязаны на поводках (тонкие железные цепочки) к седлам и нетерпеливо рвутся, дожидаясь выхода хозяев. На­конец промышленники закусили, простились с родными, помо­лились богу, закинули за спину (вниз дулом) винтовки и вышли; собаки, видя их совсем готовыми отправиться в дорогу, залаяли и запрыгали от радости. Артель отвалила целым караваном, под­нимая столбы пыли (в это время здесь почти никогда не бывает санной дороги), приветствуя родных и знакомых издали раз­личными прощальными знаками. Деревня опустела! Уже много белковщиков из нее отправилось в тайгу, остались только бабы, старики да ребятишки, которые, стоя в одних рубашонках на улице, грязные, оборванные, смешно поджимая под себя ноги, надергивают рукава рубахи на покрасневшие от холода руки и все еще глядят на удаляющихся всадников, едва-едва видимых в столбе пыли...

Странно, что белковщики, или, лучше сказать, зверопромыш­ленники, живут как-то деревнями, самый быт которых тесно связан с различными обстоятельствами. Есть селения, в которых нет ни одного дома, чтобы не было промышленника, но опять есть и такие селения, в которых всего два или три белковщика. В настоящее время в Забайкалье во многих местах нет и тени прежнего белковья, именно с того дня, как образовались забай­кальские казаки. Служба и проч. и проч. не дают многим поду­мать и о посеве хлеба, не только что о белковье!.. Неужели при­дет время, что мои заметки о белковье сделаются преданием, рассказом старины?.. Приятно смотреть со стороны, когда от­правляются белковщики на промысел, в особенности когда не­сколько артелей соединяются вместе. Право, встретившись с такой ватагой на дороге, особенно в лесу, невольно заглядишь­ся на эту движущуюся толпу вооруженных всадников, причем что-то необъяснимое задевает за душу, а тем более страстного охотника. Разъехавшись с ними, вы машинально несколько раз оглянетесь, наверное, призадумаетесь, и в голове вашей завер­тится пропасть мыслей, воспоминаний, если вы в душе охотник, и разве только у самой станции новые предметы, попавшиеся на глаза, разобьют ваше настроенное воображение.

Многие белковщики, отправляющиеся надолго, гонят с собой различный рогатый скот, как-то: коров, баранов и проч. для за­куски после устатка и богатырских подвигов. Зная хорошо си­бирский климат и все нужды, которые претерпеваются белковщиками в тайге, бывши сам страстным, горячим охотником и проведя не одну зимнюю ночь в далекой тайге, поневоле приза­думаешься и скажешь: нужно быть сибирским промышленни­ком, чтобы безропотно вынести все это!

Живущие около больших рек белковщики отправляются вниз по течению обыкновенно на паромах до места белковья, а воз­вращаются или верхом, или на санях, потому что, пользуясь случаем, они на паромах сплавляют не только лошадей, скот, почти все принадлежности домашнего очага, но даже и заготов­ленные сани. Мне часто случалось видеть такие экспедиции по реке Шилке. Конечно, почти незачем и говорить о том, что еще приятнее смотреть на возвращающихся белковщиков из тайги. Тут уже действительно разбегаются глаза: торопишься все раз­глядеть, в глазах зарябит, и часто случается, что вместо всего ничего не увидишь или, лучше сказать, самое главное и любо­пытное пропустишь без внимания. На заводных лошадях иногда бывает столько навьюченного разного мяса, шкур и пушнины, что, не быв очевидцем, действительно трудно поверить.

Прибыв на место промысла, белковщики тотчас устраивают шалаши (по-сибирски балаганы), землянки и даже зимовейки. Некоторые промышленники, ежегодно ходя на белковье в одно место, имеют в лесах постоянные избушки, в которых другие никогда не поселяются, хотя бы и прибыли раньше, но придет урочное время, и хижины эти наверное дождутся своих закон­ных хозяев. Не лишним считаю сообщить, что промышленники никогда не поселяются в старых балаганах, уже высохших от времени, чтобы как-нибудь невзначай не спалить всего богат­ства, добытого в белковьё, и не пострадать самим от запасов пороха. Вот почему эти жилища и строятся каждогодно новые, из сырого материала. В избушках же безопасно, потому что в них всегда делаются битые из глины и камня печи, иногда с ды­мовым выводом на крыше.

Если сойдется несколько артелей в одно место, то владыкой его остается та артель, которая прежде успела его захватить. Впрочем, бывают случаи, что в больших, не тесных округах жи­вут вместе или неподалеку одна от другой несколько артелей. Конечно, пригнанный или приплавленный рогатый скот колется, сколько потребно, на месте стоянки, т. е. на таборе, а остальной и лошади питаются чем бог послал. Но опять скажу, что те про­мышленники, которые имеют постоянные зимовейки или избуш­ки, нередко летом нарочно заготавливают немного сена. Понят­ное дело, всякий табор располагается около воды, речки, озера или ключа.

Белковая собака - почти необходимая принадлежность этой охоты. Достоинство ее состоит в том, чтобы она не только оты­скивала белку по следу, но гнала бы ее и верхом (по деревьям); мало того, она, найдя белку, должна лаять и не спускать ее с дерева (о собаке смотри особую статью).

Самая охота состоит в том, что белковщики с утра до позд­него вечера ходят или ездят верхом по лесам, отыскивая белку сами или с помощью собаки. Белку бить не хитро, только бы увидать; от человека и от собаки она тотчас заскакивает на де­рево и сидит иногда смирно на сучке или ветке, дожидаясь мет­кой пули, иногда же пойдет прыгать с дерева на дерево, так что трудно ее догнать и можно даже потерять из виду, особенно в сосняке и кедровнике; белка знает, в чем дело, и, случается, так запрячется и притаится на мохнатых ветвях, что и опытный охотник с трудом ее отыщет. Вот почему здешние промышлен­ники и не любят их промышлять в этих лесах.

Чтобы открыть спрятавшуюся белку, стоит только кашля­нуть или стукнуть в дерево палкой, как она тотчас соскочит на другую ветку или сядет на задние лапки - словом, покажет себя, но напуганные белки этого не сделают: они так крепко сидят притаившись, что хотя раскашляйся, расстучись, а они и ухом не поведут, хоть руби дерево, что и случается зачастую с здеш­ними промышленниками: лесу много, народу мало, следователь­но, и потребности тоже - отчего ж и не рубить дерева из-за шкурки белки, тем более в лесу, «где земля да небо, пень да коло­да - полная свобода, никто не видит, делай, что знаешь, славно!.. Бог не скажет!» - говорят сибиряки.

Часто белка прячется в свое гайно или залезает в птичьи гнез­да, и тогда трудно ее выманить, особенно когда она заскочит в дупло. Но топор, а иногда и дым - славные товарищи в этом отношении, они и тут выручают. Многие промышленники, видя, что белка заскочила в птичье гнездо или в свое гайно, сделанное на дереве, не прибегают и к топору, а прямо стреляют в гнездо и редко ошибаются; бывали и такие случаи, что белковщик, вы­стрелив таким образом в гнездо, вместо одной, им виденной, убивал двух белок, потому что в том же гнезде была и другая, которую промышленник не заметил раньше. Часто белки при­бегают к хитрости: завидя человека, они прячутся за ствол де­рева с противоположной стороны, так что охотник сколько ни ходи кругом дерева она все будет вертеться и прятаться за ствол. Но человек хитрее ее - он тотчас снимает с себя шубу или кафтан, весит на воткнутую палку, надевает сверху шапку и на минуту притаится, потом чем-нибудь пугает белку, та за­бросается и ошибется, приняв чучелу за охотника, и попадает на свинец.

Вообще во время охоты белковщики нередко являют друг перед другом примеры честности, бескорыстия и свято уважают товарищество; так, например, если один из них как-нибудь под­гонит белку к другому из чужой артели, то последний ни за что не воспользуется этим случаем; конечно, если охотники из одной артели, тогда все равно - белка попадает в один же общий ме­шок. Самое худое время стрелять белок в ветреную погоду, не говоря уже о пурге (метель, вьюга), во время которой совершен­но невозможно стрелять, потому что загнанная на дерево белка от ветра чапАется (качается) вместе с ветками, и тогда трудно ее убить из винтовки. «Вот тут-то и живет обстрел», - говорят сибиряки, то есть бывает много промахов. Если большую часть белковья стояла ветреная погода и, следовательно обстрелу бы­ло много, тогда и белка продается дороже промышленниками - по случаю тунной траты огнестрельных припасов и меньшей добычи белки.

Для стрельбы белок преимущественно употребляют малопуль­ные винтовки без сошек, ибо с ними неловко стрелять кверху, а просто приставляют дуло к другому дереву и выцеливают мохнашку. Иные же удальцы стреляют просто с руки. Заряды на них делают очень маленькие, которые и носят название беличьего за­ряда. Говорят, что будто бы некоторые промышленники, делая в стволах винтовок подъемные прицелы, так подгоняли заряды и пристреливали их, что пуля, попадая в белку, не в силах пробить ее насквозь, почему и остается под кожей на другой стороне. Это еще выгоднее маленького заряда, потому что белка убита и пуля цела! Это обстоятельство вы услышите решительно по всему За­байкалью, почти от всякого промышленника, но таким образом, что он будет вам ссылаться относительно этого искусства на своих праотцев или других белковщиков, как бы выставляя в при­мер их искусство в стрельбе из винтовок, но на себя никогда этого не примет. Не знаю, насколько справедлив этот сибирский фокус, передаваемый стоустою молвою. Я сначала, как бы веря ему, на­рочно из любопытства старался достигнуть того же, пристрели­вая свои винтовки, но никогда не мог достигнуть таких неправдо­подобных результатов и потому теперь сомневаюсь в истине этих рассказов.

В некоторых уголках Европейской России, как мне известно, бьют белок дробью из очень узкостволых ружей, но здесь этого нет: у нас пуля, пуля и пуля. Сибиряки обыкновенно опредеделяют калибр винтовки позаОчь, при разговорах, счетом пуль на фунт свинцу. Есть такие малоствольные винтовки, что из фунта выходит до 120 и более пуль.

По возвращении с дневного промысла на табор промышлен­ники обыкновенно тотчас начинают варить себе в походном ко­телке пищу из мяса или пьют с сухарями карым (кирпичный чай), искусно заправляя его молоком, сметаной или маслом; некото­рые же гастрономы делают затуран (поджаренная на сковороде мука с маслом) и проч. Между тем как котелки аппетитно кипят на таганах, промышленники снимают белку. Быв несколько раз очевидцем, нельзя не удивляться навыку и проворству белковщи­ков снимать беличьи шкурки: не успеет закипеть еще котелок с чаем, как иные уже оснимают до 10-ти и более белок. Беличье мясо русские тут же бросают собакам, но инородцы мало с ними делятся - они сами едят белку: тунгус или орочон (в особен­ности), оснимав белку и выпустив внутренности, не мывши, бро­сает ее прямо на раскаленные угли или вешает перед огнем на па­лочку (рожон), и лишь только зарумянится мясо, потечет и за­шипит едва согревшаяся кровь, как уже оно снимается и кушается за обе щеки, обыкновенно без соли и редко с хлебом.

Кончив оснимание белок, промышленники садятся в кружок около огня и ужинают. Вот за этими-то ужинами и любопытно посидеть наблюдателю - тут наслушаетесь всего, вся тайга обна­ружит свои трущобы и вертепы с их обитателями; весь быт, хитрый характер, а нередко и неподдельный юмор - отличительная чер­та сибиряка - обнаружатся во всей полноте. Здесь вы не услы­шите неправды, потому что лгуна сейчас поймают товарищи и вы­ведут на чистую воду. В этих-то охотничьих кружках я и собрал многое множество сведений касательно своих заметок; нельзя не сказать, что беседы эти много помогли впоследствии моей наблю­дательности и сделали из меня еще более страстного охотника.

Я уже сказал выше, что на белковье бьют всякого зверя, ко­торый навернется на пулю охотника, но этого мало - нужно еще кое-что прибавить. Если один промышленник из артели найдет где-либо свежий след кабана, изюбра, сохатого или медвежью берлогу и один не в состоянии пособиться с зверем, то он, придя на табор, тотчас объявляет находку товарищам своей артели, ко­торая держит это в секрете, и никто из нее не скажет об этом промышленникам другой артели, и, избрав удобную минуту, сами отправляются на промысел. Но бывают и такие случаи, что если артель состоит из ребят молодых, малоопытных и вдобавок тру­соватых, а найден медведь, тогда уже приглашаются промышлен­ники из другой артели и лов делится особо. Надо заметить, что таких артелей, в которых не было бы хотя одного старого, опыт­ного охотника, почти не бывает, но зато есть и такие охотники, которые, идя на белководе, первый раз взяли в руки винтовку; это ничего, большой обидой для артели не считается, потому что сибиряки понятливы и ловки: день, два, много три - они приуча­ются и скоро не отстают от товарищей. Упомяну, что при сборе на медведя есть у промышленников много различных суеверных затей и поверий, но главные из них таковы: каждый молится усерд­но богу (всякий по своей вере), кланяется на все четыре стороны, как бы прощаясь с миром; потом зверовщики прощаются между собою и дают друг другу клятву, - как они говорят - клятьбу, в том, чтобы измены не было и трусу не праздновать. Опытные зве­ровщики тотчас узнают труса, который, боясь в душе, все-таки не хочет отказаться от участия в охоте из самолюбия и амбиции (странно, что сибиряки-простолюдины знают это слово), боясь насмешек товарищей. Такой человек при самом отправлении на­чнет изменяться в лице: то бледнеет, то краснеет, худо ест. А ко­торый только краснеет (красет), хорошо ест, потягивается, сжи­мает невольно кулаки, глаза его горят отвагой - о, тот молодец! На того можно надеяться, и действительно, замечания их на этот счет справедливы - ошибки нет. Скажу, что при настоящей сибирской охоте за медведями несчастия бывают чрезвычайно редко, они случаются только при неожиданных встречах не под­готовившихся к этому случаю охотников, с беличьими зарядами, и в особенности при паническом страхе или же когда ходит много шатунов (медведей, не легших в берлоги; смотри описание мед­ведя). Кстати, тут же сделаю еще некоторое замечание, что здеш­ние зверовщики (русские, не говоря об инородцах), убив козу, кабаргу, сохатого и других снедных зверей, обыкновенно тут же на месте (если это возможно) разнимают добычу на части, раскладывают огонь, жарят печенку и легкие, а почки, пока они еще теплые, едят сырыми. Говорят, что зверовщики это делают по суеверному обычаю. К сожалению моему, я не мог дознать причины и основания. Но нельзя отвергать, что и сырые почки этих зверей довольно вкусны; отчасти не потому ли они и состав­ляют лакомый кусочек для охотников?..

Если промысел на белковье удачен, то зверовщики живут до тех пор в тайге, пока позволяет возможность; иногда они не­сколько раз выезжают за харчем (вообще съестные припасы, порох и свинец) и отвозят пушнину, а сами, снарядившись снова, опять отправляются на белковье.

Многие, а в особенности здешние инородцы, скупясь зарядами, или те, которые постоянно живут в лесу, как, например, орочо­ны, ловят белок в плашки и другие поставушки, устанавливая их на деревьях и на земле; ловушек этих я не видал, почему и не буду описывать.

Скупщики пушнины как хорошо знаю время отправления белковщиков на промысел, так еще лучше рассчитывают их возвра­щение, что обыкновенно бывает недели за две до рождества Хрис­това. Закуп белки по деревням из первых рук редко произво­дится на деньги, больше всего на красный товар. Вот тут-то и надо видеть всю недобросовестность мелких торговцев, в особенности жидов. Право, трудно верить, не быв очевидцем, их аферам и спе­куляциям, особенно в отдаленных уголках обширного Забайкалья. Но нужда заставляет и хитрого сибиряка поддаваться на удочку меновщика. Вся дрянь, все гнилые товары из лавок сбываются по деревням на пушнину. Некоторые бессовестные торговцы подни­маются на непростительные штуки; так, например, многие красные товары значительной ширины они аккуратно разрезывают пополам вдоль и продают эти половинки за целое баснословной ценой. Сибиряки по обыкновению сначала крепятся и не поддаются, но видя наконец, что купец не спускает цену, из необходимости, что ли, но только разбирают товар. Другое бывает, когда два или три торговца в одно время пожалуют в деревню. Вот где поднимается конкуренция в полном смысле слова, так что смешно и досадно смотреть со стороны: промышленники крепятся, торговцы друг перед другом сбивают цену, и тогда, смотришь, выплывут на сцену эти тощие, гнилые половинки и прочие плутни - словом, все об­нажится. Конечно, промышленники рады этому случаю, почему иногда нарочно выжидают такой оказии. Жаль, что не место описывать всю эту торговлю, но все же не могу не рассказать одного курьезного случая, который мне довелось видеть. В один пограничный караул Забайкалья, весьма бедный и удаленный от центра управления, состоящий всего из 8 или 9-ти дворов, жители которого занимаются и пропитываются единственно звериным промыслом, съехались два торговца почти в одно время и остано­вились у одного, более зажиточного, казака, где стоял и я на квартире. Конечно, в селении тотчас узнали о их приезде, и про­мышленники, сначала без пушнины, отправились к купцам пона­ведаться о цене. Торговцы не сказывали, а просили товар налицо. По-видимому, они были братья, но торгующие порознь. Я из-за пе­регородки строго наблюдал за их действиями. Сначала они долго разговаривали втихомолку, наконец пожали друг другу руки и раз­ложили товары, вероятно согласясь выдерживать цену, а барыши делить пополам. В избе никого не было; я притворился спящим. Немного погодя пришли зверовщики с пушниной, набрались бабы, налезли ребятишки, так что в избе стало тесно. Купцы смотрели меха, торговались, друг друга не перебивая, и вместе с тем озира­лись на свой товар, вероятно боясь покражи. Я глядел в щелку и прислушивался к разговорам.

Не знаю чем - благообразием ли физиономии или лучшим об­ращением, но только один из торгующих привлек к себе промыш­ленников, и они с пушниной более обращались к нему. Другому стало досадно, и он начал спускать цену со своих товаров. Благо­видный торговец недружелюбно поглядывал и украдкой лукаво подмигивал товарищу, а вместе с тем сбавлял цену наравне с ним.

Сибиряки, вероятно, смекнули дело и по-прежнему обращались к благовидному. Противник, увидав одного зверовщика, махнул ему рукой и громко сказал: «Эй вы, рыжие усы, продайте мне белку, у меня товар славный, а у него гнилой, последний сорт...» Он еще хотел что-то сказать, но благовидный торговец подбе­жал к нему с сжатыми кулаками - началась перебранка, а потом и потасовка, по-русски!.. Народ раздвинулся, дал место ссорящимся, переглядывался между собою, насмешливо улыбался и, по-видимому, как бы желал успеха благовидному купцу. Това­ры попадали с лавок и перемешались; с полок полетела посуда, привезенная на продажу, и разбилась вдребезги.

Наконец благовидный одолел соперника, соскочил с него, су­нул палец в рот и показал тому фигу; окинул глазами свои убытки, быстро подобрал черепки и бросил противнику в короб; потом об­ратился к присутствующим, встал в позу победителя, размахнул руками и громко, самодовольно сказал: «Пропадай наше все, а уж мы не поддадимся; сдавай, ребята, белку, всю приму!» - быстро поворотился на каблуках, опять показал тому фигу и преважно расселся на лавке.

Панфилыч (так величали противника) пожал плечами, зверски поглядел на благовидного и унизительно на окружающих, боязли­во сложил товар с черепками и - уехал. Зверовщики сдали всю пушнину победителю довольно выгодно.

Бабы, видя такую снисходительность, бросились покупатьгнилые обновы. Торг происходил таким образом: например, кто-нибудь из женщин требовал платок. Купец спрашивал: «В какую-с вам цену?»

Та сказывала. Он прямо, по своему усмотрению отрезывал какие-то красные, желтые, бурые и пеганые тряпки; впрочем, некоторые были с видом Московской железной дороги и с изобра­жением каких-то неизвестных воинов и выбрасывал проситель­нице, получая деньги.

Возражений не было, покупательницы как-то машинально оставались довольными и уходили.

Одна бойкая, смазливая баба подошла к коробу, лукаво взгля­нув на благовидного, вытащила сама какой-то шейный платок таких цветов и рисунка, что описать невозможно, - помнится, что на середине платка было изображено что-то такое вроде солнца, а по бокам радуги, остальное не помню, она аккуратно и кокетливо повязала его на шею, самодовольно оглянулась на прихожан и спросила, что стоит.

- Пятнадцать серебра, - как бы нехотя, не глядя, отвечал купец.

- Что так дорого? - пищала караульская львица. - Возь­мите семь гривен (на ассигнации), - и тряхнула медными день­гами.

- Так и быть, сударыня, уж для вас только - возьмите! - нисколько не смутясь, сказал благовидный.

Баба отдала деньги и преважно пошла в обнове...

Купец, конечно, воротил с барышом свои убытки на посуде и через день уехал.

Но я заболтался, надо кончить о белке. Белка очень крепка к пуле: если попасть в нее по животу и не задеть главных частей внутренности, как-то: легких, печени и проч., не говоря, конечно, о сердце, то она редко упадет с дерева и потребует другого заряда. Иногда кишки у нее все выпадут, а она все бегает по деревьям и, мучась сама, мучит и промышленника. Часто, тяжело раненная, падая с дерева, она поспеет пойматься когтями за ветви и останет­ся на дереве, а легко раненная если и упадет с дерева, то сильно кусает неосторожных промышленников, которые стараются пой­мать ее руками.

В Забайкалье по добротности и пышности меха считается лучшею белкою аргунская. Хотя на нашем берегу реки Аргуни мало лесов, а следовательно, и белки, но за Аргунью, на китайской границе, бездна - не только белки, но и всякого зверя, что нашим пограничным казакам хорошо известно, и они крАдше (то есть тихонько, воровски) не упускают случая, несмотря на всю стро­гость китайской пограничной стражи, воспользоваться этим богат­ством чужой стороны; даже многим зверовщикам китайская тайга известна лучше своей.

В торговом отношении беличьи меха делятся на три партии: 1-й сорт, самый лучший, - это бусая белка или серенькая с та­кого же цвета хвостом; 2-го сорта - черноватого цвета, несколько темнее бусой, с таким же хвостом; она не так красива, как первая, и не имеет такой же пышности меха; наконец, 3-й сорт - красно­ватая белка, или краснопухая, эта еще хуже предыдущей. Здесь есть общее название двум последним сортам белки: ее называют просто невыходной или туземным словом хараза*. Впрочем, есть много местных названий, так, например: пОдпаль и другие, ибо в строгом смысле слова невыходной белкой называют ту, которая рано убита и, следовательно, не имеет настоящей пышности меха.

Ценность беличьих мехов зависит от их доброкачественности, согласно этому разделению. В Забайкалье ее продают от 8 до 20-ти и даже более копеек серебром за штуку, что единственно зависит от количества белки в лесах. В породный год, когда ее много везде, она дешевле, и наоборот.

В хороший добычливый год ловкие промышленники выносят с белковья, кроме другой пушнины, до 300 и более штук на ружье; некоторые в белковый день убивают по 20-ти и более белок. А сколько перебьют попутно во время белковья лисиц, волков, рысей, соболей, хорьков, кабанов, коз, изюбров, сохатых, медведей и проч., - об этом уж и упоминать не буду.

Из всего этого не трудно заключить, какое важное значение в Забайкалье имеет белковьё!..