Тарбаган (сибирский сурок)

Сурок, в несметном количестве водящийся в Забайкалье, в степях южной его половины, носит здесь туземное название тарбагана. Сибиряки не знают слова «сурок», оно для них тоже незнакомо, как не сибиряку - тарбаган. Действительно, в Забай­калье в разговоре с простолюдинами встречается множество ту­земных слов, которые непонятны новичку не сибиряку, а между тем так употребительны в простонародии, что, имея с ним сно­шения, поневоле скоро выучиваешь и по оригинальности легко запоминаешь. Странно, что здесь общеизвестные слова, как-то: тарбаган, джумбурА, черпЕл (2-годов. жеребенок) и многие дру­гие - не носят русских названий и в образованном мире здеш­него края!

Собираясь говорить о тарбагане, и говорить насколько воз­можно подробнее, как о звере, столь известном в Южном За­байкалье и который в таком огромном количестве заселяет да­урские степи, не показываясь в лесистой половине этого края, я радуюсь этому случаю, т. е. случаю говорить об оседлом жи­теле здешних степей, постараюсь познакомить читателя побли­же, покороче, понагляднее с нашею даурскою степью, но не взы­щите - как сумею и насколько хватит силы.

Всякий, кто читал Гоголя, забудь его широкую степь, вспомни, что имеешь дело не с ним, а с простым сибирским охотни­ком, виноват - промышленником, и перенесись мыслями не на юг России, а на юг Восточной Сибири...

Здешняя забайкальская степь уж не такова, потому что она не представляет в воображении сибиряка безграничного простран­ства голой, ровной, безводной поверхности земли, покрытой сы­пучими песками, - нет, под словом степь сибиряк привык разу­меть обширнейшие луговые пади, окаймленные голыми или ле­систыми цепями гор, перерезанные в различных направлениях небольшими холмами, отдельными или имеющими связь с об­щим направлением хребта-становика небольшими отрогами гор; поверхность земли, покрытую роскошной растительностию, по ко­торой, извиваясь, как змеи, текут небольшие степные речки, за­думчиво стоят разнообразной формы озера, сочатся родники, клю­чи, поточины и свежей хрустальной струйкой холодной воды, ши­роко разливающейся по широкой степи, орошают и оживляют тучную зелень - поверхность земли, на которой разбросаны не­большие селения, раскинуты тунгусские улусы или разбиты от­дельные их юрты и стойбища, около которых бродят огромные стада различного рогатого скота, спесиво выступают здешние тымены (двугорбые верблюды) и разгуливают тысячные табуны даурских вяток... О, это не ты, широкая, безграничная гоголев­ская степь, нет, не ты; не видать в тебе Тараса Бульбы, грозно сидящего на коне, гордо озирающегося кругом, свирепо и мсти­тельно заглядывающего вдаль, сквозь сливающийся горизонт, в сторону Татарвы... Действительно, в даурской степи редко выда­ются такие широкие места, в которых с их середины не видно противоположного берега, теряющегося вдали; здесь в той или дру­гой стороне в хорошую ясную погоду непременно увидятся на го­ризонте холмистые окрестности, которые непривычному, незнаю­щему человеку покажутся за отдаленные группы облаков, мед­ленно и плавно вереницами текущих в беспредельной лазури... Сыпучих песков здесь совсем почти нет, здесь тучная зелень по­крывает широкие пади, небольшие пологие холмы - нашу за­байкальскую степь.

Как хороша, цветуща, ароматна и полна жизни даурская степь весною и в начале лета; как она мертва, сурова и дика зи­мою! О, не дай бог никому путешествовать по ней в это время, в клящие морозы, в пургу, да еще ночью!.. Весна, весна! Назови мне, общая баловница, хотя одного человека или хотя одно животное, которое бы тебя не любило и с нетерпением не дожи­дало твоего живительного наступления!.. Знаю, ты не скажешь, ты не назовешь того жалкого существа, которое боится твоего появления, существа, которое дышит на ладан, с трудом пере­водит уже дыхание, готовое порваться каждую минуту, суще­ства, заглядывающего в будущую жизнь и уже одной ногой стоя­щего у общей червивой каморки... О нет, не называй его. Зачем говорить о смерти, когда дело идет о жизни, цветущей, завид­ной жизни...

Прошел скучный февраль; уже давно прилетели степные пе­тухи*, дрофы, или дрохвы, и, бережливо поджимая под себя креп­кие голые ноги, боясь утренних морозов, сидят натутуршившись на показавшихся проталинах, на почерневших пашнях степных оседлых жителей. Наступил март; солнышко стало пригревать сильнее зимнего, снег уже почти весь стаял - избыгАл, как здесь говорят, и только небольшими пеленами лежит еще на северных покатостях гор и оврагах, потекли везде ручьи мутной воды, кото­рые все еще захватывает холодными утренниками и распускает в полдень палящими живительными лучами солнца. «Давно по­чернели и крепко уезжанные дороги, сошли и стали грязны...» Вот и конец марта, почти везде стало сухо по широкой степи, побе­жали и зажурчали речки; стали отходить задумчивые, неподвиж­ные озера, показались закраины около их берегов, надулась и вспучилась ноздреватая масса льда на их серединах; ключи и род­ники давно уже отдохнули и побежали, около них остались толь­ко огромные ледяные накипи, которые пролежат и протаят еще долго, долго - иногда до петровок. Земля отошла, как говорят простолюдины, и на несколько вершков сверху стала мягка и рых­ла. Вот и 25 марта - благовещение! Большой праздник, все ра­дуются ему, гуляют и ничего не делают, потому что в этот день, по народному сказанию, «и птица гнезда не вьет». Да ведь это вес­на!.. Посмотрите на степь, все тарбаганы вылезли из своих под­земных жилищ после долгой зимней спячки, засуетились около своих норок и, сидя над ними на задних лапках, громко стали окликать своим резким свистом проезжих туземцев... Посмотри­те, по речкам и озерам показались утки и гуси; вон они плавают, ныряют и полощутся по зеркальной поверхности воды и, длин­ными вереницами проносясь в воздухе, рассекают его во всех на­правлениях и зычными заунывными звуками с высоты оглашают отогретую землю!.. Вся степь наполнилась пролетной дичью, ко­торая во всевозможных видах засуетилась около речек, озер и ключей, «как беспокойная гостья», и тревожным докучливым криком всевозможных мотивов наполнила воздух и нарушила мол­чаливую зимнюю тишину... Действительно, пролетная дичь живет здесь мало, не более месяца, она все как будто торопится, пере­летает с одного места на другое и непрестанно кричит как-то тре­вожно и однообразно. Прилетная же появляется несколько поз­же, она не торопится, движения ее медленнее, полет ровнее и плавнее, а крик весьма разнообразен; она как будто разговари­вает между собою и выбирает место для житья, для вывода моло­дого поколения. Не быв очевидцем, трудно поверить несметному количеству птицы, пролетной и прилетной, которое собирается весною в здешних местах около больших озер и речек... Мне случалось вспугивать с озер такую массу гусей и уток, что когда они вдруг поднимались с воды, как большая темная туча, с оглу­шительным криком и шумом, то в полном смысле слова затмева­ли на несколько секунд ярко светящее солнце, а потом, разбив­шись вереницами по всему горизонту, виднелись в небесной лазу­ри и, медленно поднявшись под облака, терялись в простран­стве. На р. Аргуни иногда до того много появляется весною гу­сей, что они, летая на пашни, выклевывают все ранние засевы, и бедные жители принуждены бывают сеять вторично. Однажды я был в степи на р. Ононе во время весеннего пролета дичи, так с раннего утра и до самого вечера не нашлось такой секунды, что­бы не было видно на небе, хотя где-нибудь, летящих гусей и уток; даже в продолжение всей ночи слышались гусиное гоготанье и свист от низко пролетающих уток... Но это я говорю про апрель, когда уже значительно прибавились дни, ярче, прямее стали сол­нечные лучи и сильно пригревают в полдень; «когда на небе сде­лается серо, в воздухе сыро и туманно, когда на низких, потных местах», на солнечном пригреве начнет уже пробиваться первая зелень, - невыразима радость туземных скотоводов. Да и как им не радоваться: голодная и холодная зима довела их до того, что они сами исхудали и обессилели так, что стали похожи на одни человечьи остовы, а рогатый скот и лошади, и зиму пасущиеся на степи, дошли до того, что стали заваливаться, то есть падать, не имея силы бодро ходить по степи... Свежая же зелень быстро подкрепит силы несчастных животных, а прилетевшая дичь и вышедшие из нор тарбаганы живо поправят исхудалых туземцев. Но вот беда для скотоводов, если новая зелень еще не успела по­крыть землю, а в степи появятся пожары, по-здешнему палы, и сожгут старую ветошь, которая служила единственною пищею исхудалому скоту. Зато как любопытно посмотреть издали на степной пожар, конечно, не днем, а в глухую темную ночь: это такая живая панорама, к которой невозможно подделаться искусствен­но. Часто огонь, гонимый ветром, как огненная стенка разлившись по степи, с неимоверною быстротою несется по ровной ее поверх­ности, сжигает всю оставшуюся пожелтевшую траву, небольшой степной кустарник, камыш - словом, все, что попадет горючее в его жерло, превращает в прах и вихрем поднимает оставшийся пепел на воздух, который вместе с клубами белого дыма теряет­ся в сумраке необозримого пространства. Всепожирающее пламя бывает иногда так сильно и с такой скоростью несется по степи, что захваченные врасплох табуны лошадей и стада овец не в силах убежать от догоняющего пламени, почему не­вольно подвергаются его действию и жестоко опаливаются. Для них одно спасение - или убежать на сырые, негорящие места, или забрести в воду, в речки и озера, или же стремглав бежать против огня и мгновенно перескочить его на обгоревшее место. Привычный степной скот хорошо знает эти условия и сам, без воли хозяина, прибегает к ним для спасения своей жизни. Час­то огонь захватывает на пути, в степи, проезжих туземцев, ко­торые исполняют те же условия или же прячутся в крутых овра­гах и ложатся навзничь в земляных трещинах и углублениях, что огонь перебегает через них... Какой-то неприятный шум и треск слышится от несущегося огня и тяжело действует на нер­вы человека. Багровым заревом отражается пожарище на тем­ном фоне ночного неба и следит за ним всюду в мрачном про­странстве. Светлые звезды уступают пожарищу и перестают мер­цать в небесной выси... Но вот вы видите, что огонь вдруг сделал­ся слабее, местами совсем потух, местами еще перебирается по сухим вершинкам степной растительности, наконец везде померк, и только кое-где светятся, как звездочки, небольшие огоньки на догорающих стебельках сухой травки. Мрак одевает окрест­ность. На небе там и сям из-за вьющегося дыма виднеются звез­ды, как бы заглядывая мельком сквозь окружающую мглу на ши­рокую, почерневшую, как сажа, степь. Вы думаете, что за причи­на, что огонь вдруг остановился и потух? Решить нетрудно: при­чина та, что огонь дошел до речки или до мокрого места, не мог перебраться на противоположный сухой берег и потух. Но вот смотрите - вдруг подул ветерок, едва тлеющий на каком-нибудь стебельке огонек вдруг перескочил на другой, там на третий или ветер швырнул тлеющий сухой конский шевяк, огонь опять до­брался до сухой растительности, зажег ее, полился огненным ручьем, с неимоверною быстротою снова разлился морем по широ­кой степи, а там, получив свою прежнюю силу, и пошел гулять на просторе... Снова послышался шум и треск, снова померкли звезды, и багряное пламя опять отражается на темном небе огром­ным заревом и освещает окрестность. Нередко огонь, вырвавшись небольшими струйками из общего пламени, вдруг бросится куда-нибудь в сторону или прямо вперед, доберется до какой-нибудь го­лой горы и быстрей птицы пробежит огненными ручьями по ее отклону до самой вершины, так что гора, как бы электрическим током, мгновенно вспыхнет впереди или в боку пожарища и потух­нет. Жалею, что перо мое слишком слабо для описания подобных неподражаемых картин, - что делать! Читатель, прости, как со­седу, китайца, который превосходными красками малюет преуродливые пейзажи...

Скажу еще, что кочующие туземцы и оседлые степные жите­ли, в охранение от подобных пожарищ, заранее опаливают свои жилища нарочно кругом и тем предупреждают беду, ибо огонь, впоследствии добравшись до опаленного места, проходит ми­мо, не трогая их жилищ, и уносится в степь, где уже ему предо­ставляется полная свобода погулять и потешиться на просторе. Но эта самая предосторожность и служит большею частию при­чиною степных пожаров, ибо огонь при неосторожной опалке, как-нибудь вырвавшись в степь, особенно при ветре, который обыкновенно тотчас поднимается при опаливании по случаю нарушения равновесия температуры в воздухе, и делает ту бе­ду, о которой шла речь. Хотя некоторые и убеждены в том, что палы хороши тем, что они выжигают старую, засохшую траву, ве­тошь, после чего будто бы лучше родится новая зелень, но с этим согласиться трудно, ибо видимы примеры бедствия палов, когда в сухое время огонь выжигал не только ветошь, но и самый дерн, корни будущей растительности, так что земля превращалась в пепел и несколько лет не выгоняла на том месте свежей зеле­ни, или огонь, добравшись до лесистых кряжей гор, выжигал целые окрестности. А сколько, кроме этого, было несчастных случаев со степными жителями и их селениями... Спрашивается, какая же тут польза? В чем она заключается? Прочь, прочь эти палы! Не нужно их делать искусственно и надо строго следить за умышленными зажигателями степей, а они есть, их много...

Как мрачна и печальна степь после пожарища! Точно чер­ным сукном покрыта ее широкая и волнистая поверхность, на темном фоне которой виднеются кое-где острова несгоревшей ветоши. Степные птицы, не имея себе приюта, кричат и пищат какими-то особенно заунывными голосами; изможденный дол­гою и холодною зимою скот и лошади, исхудалые и обессилев­шие до последней крайности, не имея под ногами почти никако­го пропитания, как тени, едва движутся по почерневшей степи... Вся степь превращается как бы в могилу! Скучно и тяжело в ней в это время. Одни только хрустальные озера, освободив­шиеся от зимнего ледяного покрова, и быстро текущие бирюзо­вые речки, шумя и журча в пологих берегах степи, извиваясь по ней, как ленты, в красивом беспорядке, напоминают о жизни и, становясь еще более приметными на обгоревшей черной поверх­ности, как бы предвещают жизнь, роскошную степную жизнь... И действительно, прошло еще несколько живительных майских дней, перепало несколько теплых, возрождающих дождиков, и вы, видевшие степь неделю тому назад мрачною и скучною, те­перь видите зеленою, цветущею, улыбающеюся. Вот это-то пе­реходное время, какая-нибудь неделя, и есть неделя кризиса здешних туземных скотоводов, потому что в это время после гу­бительных степных пожаров иногда вдруг станет холодно и, вместо живительных дождиков, на голодную степь нередко вы­падает снег по колено, поднимается пурга, и несчастный степ­ной скот от холода и голода падает тысячами!.. Ужасное вре­мя. Сойдет майский снег, и степь превращается местами в мо­гилу: там и сям валяются груды трупов лошадей и рогатого ско­та, которые после нескольких жарких дней разлагаются и за­ражают воздух удушливым смрадом и миазмами... Совсем дру­гое бывает, когда май пройдет без пурги, и степь быстро покроет­ся роскошною растительностию. В самом деле, в благоприятное время почти уже летнее жаркое солнышко так скоро тянет из сы­рой земли молодую зелень, что чуть только не видишь, как она рас­тет. Прежде всего зелень обыкновенно показывается около бере­гов речек, озер, болот и на потных местах. Вчера вы были в степи и еще грустно смотрели на ее мрачный вид, но прошла одна ночь, весенняя теплая ночь, и вы удивляетесь перемене картины: везде видите пробивающуюся, как щетину, молодую зелень, а еще день, два, много три - и вся степь покроется разноцветным персидским живым ковром, вся даурская степная флора разовьется и по­кроет землю всевозможными яркими цветами, которые, раски­нувшись красивыми группами по степи, живят, разнообразят и радостно волнуют сердце путешественника... Как хороша в это время наша степь! Как приятен ее здоровый, благовонный запах, особенно вечером или утренней зарей, - так и слышишь, как он проникает глубоко в душу; легче и свободнее им дышится всеми легкими, всею грудью! Как хороша ты, степь, в короткую майскую ночь, когда заря сменяет зарю, когда усталое солнышко только что юркнуло за запад и румяная заря не успела еще потухнуть на не­бе, как на горизонте медленно выплывает, как волшебный фонарь, красный месяц, а поднимаясь все выше и выше, становясь бледнее и бледнее, серебряно-матовым светом озарит расцветшую степь!.. Что за панорама является перед вашими глазами! Кругом вас рас­кинулась темно-зеленая степь с бесчисленными стадами и табуна­ми, которые кажутся темными движущимися пятнами на ров­ной поверхности, степь с золотистою рябью извилисто теку­щих речек и с отражением на тихих зеркальных озерах, по их середине, серебристого месяца, а по краям - крутых или пологих берегов с их растительностию и бродящими на них животными; степь с мутно виднеющейся далью окаймляющих ее гор, вы­соких и низких, тупых и остроконечных, лесистых и голых; степь с раздающимися изредка голосами различных пасущих­ся животных, с тревожным криком испуганной утки в молодом камыше, быстро поднявшейся на воздух и, как стрела, невидимо просвистевшей над вами, с заунывным курлыканьем журав­лей, плавно и высоко летящих там, где-то под облаками, с юга на север... Это ты, весенняя майская ночь! Это ты, широкая степь богатого Забайкалья!..

Если начало лета дождливо, то степная растительность со­храняет свою свежесть иногда до половины июля, а большею частию только до Петрова дня (29 июня), и достигает удиви­тельных размеров, но если июнь сух, то к этому же времени травы начинают сохнуть, и степной ковыль станет уже разви­вать свои пуховые нити. Часто бывает, что сочные травы на низких местах достигают такой высоты, что до половины закры­вают всадника, а после сильного ненастья или ветра от чрез­мерной растительности нагибаются и прилегают к земле. В это время рогатый скот и лошади, наевшись сочной зелени и надышавшись здоровым, благорастворенным воздухом, чрезвы­чайно скоро поправляются, жиреют и крепнут, так что из преж­них остовов делаются тучными, гладкими, с округленными фор­мами, а не угловато высунувшимися костями, как вы видели их перед весною. Тогда они едва переставляли ноги, а теперь бод­ро и резво разгуливают по бархатистой степи, бегают, прыга­ют, резвятся. Бывало, едешь по степи и невольно любуешься бесчисленными стадами разного рогатого скота и тысячными табунами пасущихся коней. Косяки приплодных маток ходят обыкновенно отдельно, каждый порознь, каждый под строгим присмотром и твердой защитой своего косячного жеребца. На­до видеть, с каким самоотвержением и с какой заботой каждый жеребец бережет свой косяк, с какой поспешностию он сгруживает свой гарем в кучу, завидя хищного зверя или другого какого-нибудь врага, причем кобылы, повинуясь его воле, быст­ро становятся в кружок, головами вместе, а он, распустя хвост и гриву, фыркая и храпя, как бешеный, выбегает навстречу врагу, как птица, носится на кругах около своего гарема и с не­истовой злобой нападает на врага; потом, прогнав или побе­див его, гордо возвращается к своим женам и оглушительным ржаньем оглашает окрестность, особенно если это случится ночью; сохраненные им матки также, в свою очередь, тихо и ра­достно приветствуют храброго победителя. Весело смотреть, когда нечаянно сойдутся два косяка вместе и их предводители храбро бросятся друг на друга; надо видеть, с какой злобой и зверским остервенением дерутся между собою жеребцы, хватая друг друга зубами, лягая задними ногами и нанося страшные удары передними копытами, нередко они, встав на дыбы, схва­тываются зубами за спины или за шеи и ходят в таком положе­нии несколько минут сряду, а иногда, выбившись из сил, падают в таком виде на землю и лежа продолжают драться. Пыль, взвива­ясь клубами, окружает поединок, и белая пена, накопившаяся во рту у разъяренных противников, падает на избитую и измятую тра­ву и означает место арены... Искусанные, окровавленные, по­крытые пеною, с изъеденными шеями, расходятся враги и тотчас отгоняют свои косяки куда-нибудь в сторону. То же случается, если один жеребец, недовольный своим гаремом, надеясь на свою храбрость и силу, заметя оплошность другого, вздумает посетить чужих жен и заберется в другой косяк, чтобы украдкой от хозяина удовлетворить свое сладострастие с чужой любовницей... Но за­мечено, что в этом случае законный хозяин, хотя, по-видимому, и слабейший силами, всегда как-то одерживает победу над незванным любовником. Вероятно, сладострастный ловелас те­ряет присутствие духа и, считая себя неправым, дерется не с таким самоотвержением, как законный защитник... Бывало, едешь роскошною степью, любуешься ею, наслаж­даешься жизнью, приглядываешься вдаль, прислушиваешься к гОму всего живущего в степи и, убаюканный ровною качкою ездою, под звонкие трели высоко кружащихся жаворонков, невольно за­будешься, придешь в какое-то самозабвение, но вдруг, как бы сквозь сон, услышишь отдаленный собачий лай, вот встрепенешь­ся, поглядишь вдаль и увидишь остроконечные закоптелые юрты здешних туземцев; наконец подъедешь, вовсе не желая остано­виться около них, но к вам непременно выбегут навстречу боль­шие и маленькие, старые и молодые туземцы, поздороваются по-своему - «менду, тала!» (здравствуй, друг), а если узнают, что вы господин то «менду, найен!» Спросят, откуда и куда едешь, не продаешь ли что, чего не покупаешь ли, иногда позовут к себе в юрту попить карыму (кирпичный чай) или поесть жирной бара­нины, за что при прощании непременно попросят у вас водки или табаку, если вы сами не попотчевали их этим. С трудом выбе­решься из закоптелой юрты от гостеприимных хозяев, едва про­берешься между кучею атакующих собак, скорее сядешь и от­правишься далее... Иногда увидишь вдали вдруг отчего-то бросившийся табун ло­шадей, который, поднимая столбы пыли, понесся по широкой степи: это пастух-туземец налетел на лихом скакуне, икрючнике, за каким-нибудь конем, чтоб поймать его, вон всадник привстал на коротких стременах, закинул икрюк на достигнутого коня, но тот увернулся, всадник снова за ним, лихой икрючник снова достиг беглеца, вон он опять закинул икрюк, смотрите, петля уже на шее, конь наикрючен, всадник уперся в седле, привычный под ним конь тоже уперся копытами, и пойманный дикий аргамак, задыхаясь в крепкой петле икрюка, остановился... Смотрите, он уже у юрты, его стреножили, оседлали, потом снова освободили не привыкшие к крепям его вольные ноги, на него уже сел лов­кий туземец и вихрем понесся по гладкой степи, поднимая столбы пыли, которая, прахом взвиваясь и крутясь в воздухе, означила путь лихого сибирского наездника...

Здешние туземцы - необходимая принадлежность забай­кальских степей. Зимою и летом не покидают они своей родной степи, она их колыбель, она их могила. С какой беспечностью разъезжают они по ней верхом, пересекая ее во всех направле­ниях - или так, от безделья, или отправляясь в соседние юрты и улусы попить араки и обжираться до последней возможности жирной бараниной... Я умолчу здесь о жизни, нравах, обычаях и проч. наших туземцев, потому что коротко говорить не стоит, а подробно и хотел бы, да цель моих заметок не позволяет этого делать.

Но бывают здесь такие засушливые годы, что в продолжение всего лета не перепадает ни одного порядочного дождика, и вся степь уже в половине июля завянет, засохнет, пожелтеет, как осенью; озера испарятся, речки пересохнут или скроются и бегут где-то под землею, так что и скоту негде хорошенько напиться, чтобы утолить палящую жажду. Все поблекнет и завянет в степи; все живущее в ней станет вялым, унылым, болезненным. Палящее солнце, как раскаленное ядро, обойдет безжизненную степь по безоблачному небу, а сухая теплая ночь не напоит засохшей рас­тительности благодатной росою, и степь с каждым днем сохнет и вянет, с каждым днем становится удушливее и печальнее. После продолжительной засухи в воздухе обыкновенно становится чрез­вычайно душно, тихо и как бы дымно, так что солнце теряет свой блеск и матово, хотя и невыносимо жарко, светит сквозь разлив­шуюся в воздухе так называемую здесь помху, которая в виде мик­роскопически тонкого порошка розового цвета садится на зем­лю и губит растительность. (Явление это еще не исследовано, а жаль!) Вся степь кажется раскаленною, так и дышит от нее жаром, захватывающим дыхание, словно с нагретой каменки русской черной бани!..

Прозрачность воздуха в здешнем крае удивительна. В степ­ных местах она еще замечательнее. В самом деле, в хорошую, ясную погоду за несколько десятков верст простым, невоору­женным глазом можно с ясностью различить не только отдель­ные или сгруппированные горы, но и одиноко стоящие деревья. Однажды осенью, переезжая Байкал, я с одного берега ясно видел отдельно стоящие деревья на противоположном его бе­регу, состоящем из крутых и высоких гор, а заметьте, прямо че­рез Байкал, зимним путем, считается 55 верст. Зеркальность воздуха, чуть ли не общая принадлежность всех степей, здесь также весьма замечательна. Часто в хорошую, ясную погоду кажутся на степи озера, тогда как знаешь, что их поблизости нет; пасущийся скот или небольшие степные кустики издали по­казываются обширным раскинутым селением или улусом коче­вых туземцев, а подъезжая иногда к действительному селению, видишь обыкновенные постройки огромными зданиями, как-то особенно удлиненными в воздухе, или же видишь всю деревню, как бы окруженную водою или стоящую на обширном озе­ре и т. п.

Как хороша и неподражаема степь во время сильной гро­зы в теплую летнюю ночь, когда все необозримое пространство кругом обложится темно-синими тучами? точно накроется не­проницаемым шатром, сквозь который с шумом и визгом ле­тят дождевые потоки, журчат и бурлят по степной поверхнос­ти, вымывают песок, вырывают траву, промывают овраги и бе­лыми кипящими струями несутся в лога, в озера, в тихие степ­ные речки, которые, выходя из берегов, мигом разливаются по широкой степи, и степь превращается в море, когда молния пламенем рассекает темное небо и угловатыми блестящими ли­ниями пересекает бархатистые тучи, нарушает мрак и электри­ческим зеленоватым светом поминутно озаряет степь, со всеми ее принадлежностями; когда оглушительный удар и отдален­ные перекаты грома заглушают шум общей бури и с грохотом раздаются по всей степи; когда человек сильнее обыкновенного понимает свое ничтожество и трепетно сознает величие при­роды...

К началу осени степь совершенно изменяет свой характер, вся роскошная ее растительность увяла, засохла, пожелтела и приклонилась к земле, ароматность весеннего воздуха давно исчезла - скучно и грустно становится в степи любителю при­роды, весело и радостно страстному охотнику. Давно он дожи­дал этого времени. В августе пошли мелкие ситнички, в воз­духе опять стало сыро и туманно, везде показались утки, а в сентябре полетели гуси и лебеди; там и сям выступают по сте­пи длинноногие журавли и сторожко расхаживают целыми ста­дами степные куры (дрофы) - настала настоящая осенняя охо­та. До невероятности жирные тарбаганы едва бегают около своих норок и приготовляются к зимней спячке. Туземцы, не обращая внимания на гусей и уток, по целым дням, с раннего утра до позднего вечера, разъезжают верхом с винтовками по пожелтевшей степи и бьют хитрых тарбаган десятками, сотня­ми, в запас на голодную зиму... Но вот и прилетная дичь оставила свободную степь и улетела в теплые края; еще скуч­нее стало в степи, даже тарбаганы испугались приближающей­ся зимы и залегли в своих подземельях. Только кочующие ту­земцы остались еще в степи; ежась и корчась, попрятались они в свои холодные юрты от сильных осенних ветров, которые, без­гранично властвуя степью, зашумели и засвистели кругом, оголили пожелтевшие корни степной растительности и волни­стою зыбью покрыли всю степь и как бы неведомой силой по­влекли ее с собою. Вся степная поверхность кажется движущей­ся, волнующеюся, как море куда-то несущеюся!.. При сильном солнечном освещении такое зрелище для непривычных глаз сна­чала ново и поразительно, никакое течение воды нельзя срав­нить с ним, но потом своим однообразием оно скоро утомляет зрение, производит даже головокружение и наводит безотчет­ную тоску, какое-то уныние на душу...

Наконец наступает зима. Степь, как белою скатертью, по­крывается снегом. Ослепительная белизна ровной поверхности поражает непривычного путешественника, а в яркий солнечный день становится даже невыносимою для глаз, особенно при про­тивном ветре. И тут картина, достойная кисти художника. Бы­вало, едешь по степи в это время и нигде не можешь найти темно­го предмета, чтобы развлечь утомленное зрение и дать отдых глазам. Все бело, серебристо и ослепительно, чисто и опрятно, только кое-где виднеются около замерзших озер и речек почер­невшие стога сена и закоптелые юрты туземцев, которые в это время перекочевывают с широких открытых мест в более узкие, закрытые от ветров. Явилась зима. Все бледно и мертво стало в степи. На всем снеговой саван! Пошли дикие и лютые сибир­ские морозы. Жестокие пурги с порывистым ветром, неся и крутя падающий снег, с вихрем подымают его с ровной степ­ной поверхности, вьют в воздухе и с визгом и воем несут его по голым равнинам, заметают дороги, заметают туземные юрты и пасущийся беззащитный скот. Там, где лежали груды снега, образуются плешины, а где были плешины или степные тор­ные дороги, там являются непроходимые сугробы... Вся степь превращается в кипящий снежный прах, который на несколь­ких саженях утомляет несчастного путника, леденит его члены, затмевает путь и скрывает неумолимое небо!.. Такова наша даур­ская степь в продолжение года, таков ее обычай, такова при­рода.

Пройдет скучная зима с трескучими морозами, не станет страшных метелей, весеннее солнышко исподволь сдернет со степи снежное покрывало, испещренное во всех направлениях следами волков, лисиц, корсаков, зеренов, хорьков - словом, всего живущего в степи и зимою. Настанет весна, опять но­вая жизнь, опять воздух наполнится различными мотивами при­летевших певцов. Снова весело зашевелилась вся степь, снова роскошная растительность цветет и улыбается!..

Однако ж пора поговорить и о жителе степей - тарбагане.

Альпийский сурок, сходный с забайкальским по фигуре, нраву, обычаю, величине, резко отличается выбором места своего жительства. «Альпийский сурок поселился на самых высо­тах Альп, на их самых высоких скалистых отлогостях, там, где не встречаются уже более ни рогатый скот, ни коза, ни овца, даже на скалистых островах посреди обширных глетчеров». Забайкальский же сурок, по-сибирски тарбаган, занял обшир­ные степи Даурии и в Южном Забайкалье нигде не встречается в хребтовых местах, а тем более в лесистых отлогостях гор. Мне только дважды случилось найти двух блудящих тарбага­нов в лесистых покатостях около Алгачинского рудника, в Hep­минском горном округе, в местности, граничащей с началом об­ширных степей Забайкалья. Впрочем, я слышал, что якутские тарбаганы, известные у нас под именем баргузинских, живут по горам и в лесах. Они больше забайкальских, покрыты более длинною пушистою шерстью, а цветом чрезвычайно подходят к еноту.

Все это взвешено торговым людом и на самых верных весах коммерции, и потому меха баргузинских тарбаганов ценятся не­сравненно дороже наших забайкальских.

Нельзя не сделать вопроса такого рода: кто не видал, быв­ши в Швейцарии, маленьких и красивых альпийских сурков, ко­торые летом так весело играют между каменьями, разбросан­ными по высоким горным лугам Альп, и которых мальчики-са­вояры носят по деревням и городам, забавляя их незатейли­выми штуками малых и взрослых детей? Кто, быв Забайкалье, не видал сибирских тарбаганов, тяжело и неуклюже бегающих по нашим равнинам, уморительно сидящих на сурчинах (бутанах) или боязливо выглядывающих из своих подземных жи­лищ и резко, сиповато посвистывающих на проезжих?..

Над альпийскими сурками сделано много наблюдений от­носительно их природы и образа жизни. Наши тарбаганы во многом подходят под эти выводы и заключения. Хотя тарбага­ны и принадлежат к отряду грызунов, но образом своей жиз­ни разительно отличаются от своих товарищей, живущих с ни­ми на одной поляне. «В нем нет ни проворства мыши, ни бы­строты и ума зайца».

Тарбаган, обреченный природою преимущественно на под­земное существование, довольствуется самою неразнообразною и скудною пищею, которую он находит около своей норы. Он пи­тается исключительно растительностию; на свободе охотнее всего ест питательные даурские травы (которые так любит здешний рогатый скот), а в особенности так называемый здесь вострец. В неволе тарбаган скоро привыкает к человеку и ест всякого рода капусту, разные коренья, но никогда не ест мя­са, молоко же пьет в большом количестве. Некоторые туземцы говорят, что тарбаганы изредка поедают яйца, даже самых птенцов небольших степных птичек, которые вздумают сде­лать себе гнездо около тарбаганьей норы. Не знаю, насколько это справедливо; могу только утвердительно сказать, что мне ни­когда не случалось находить в их помете каких-либо остат­ков косточек или перышков, как это видно в каждом помете лисицы, и что, содержимые на дому, они никогда не нападали на цыплят и дворовых утят. Тарбаганы необыкновенно скоро прогрызают самые толстые деревянные помещения и уходят из неволи, поэтому за ними надо наблюдать очень пристально, ес­ли держать дома, тем более потому, что они проворно и легко залезают на стены.

Тарбаганы едят обыкновенно сидя на задних лапках; своими острыми желтоватыми зубами тарбаган скоро перегрызает короткую траву, но наедается не скоро; пьет он редко, но мно­го за один раз, при этом сильно чавкает и, подобно курице, при всяком глотке поднимает голову. Нельзя не удивляться, од­нако же, каким образом живет тарбаган в тех местах степи, где решительно нет и признаков воды, так, например, на плос­ких пологостях степных возвышенностей, около которых на не­сколько десятков верст иногда нет не только какой-либо степ­ной речушки, нет ни ключика, ни родника, ни поточинки. Мо­гут сказать, что тарбаган питается дождевой водой или изо­бильной росой. Положим, что это так, но что же он пьет в сильные засухи, о которых я упомянул выше, когда трава сре­ди лета засохнет на корню и пожелтеет, как глубокой осенью. Чем тарбаган тогда утоляет свою жажду? Многие туземцы го­ворят, что тарбаганы вовсе не пьют и не едят ветоши (засох­шей травы), но это несправедливо; мне несколько раз случалось находить тарбаганов в сильные летние жары не только около степных речушек, но даже лежащими в самых речках, и когда я их убивал, то внутренние их части были переполнены чистой водой.

Летняя жизнь тарбагана весьма непродолжительна. Ночью тарбаганы спят в норах и наружу не выходят. С наступлением же дня показываются из норы сначала старики; они осторожно выставляют голову, высматривают, прислушиваются и, только не видя никакой опасности, отваживаются уже выйти; сначала они крадутся тихо, потом совсем вылезают из норы, сядут на бутан, долго озираются кругом и наконец, сделав несколько ша­гов вперед, начинают с необыкновенною быстротою щипать траву; это продолжается долго. После старых вылезают моло­дые сурки, но уже гораздо смелее и проворнее, надеясь на опыт­ность и осторожность своих старожил. Наевшись досыта, иногда тарбаганы всем семейством ложатся на бутан и лежат та­ким образом частенько по нескольку часов сряду, греясь на солнце. В сильные летние жары они лежат на бутанах даже во время небольших дождиков; некоторые из них резвятся и за­бавно играют между собою. Всякую минуту озираются они кру­гом и с большим вниманием осматривают местность. Первый, который заметит что-нибудь опасное, птицу ли хищную, лиси­цу ли, волка или человека, тотчас начинает громко свистеть, сидя на задних лапках, другие подхватывают свист, и в одну минуту все исчезают. Даже другие тарбаганы, отдыхающие на соседних норах, иногда за несколько десятков и сот сажен, сами не видя еще никакой опасности, но только слыша предо­хранительный свист, тотчас свистят сами и прячутся в норы. Свист передается дальше по норам, и все тарбаганье население какой-нибудь местности, какого-либо лога, отклона горы, за­слыша опасность, засуетится, засвистит и быстро попрячется в норы. Захваченные врасплох, отошедшие на несколько сажен от своих жилищ, тарбаганы в суматохе со всех ног бросаются спа­саться к своим подземельям и только в случае самой крайности решаются залезать в ближайшие чужие помещения, откуда хо­зяева их тотчас выгонят. Несмотря на эту негостеприимность, тарбаганы любят общежитие и даже бегают друг к другу, но только полежать и посидеть общим собором на бутане, но от­нюдь не в норе. Вот тут-то и беда, если вдруг невзначай подой­ти к такой беседе, - хозяева тотчас юркнут в свою нору, а гости торопливо и неуклюже бросятся бежать к своим домам. Умори­тельно смотреть со стороны, как иногда испугавшийся жирный тарбаган пустится ковылять к норе, понуря голову и помахивая хвостиком, и если расстояние далеко, то останавливается и от­дыхает, прячась за каждым кустом, за каждым камешком, а добежав до своей квартиры и видя на пятах опасность, с неимо­верною быстротою юркнет в свою нору. Если же опасность не­близка или была ложная, тарбаган, добежав до норы, иногда еще долго озирает окрестность, свистит, а успокоившись, ло­жится отдыхать на бутане. Преследуемый же, он пускается на хитрость - западает в ямки, как бы спрятавшись в нору, при­легает в густой траве и т. п. Достигнутый собакой, лисицей или волком, он тотчас становится на задние ноги, защищаясь передними лапами, жестоко царапается огромными когтями и язвительно кусается. Вся беда заключается в том, что он тихо бегает, так что и от человека уйти не в состоянии. Вот что и заставляет тарбагана быть настолько осторожным и пугливым. Но природа не совсем несправедлива относительно тарбагана: не дав ему быстрого бега, она наделила его чрезвычайно тонким зрением, слухом и обонянием. На открытом месте тарбаган ви­дит чрезвычайно далеко, а слышит, например колокольчик проезжих, за несколько верст. В тех местах, где их мало бьют и часто проезжают, тарбаганы бывают до того смелы, что лежат на бутанах даже и тогда, когда ухарская тройка пробе­гает мимо их иногда в трех саженях. Не надеясь на свой бег, они никогда не отходят далеко от своей норы, и мне ни разу не случалось видеть тарбагана, убежавшего от своего жилища да­лее 80 и много-много ста сажен, но это уже большая редкость, обыкновенное же расстояние 20-50 сажен.

Многие тарбаганы, вместо обыкновенного сиплого свиста, издают громкое тявканье, и тогда туземцы говорят, что тарба­ганы лают. Вообще же старые тарбаганы свистят реже, самый свист их гуще, громче и грубо-сиповатее. Тарбаган при вся­ком посвистывании как-то особенно кивает головой и в это вре­мя вздергивает хвост кверху, так что, проезжая мимо посви­стывающего жителя степей и глядя на его кивание головой, не­вольно думаешь, что он здоровается и кланяется. Летом днем тарбаганы лучшие сторожа степи; они, как часовые, оберегая себя, при малейшей опасности подают друг другу голос, по­всюду оглашают окрестность и тем предостерегают других живот­ных от приближающегося врага. Так, например, туземные пасту­хи хорошо знают тревожный их крик и нередко спасают свои стада от подкрадывающихся волков, которых, быть может, сами и не заметили бы.

Для здешних туземцев тарбаганы играют чрезвычайно важ­ную роль: как средство в народной медицине, как жирное вещест­во для домашнего обихода, и, наконец, как здоровая, сытная пища. Жирное и, как говорят, очень вкусное мясо тарбаганов здешние туземцы истребляют летом в огромном количестве. Ска­зывают, что оно особенно полезно для родильниц. Землистый вкус их мяса в свежем состоянии так силен, что не привык­шим к этому кушанию оно становится отвратительным. Здеш­ние русские тарбаганов не употребляют, только некоторые из пограничных казаков, живя вместе с туземцами, отваживаются отведывать жирной тарбаганины и уверяют, что она похожа на мясо поросят, только что несколько пахнет землею. Бывают го­да, что и туземцы перестают есть тарбаган, потому что на последних бывает повальная болезнь, они гибнут как мухи, и мно­гие неосторожные туземцы, досыта покушав зажаренных тарбаган, нередко и сами платятся жизнию. Старые жирные сибирские сурки осенью весят от 16-18 фунт, и дают чистого жира до 5 фунт. В Забайкалье тарбаганий жир продается от 1¹/₂ до 4-6-8 и даже 10 р. сер. пуд, смотря по удаленно­сти края от места жительства тарбаганов. В народной ме­дицине жир этот употребляется от колики, кашля, грудных бо­лезней вообще и от ревматизма. Шкурки тарбаганов идут на легкие дешевые меха, из них шьют рабочие штаны, легкие шубы (называемые тарбаганниками), рукавицы, шапки и проч. Шкур­ки их ценятся от 3 до 10 коп. сер. штука на месте.

Есть много способов приготовления тарбаганьего мяса. Не­которые туземцы, чтобы изжарить тарбагана, поступают так: выкапывают в земле ямку четверти три глубиною, а в ширину и длину как раз в величину животного. В ямку кладут слой травы, на него раскаленных камней, на них опять слой травы, потом вычищенного и опаленного от шерсти тарбагана, на него снова слой травы и снова раскаленные камни. Сверху ямка за­сыпается землей или горячей золой. Таким образом мясо про­жаривается хорошо. Другие же в такой аппарат кладут жи­вотное совершенно неочищенное. Когда же оно изжарится, тогда с него соскабливают запекшуюся шерсть, а внутренности вы­брасывают. Но так поступают только туземные гастрономы; они говорят, что изжарившийся тарбаган последним способом бывает вкуснее и жирнее. Иные же, чтоб изжарить тарбагана, поступают иначе: очистив животное от внутренностей и шерсти, они из нутра вынимают очень искусно все кости и вместо них начиняют обезображенный труп животного раскаленными камнями. Отверстие проворно зашивают и катают будущее жар­кое по траве до тех пор, пока не испечется. Вареная тарбаганина невкусна, и потому ее большею частию жарят. На вертеле или на рожне ее гоже не приготовляют, потому что от быстрого и сильного жара выкипает почти весь жир, а им-то и дорожит туземец.

Тарбаганий жир имеет особое достоинство: он не мерзнет в самые сильные холода и до того проницателен в жидком состоя­нии, что проходит сквозь чугунные и железные азиатские чаши. Туземцы обыкновенно держат его в коровьих пузырях и в них возят на продажу. Зимнюю спячку тарбаганов народ объ­ясняет именно тем, что тарбаганий жир не мерзнет в самую стужу, а потому и животное, лежа зимою на несколько футов от поверхности, в совершенно замерзшей почве, не мерзнет и не коченеет до смерти. А в самом деле, почему же именно тарба­ганий жир и отчасти медвежий не мерзнет в сильные морозы, как жиры прочих животных? Это именно не мерзнут те жиры, ко­торых обладатели лежат зимою в своих жилищах без всякого употребления пищи. Любопытно знать, какое соотношение немерзнущего жира к органической жизни животного во время его летаргического сна зимою, т. е. в спячку. Жир диких ко­зуль скоро разогревается и скоро застывает, даже в обыкновен­ной комнатной температуре; самое же животное, хотя и чрез­вычайно легкое, скоро утомляется при гоньбе, разгорает, как здесь говорят, и в сильные холода колеет (мерзнет), так что невольно греется движением. Степные туземцы и орочоны глу­хой сибирской тайги говорят, что в тот год, когда летом пер­вые из них много ели мяса жирных тарбаган, а последние мед­вежины, то зимою, в самую стужу, не колеют; если же ели ма­ло или совсем не ели, то зимою холод для них весьма ощу­тителен.

Тарбаганы для туземных жителей - верные предсказатели погоды. Если они принимаются грызть много травы, значит, по­года установилась, будет ведро; когда начинают сильно и дружно посвистывать или тявкать - будет скоро ненастье, дождь; если же осенью плотно закрывают свои норы - будет суровая зима. Есть еще много замечаний, которым верят тузем­цы по опыту, но я их не знаю.

Тарбаганы, поселившиеся на низких местах, чрезвычайно боят­ся сильных дождей, а особенно бурных ливней, когда дожде­вая вода валом валит по отклонам гор, заливает все ямки и отверстия, топит целые низменные места. Да и как не бояться суркам таких потоков, когда вода вдруг бросается в их под­земные жилища, наполняет их почти мгновенно и захваченные в норах животные, не успевая выскочить на поверхность, тонут десятками! Часто, предвидя такую беду, тарбаганы быстро за­тыкают землею и камнями свои входы и выходы и, таким об­разом закупорившись почти герметически, спасаются от пото­па, но часто вода размывает их забойки по входам и все-таки топит несчастных хозяев. Иногда тарбаганы, захваченные врас­плох сильной бурей, прибегают к хитрости такого рода: они ложатся снаружи на лазы в нору или сами собой затыкают их изнутри и лежат так плотно до тех пор, пока не пройдет гроза, а вода, пробежав через них, стечет мимо норы. Волки, лисицы, хорьки и большие хищные птицы хорошо знают это обстоя­тельство, а потому нарочно рыскают в бурю по степи и ловят тарбаганов, выжитых водою из нор, или хватают на норах, когда те лежат на их отверстиях.

В обыкновенное время, летом, хищники эти часто по целым часам лежат около тарбаганьих нор, крепко притаившись за каким-нибудь камнем, кустиком, и зорко стерегут появления сурков. Лишь только тарбаган тихо, с великой осторожностию выйдет из норы и отправится от нее на жировку, как хищники тотчас бросаются на несчастных животных и душат на месте. Только большие степные коршуны, тарбазины (степные орлы), на лету хватают гуляющих тарбаган когтями, тотчас взмыва­ют кверху довольно высоко и оттуда бросают добычу на землю, чтобы животное убилось, а потом мгновенно спускаются и пожи­рают трупы. Зная хитрость и осторожность тарбаган, нужно видеть, с какою заботливостию подкрадываются эти хищники к норе, против ветра, и с какою осторожностию ложатся в засаду, чтоб не быть замеченными тарбаганами. Надо видеть, с какою готовностию к прыжку лежат караульщики за каким-нибудь ка­мешком, не только не шевеля ни одним членом, но не моргнув, зато насторожив свои уши к малейшему шороху в норе и устре­мив глаза на отверстие лаза. Лежат они так плотно и так креп­ко, что иногда, подъехав на несколько сажен к засаде, невоз­можно отличить их от окружающих камешков или кустиков. Однажды я подошел к караулящему беркуту так близко, что мог бы достать его прикладом, тогда только он взлетел, но вско­ре упал от меткого моего выстрела дробью. Лисицы и волки в этом случае осторожнее: хотя они лежат и крепко, но, завидя человека, тотчас удаляются от норы, хотя и очень неохотно; иногда по миновании опасности они снова тихо являются на прежнее место и снова караулят с удвоенною осторожностию.

Наружность тарбагана известна здесь всякому. Животное несколько больше кролика, толстое, плоское, на коротких креп­ких ногах, оканчивающихся продолговатыми ступенями с весь­ма крепкими, большими, загнутыми, черными когтями, которы­ми тарбаганы так искусно и скоро роют землю. Сурки вообще животные неуклюжие. Голова тарбагана плоская, гладкая, толстая. Шея короткая, почти ровная с корпусом. Мех очень прочный; летом он сверху тела красновато-желтый, зимою коричнево-серый, а на брюхе желтовато-серый. Мездра шкурки чрезвы­чайно крепкая. Из-под раздвоенной верхней губы, на которой растут большие щетинистые усы, выдаются желтые грызущие зубы. Кругленькие и маленькие уши почти совершенно скрыва­ются в шерсти. Хвост, имеющий в длину от 6 до 8 дюймов, всюду ровной толщины, покрыт густыми волосами и почти весь черного цвета. Толстое плоское тело тарбагана чрезвычайно плотно и крепко и вообще приспособлено к подземной жизни.

В течение лета тарбаганы живут поодиночке или попарно со своими детьми в летних норах, в которые ведут входы от 3-12 и более фут, а от них проводятся боковые орта и рукава под весьма различными направлениями и под углами друг к другу. Они бывают часто так узки, что в них едва можно про­сунуть кулак. Вырытую землю они выбрасывают на поверх­ность и делают около отверстия бугор или бутан, а остальную часть употребляют на постройку внутри и плотно убивают ею стены, пол и потолок своих помещений, отчего они гладки и прочны. Выходы из норы, или лазы, обыкновенно выводятся между каменьями или около кустиков. Вблизи нор часто нахо­дят много мелких ямок и спусков, служащих только для того, чтобы спрятаться в случае беды. Тарбаганьи норы кроме глав­ного вылаза имеют еще несколько побочных отнорков, которые слегка затыкаются травою и служат для провода воздуха в главную котловину, а в случае крайности - для спасения. Обык­новенно тарбаганьи норы бывают в буграх, под небольшими отклонами гор; если же они сделаны на совершенно чистых и ровных местах, то лаз спускается в них большею частию верти­кально.

Течка у тарбаган бывает преимущественно в апреле ме­сяце, по выходе из нор. Совершается она на поверхности и в самых норах. Самцы и самки сближаются между собою с раз­ных нор, и нередко первые жестоко ссорятся между собою. Они становятся на дыбы, бьются и царапаются передними лапами, нанося друг другу полновесные и страшные раны кривыми, ост­рыми зубами. Точно таким же образом происходят и любовные ласки между самцом и самкой. Долго ходят они на задних лапках, как-то уморительно обнявшись, долго играют и борются, наконец самец быстро валит самку на спину и совокупляется лежа. Часто случается видеть в это время, как самец гоняется за самкой и ловит ее всюду. Самка носит, как говорят туземцы, шесть недель и рождает на свет от 2-6 и даже до 8 детенышей, которые редко выходят из норы до тех пор, пока не подрастут. Взрослые же дети любят играть на солнышке и лежать на бу­тане вместе с родителями. Молодые гораздо проще старых, да­леко не так осторожны и хитры, зато они чаще и попадают на зубы хитрой лисице или волку. Самки имеют на брюхе до 12 сосцов, которые расположены в два ряда и во время кормления молодых бывают отвислы и наполнены молоком. На следующее лето дети вполне матереют и нередко живут уже отдельно в своих собственных норах, а на следующую весну, в свою оче­редь, совокупляются и приносят молодых. Так что тарбаганы размножаются весьма быстро и, по-видимому, не убывают там, где их бьют охотники, а сколько их гибнет от всех вышеупомя­нутых причин!.. Так как тарбаганы летом, особенно в сенокос, наевшись досыта молодой зелени, любят играть между собой, бегать друг за другом, бороться, то здесь и явилось сомнение относительно времени их совокупления, почему другие и гово­рят, будто бы они гонятся перед осенью, но это несправедливо. Положительно известно, что молодые родятся после первого появления зелени, обыкновенно в мае и редко в июне, и что сам­ки, убиваемые осенью и добываемые из нор в начале зимы, не имеют никаких признаков беременности.

Осенью, когда повянет уже вся растительность, засохнет и зашумит степь, тарбаганы ничего не едят и приготовляются к долгой зимней спячке. Смотря по погоде, животные залегают в норы с половины сентября и редко гуляют до половины октября. Тарбаганы залегают на зиму в норы не поодиночке, как медве­ди, и не попарно, даже и не семьей, как они жили летом, нет, они перед осенью с нескольких нор собираются вместе, в одну обитую дружную семью, приготовляют себе общими силами большую глубокую нору, натаскивают в нее много ветоши; за­бивают плотно землей и камнем все побочные отнорки, и нако­нец, совсем приготовившись, когда уже станет довольно холод­но и начнут перепадать порошки, тарбаганы всей общей семьей залезают по одному в нору по главному лазу и забивают его изнутри крепко. Зимнюю тарбаганью нору нетрудно отличить от летней, особенно тогда, когда тарбаганы уже легли: около нее всегда есть остатки ветоши, а главное, все ее лазы и отнорки забиты изнутри сеном, землей и камнями, тогда как летние их жилища остаются открытыми. Зимние норы гораздо больше летних уже потому, что в них помещаются от 5 до 20, даже иногда и более особей. Зимняя нора состоит обыкновенно из длинного главного хода, коридора, который под углом пересе­кается двумя ортами; в одном из них, наименьшем, лежат ка­кие-то волосы и испражнение животных, в другом, наибольшем, оканчивающемся довольно широким углублением, помещаются тарбаганы, это-то и есть зимнее жилище заснувших животных. Оно образует обыкновенно яйцеобразную пустоту, формою сво­ею напоминающую русскую печь, и бывает наполнено мелкой, мягкой сухой ветошью красновато-коричневого цвета, что и называют здесь постилкой. Эта постилка отчасти возобновляется каждогодно. Забившись в нее, тарбаганы ложатся плотно друг к другу, засыпают летаргическим сном и таким образом про­водят всю зиму, до первых теплых лучей весеннего солнышка, т. е. до благовещения (25 марта), а иногда и позже.

Есть сомнение относительно того, питаются ли тарбаганы тем сеном зимою, которое у них находится в норе, или нет. Не­которые говорят, что они весною его едят, а другие утверждают, что нет и что сено это не что иное, как постилка, чтобы жи­вотным мягче и теплее лежать. Не могу не придержаться по­следнего, потому что тарбаганы, добываемые в начале зимы и убиваемые тотчас по выходе из норы, когда еще нет новой зелени, имеют совершенно чистый желудок и пустые надутые кишки. Быть может, что они едят эту постилку тогда, когда весной сначала ударит тепло и тарбаганы выйдут из нор, но по­том вдруг выпадет снег и заморозит, так что рано проснув­шимся животным не будет никакой возможности добыть себе пищу на степи, голод заставит их прибегнуть к сухой постил­ке. Но я видел не один раз, как весною тарбаганы бегают по снегу, разгребают его и из мерзлой земли добывают когтя­ми разные корешки и едят их; поэтому я все-таки не допускаю, чтобы они ели постилку, да и недаром же туземцы говорят, что тарбаганы ветоши никогда в пищу не употребляют, и осенью, когда уже засохнет трава, едят одни корешки, выцарапывая их из земли.

Чрезвычайно жаль, что здесь еще никто не произвел научных наблюдений над зимней спячкой тарбаган. Разнообразные опы­ты, с чисто научной целию произведенные над спячкою альпий­ских сурков, где, так же как и у нас, зима продолжается от 6 до 7 месяцев, чрезвычайно важны и интересны. «Вестн. естеств. наук» за 1859 год, № 10, в статье «Альпийские сурки» на стр. 1161 между прочим говорит: «В продолжение этого сна, (во время спячки) жизнь их (сурков) организма поддерживается, как ка­жется, химическим процессом, который питает их тело жиром, накопившимся в течение осени от обильной растительной пищи, потому что с наступлением зимней непогоды сурок закупоривает свою нору и уже не ест больше ничего. Так как дыхание почти совершенно исчезает у него на это время, то он и не нуждается более в пище, а при этом легкие не развивают обыкновенной жи­вотной теплоты, и организм охладевает и успокаивается. Ве­роятно, сначала животное впадает в обыкновенный продолжи­тельный сон; низкая температура норы и продолжительное ли­шение пищи, соединенное с совершенным спокойствием, обуслов­ливают переход от обыкновенного сна в зимнее летаргическое усыпление, от которого животное просыпается не раньше апреля». Далее на стр. 1162 автор статьи говорит: «Зимний сон есть вполне кажущаяся смерть или, лучше, весьма скрытая жизнь, а законы, по которым она совершается в известных классах жи­вотных, также скрыты от нас. Что она спасает животное, со­храняет его - в этом нет никакого сомнения; почему же она оберегает животных одного какого-нибудь вида, а другие, родст­венные ему и живущие под условиями еще более тяжкими, должны бывают сами заботиться о своем сохранении? Наш бар­сук засыпает на зиму, а близкая к нему росомаха, переносящая еще более суровую северную зиму, лишена сна».

Далее: «Также и у нашего грызуна (сурка) функции пище­варения и отделения прекращаются совершенно вместе с прекра­щением питания. Кровообращение и дыхание хотя и продол­жаются, но совершаются так слабо, что едва бывают заметны. Животное делается совершенно холодным, члены его окочене­вают, оно почти вовсе не чувствует боли от повреждения их. Желудок бывает совершенно пуст и сжат, кишечный канал пуст также, зато мочевой пузырь весь наполнен уриной. Термометр, опущенный в тело сурка, убитого во время зимнего сна, показы­вал, что в нем животная теплота не превышала 7,5° Р; крови были немного, и та была водяниста; сердце билось три часа после смерти животного, сначала от 16 до 17 раз в минуту, потом все реже и реже: в отрезанной голове через полчаса после акта заметны были следы раздражительности, то же замечалось и в некоторых мускульных нитях, возбужденных гальваническим током, - так сильна бывает эта полуугасшая жизненная сила». А вот еще весьма интересное наблюдение (стр. 1163): «При возрастании холода, например если спящее животное будет остав­лено на воздухе, оно замерзает. Постоянно замедляющееся ды­хание не возбуждает при этом в легких необходимой для жизни теплоты. Профессор Манджили вычислил, что заснувший сурок в течение 6 месяцев может дохнуть только 71 ООО раз, тогда как он в состоянии бодрствования в продолжение двух дней успе­вает дохнуть 72 ООО раз. Также заметно, что у него, как и у дру­гих засыпающих на зиму, организация артерий бывает совершен­но особая, так что малейший прилив крови к мозгу может иметь огромное значение. Ренью положил под воздушный колокол одного сурка, находившегося в состоянии спячки. Он оставался там 117 секунд, и при температуре воздуха +8⁰ Ц животная теплота в нем равнялась 12°; в это время он мог поглощать только три­надцатую долю кислорода сравнительно с тем, сколько поглощает бодрствующий сурок; из этого количества половина выходила из него при выдыхании в виде углекислоты (СО₂). Впоследствии он в течение 76 часов спячки под стеклянным колпаком погло­тил 12 граммов кислорода, при пробуждении же - 6 граммов в три четверти часа, причем температура его крови возросла в продолжение пяти часов от 11 до 33 градусов.

В неволе сурки живут в теплой комнате зиму и лето; в холод­ной же они собираются все вместе, строят себе гнездо и начинают все спать, но не таким глубоким сном, как на Альпах, и не без пробуждений. Если принести заснувшего сурка в теплую комнату, биение пульса начинает ускоряться, животное пробуждается, но не может еще действовать своими членами, и только через полча­са, когда кровь, разогретая легкими, проникнет во все его чле­ны, - только тогда оно становится совершенно бодрым».

Интересно было бы знать, насколько близко сошлись бы циф­ры наблюдений, если бы произвести подобные опыты над нашими тарбаганами.

К стыду и сожалению, я могу сказать только то, что при разры­вании тарбаганьих нор осенью охотники находят животных чрез­вычайно вялыми, как бы полусонными и очень жирными. И чем позднее производили они эту операцию разрывания, тем более вялыми и сонными находили тарбаганов, а те, которые ко­пали их в начале зимы, не видели уже никакого сопротивления со стороны животных, потому что брали их спящих, тесно лежащих друг возле друга и зарывшихся в постилку. Известно также и то, что сурки просыпаются весной исхудалыми, так что здешние туземцы в это время их не стреляют именно потому, что тарба­ганы слишком сухи.

Здесь замечено, что различие местности имеет большое влия­ние на самое строение тарбаган и самую их жизнь. Так, напри­мер, мне случалось замечать, что тарбаганы одной местности гораздо больше, т. е. крупнее, чем в другой; что в одной они краснее цветом, чем в другой, и, наконец, самый характер живот­ных и даже быт жизни несколько отличен; между тем расстояние сличаемых пунктов было весьма незначительно, каких-нибудь 30-40 верст, даже менее.

Убить старого тарбагана из ружья, да еще на чистом луго­вом месте, весною и осенью нелегко; охота эта требует своего рода навыка и опытности. Русские промышленники их бьют ма­ло, но туземцы истребляют во множестве; это потому, что пер­вые их не едят, а последние считают тарбаганье мясо лакомым куском, в особенности осенью, когда они заедятся и сделаются жирными. Там, где места гористы и цепи перерезываются не­большими холмиками, увальчиками, стрелять тарбаганов не хитро, но на открытых местах нужно быть тунгусом, чтобы убить в один день пять или шесть тарбаганов. Для охоты за ними есть особо приученные тарбаганьи собаки, которые много помогают стрелку, - без них трудно убить тарбагана.

Промышленник, отправившись за тарбаганами, ходит или ездит верхом с винтовкой по тем местам, где они водятся: со­бака бегает и высматривает тарбаган, которые лежат или си­дят на бутанах, или же бегают по степи. Надо заметить, что тарбаган, завидя собаку, тотчас старается быть на своей норе, сидит над самым лазом и свистит на собаку, не спуская ее с глаз, до тех пор, пока меткая пуля не поразит его на месте или собака подбежит слишком близко - и он юркнет в нору. Если же охотник без собаки, то тарбаган, завидя его издали, тотчас прячется. Приученные тарбаганьи собаки по знаку хозяина на­чинают бегать около сидящего тарбагана поодаль, валяются по земле, ложатся, ползут, но никогда не бросятся на посвисты­вающего сурка, который обыкновенно сидит на краю лаза и лю­буется проделками хитрой собаки. Между тем охотник, избрав удобную минуту и местность, потихоньку подкрадывается к тарбагану, ведя перед собой лошадь, а если он без нее, то ста­рается прятаться за собаку, которая нарочно вертится перед ним. Таким образом охотник, иногда ползком, подбирается к тарбагану частенько сажен на пятнадцать и лежа или сидя стре­ляет его из винтовки. Многие туземцы скрадывают тарбаганов на открытых местах, без собаки и без лошади. Они, издали за­видя осторожное животное, начинают к нему ползти, таща за собой винтовку, но не прямо на него, а как бы мимо и делают при этом уморительные проделки - они валяются, как собаки, подымают кверху то руки, то ноги; надевают на них поочередно то свою шапку, то верхнюю одежду или бросают их кверху, а сами все ближе и ближе подползают к тарбагану, который обыкновенно сидит на бутане, посвистывает, повертывается и с любопытством смотрит на проделки промышленника, но тот, подобравшись в меру выстрела, живо настораживает винтовку - бац, и бедный тарбаган, не удовлетворивший своего любопытст­ва, обманутый проделками хитрого сибиряка, пораженный в грудь или голову, как пласт сырой глины, тяжело рухнет на крепко убитый бутан. Я неоднократно пробовал стрелять тарба­ганов таким образом, но по большей части пугал их и убивал очень редко: у меня не хватало терпения подольше забавлять животное различными проделками и подползать к нему ближе, так что стрелял не в меру, мимо.

Многие охотники не скрадывают тарбаган на бутанах, а залегают около их нор, как лисицы или волки, и караулят их появление. Если дело к вечеру, то достать сурка не штука, в особенности тогда, если он раньше не видел охотника; живот­ное скоро выйдет из норы и отправится на жировку, чтобы по­ужинать и залечь в нору до следующего утра. Днем его дождать трудно - он больше в норе и вылезает из нее с большею осторож­ностию, чем утром или перед вечером, когда он голоден. Если уже тарбаган видит идущего охотника, то следует прохо­дить как бы мимо него, а потом, когда он ныряет в нору, подхо­дить к ней тихо и, выбрав место, обыкновенно сзади или сбоку вылаза из норы, за ветром, ложиться в засаду. Лежать надо тихо, не шевелиться и только глядеть на лаз норы, насторо­жив к нему ружье. Тарбаган выходит с величайшею осторож­ностию: сначала он тихо выставит в лаз только один нос, по­нюхает, понюхает и выставит всю голову, послушает, поглядит и начнет выползать все больше и больше, наконец заберется на бутан и ляжет или сядет и начнет озираться. В это время робеть не следует, нужно скорее стрелять, а то лукавый тар­баган тотчас заметит присутствие охотника, мгновенно свалит­ся в нору, и тогда его не дождаться. Карауля таким образом, иногда приходится стрелять чуть не в упор, а сажен на пять за­частую. Хорошо, если тарбаган вылезет скоро, а то другой раз пролежишь часа два и более, а дождаться не можешь; иногда же дождешься, но испугаешь - досада страшная! Терпеть не мог я этой охоты, но ходил больше из любопытства, чтобы по­смотреть на осторожность и недоверчивость животного, когда оно вылезает из норы. Но тунгусы, которым решительно нечего де­лать, как только промышлять себе пищу, лежат иногда по целым дням за бутанами и терпеливо караулят хитрых тарбаган.

Там, где их часто стреляют, они до того делаются осторож­ными, что никакие уловки не помогают, и убить их почти невоз­можно, в особенности на открытых видных местах. Замечено, что если идешь мимо сидящего на бутане тарбагана и он тихо, без свиста, спрячется в нору, то его дождаться можно скорее, чем того, который спрячется, дав о себе знать охотнику. Конечно, первый выстрел заставит скрыться в одну минуту всех окрест­ных тарбаганов, так что их несколько десятков минут не увидишь, а потом вылезет какой-нибудь побойчее других и, не видя опасности, тихо посвистит на бутане - как, глядишь, на разных норах тотчас покажутся настоящие туземцы степей и, лениво развалясь около вылазных отверстий, начнут тоже сипло посвистывать, а некоторые тайком отправятся на кормежку. Все станет тихо и мирно в степи. Слышны только трели вью­щихся жаворонков, писк мелких птичек, иногда заунывное кур­лыканье журавлей да блеяние и ржание от далеко пасущихся стад и табунов... Как вдруг опять раздастся выстрел притаивше­гося охотника - и снова быстро попрячутся испуганные тар­баганы в свои норы, а разгуливающие по степи, суетливо то­ропясь и спотыкаясь, понуря голову и помахивая хвостиками, неуклюже понесутся к своим жилищам... Опять тишина в сте­пи, и снова никого не видно на желтеющих бутанах.

Жирный тарбаган удивительно крепок к ружью: нужно на­нести смертельную рану в грудь или в голову, чтобы убить его наповал. Иначе он, тяжело раненный, всегда успеет свалиться в нору и уйти далеко от лаза вовнутрь. Часто случается подбежать к норе после выстрела, метко направленного в грудь или голову, и вдруг видишь на бутане только одну сбитую пулей шерсть да брызнувшую кровь, а тарбагана как не бывало, точно сквозь землю провалится; возьмешься за крючок, крепко насажен­ный на толстый прут, потолкаешь в норе, нащупаешь уже мерт­вого сурка и с трудом вытащишь добычу. Иногда же захватишь его в лазе, тогда не нужно и крючка. Но бывает, что не найдешь никаких признаков меткого выстрела, щупаешь везде крючком - тарбагана не находишь, тогда нужно слушать в нору: если тар­баган как-то особенно взлаивает, то выстрел был мимо; если же в норе тихо, - значит, сурок сильно ранен, и тогда нужно заткнуть снаружи лаз травой и землей и оставить нору на несколько часов: раненый тарбаган от духоты в норе непременно подползет к затк­нутому отверстию и уснет, так что его можно будет вытащить без затруднения.

Если тарбаган жил не один, а его сильно ранили, но он ус­пел уползти в нору и там уснул, то его товарищи непременно вытащат наружу; если же это трудно или невозможно, затя­нут труп в побочный отнорок и там его загребут землей; если же нельзя сделать ни того, ни другого, тогда осиротевшие тар­баганы оставляют свою нору вовсе и делают другую или находят го­товую. Это дознано потому, что многие охотники, жалея добычу, пускались разрывать норы и приходили к таким ре­зультатам.

Привычные тарбаганьи собаки безошибочно покажут охотнику, когда он ранит тарбагана и когда выстрелит мимо. Если собака после выстрела подбежит к той норе, где сидел тарбаган, по­нюхает и начнет царапать ее лапами, значит, сурок ранен, если же она только понюхает и побежит прочь - был промах.

Многие ловят тарбаганов летом волосяными петлями, кото­рые настораживают в самом лазе норы. Охота эта часто быва­ет неуспешна, потому что сильные тарбаганы отрывают петли или перекусывают их и уходят в норы. Хорошо ставить петли из тонкой проволоки - тогда этот промысел идет успешнее; не­удобство только одно: промышленникам, а в особенности ту­земцам, чрезвычайно затруднительно приобретать самый мате­риал, потому что тонкую проволоку сюда вывозят чрезвычайно редко, надо заказывать нарочно какому-нибудь купцу, чтобы он вы­писал с товарами и такую редкость, как проволока. Если тарба­ган заметит, что в лазе норы есть ловушка, он ни за что не полезет через этот ход, а тотчас проведет новый лаз побочным отнорком и минет беды. Случалось, что охотники после выстрела по тар­баганам тотчас прибегали к норе и заставали их раненых, только что свалившихся в лаз; промышленники успевали ловить их за задние ноги, но редко вытаскивали из норы: животное так крепко держится своими огромными когтями за землю и так сильно упи­рается спиною в потолок лаза, что несильный человек вытащить тарбагана в таком положении не в состоянии. Тут надо знать своего рода ловкость: поймав тарбагана за задние ноги, нужно его потащить, потом сдать и отпустить несколько в нору, а по­том вдруг сильно дернуть; сурок при первом усилии человека сильно упрется в норе, при послаблении же он тотчас старается лезть дальше в нору и ослабит сам, при втором, внезапном, усилии человека, тотчас следующем за послаблением, животное не успеет укрепиться, и потому его легко выдернуть из норы.

Некоторые русские промышленники, и в особенности туземцы, истребляют множество тарбаган осенью, посредством выкурива­ния и выкапывания из нор. Охота эта начинается только тогда, когда тарбаганы залягут на зимнюю спячку целыми семьями в особо приготовленные помещения и закупорят все главные и по­бочные входы и выходы. Я уже говорил выше, что зимнюю тарбаганью нору от летней отличить не трудно. Охотники идут на этот промысел обыкновенно не тотчас после залегания тарба­ганов, а спустя несколько времени, иногда недели две, три и даже более, смотря по погоде, чтобы дать время тарбаганам облежаться. Выкапывать рано невыгодно тем, что сурки, заслы­ша беду, тотчас начнут врываться глубоко в землю и их добыть трудно, а иногда и невозможно, потому что тарбаганы успевают уходить дальше в землю, чем охотники раскапывают их глубо­кие подземельные жилища. Слишком поздно тоже нехорошо, потому что земля сильно промерзнет и тогда еще труднее вскрыть зимнюю нору, со всеми ее тайниками. Самое лучшее время вы­капывать тарбаган тогда, когда после их залегания пройдет неде­ли две: они успеют облежаться, а земля только что начнет про­мерзать сверху.

Двое или трое охотников, отыскав такую нору, в которой залегли тарбаганы целой семьей, начинают работу с того, что раскрывают сначала главный лаз норы, набивают в него побольша аргала (конского и коровьего сухого кала), ветоши и за­жигают. Едкий дым промышленники нарочно вдувают во­внутрь норы различными средствами, кто как умеет, но настоящие тарбаганники имеют для этой цели небольшие меха, которые и возят с собой на промысел. Операция эта называется ды­мить или выкуривать тарбаган. Выкуривание продолжается до­вольно долго, до тех пор, когда уже тарбаганы, по расчету охот­ников, должны задохнуться. При первом вдувании дыма в норе обыкновенно слышится суматоха, потом кашлянье и чиханье тарбаган, наконец сиплое и тяжелое дыхание. Если после сума­тохи не слышно ни кашлянья, ни чиханья, значит, в норе есть по­бочные сообщения с чистым воздухом и тарбаганы уползли в них, тогда их надо по возможности скорее отыскать и забить или же разложить и в них дымокуру. После этого промышлен­ники начинают бить шурф (копать яму) прямо над внутренним концом главного лаза, вместе с тем продолжая и дымление. Про­бив шурф и соединившись с главным ходом, смотрят или, лучше, отыскивают главный побочный ход, который уже должен вести прямо к котловине, где помещаются животные; отыскав его, бьют над котловиной новый шурф, и если потрафят удачно, то прямо вынимают задымленных тарбаганов. Но случается и так, что бьют три и четыре шурфа и все-таки не могут попасть на главную котловину, иногда же и наткнутся - но увы! Сурков в ней нет, они расползлись и попрятались по побочным отноркам; тогда их разыскивают и достают железным крючком, крепко привязанным к длинному крепкому пруту.

При этой охоте есть своего рода удачи и неудачи.

Бывает, что промышленники дня по три живут около норы, пробьют черт знает сколько шурфов, и все по-пустому, а слу­чается и так, что охотники кончают всю операцию в два или три часа и берут всех залегших тарбаганов. Хуже всего, если зимняя нора имеет сообщение внутренними лазами с близ ле­жащими летними норами, тогда промысел кончается ничем - тратой времени, пустой работой и проклятиями промышленников. Расчет такой: два, три праздных туземца потеряют за этой ра­ботой, возьмем среднее, хотя двое суток, добудут, положим, двадцать тарбаганов, приобретут их мясо, жиру пуда полтора, а иногда и два, да шкурки. Переводя на деньги, найдем, что труд их окупится с барышом: тарбаганий жир они продадут рублей за пять серебром да шкурок с лишком на рубль, а мясо съедят вместо барана. Оно и ладно!.. Конечно, расчет этот выведен после удачно­го промысла, а в случае совершенной неудачи тунгус, не дорожа праздным временем, или найдет другую зимнюю нору и все-таки добудет сурков, или же махнет рукой, посердится, побранится вдоволь, мысленно оближется, как бы кушая жирного тарбагана, и скрепя сердце отправится домой, утешая себя тем, что хоть разо­гнал скуку.

Разрывать тарбаганьи норы здесь не запрещают - рой себе сколько угодно, была бы только охота: тарбаганов пропасть всю­ду, всем хватит, да и детям будет, тогда как в большей части швейцарских кантонов разрывать сурочьи норы запрещено законом, там этого нельзя, хотя бы и была охота поживиться жирными сурками, там и альпийские охотники бьют только ста­рых сурков, а молодых оставляют на приплод, словом, там рас­суждают иначе, да им и нельзя поступать по-сибирски.

Здешние промышленники для более легкой охоты за тарбага­нами, особенно при карауле около нор, надевают на себя на­рочно тарбаганьи ергачи и такие же шапочки шерстью кверху, потому что они, притаившись в таком костюме за норами, скорее обманывают их хитрых хозяев, чем в каком-либо другом. Но эта-то мера и была причиною несколько раз неумышленной смерти многих промышленников: стрелки, отправившись на охоту, даже зная друг о друге, расходились по холмистой местности так, что теряли один другого из глаз. Кто-либо из них ложился около норы караулить, но, долго не дождавшись хитрого животного, пригретый солнцем, засыпал, другой же по слепому случаю, со­вершенно не зная о присутствии тут товарища, издали заметя что-то похожее на тарбагана, как бы лежащего около кустика или камня, пускался его скрадывать и, конечно, без затрудне­ния подходя в меру, с одного меткого выстрела убивал притаив­шегося охотника. На моей памяти вот уже три таких случая, когда подобным же образом отец убил своего сына вместо тарба­гана, потом сын убил своего отца и третий, когда тунгус за­стрелил пограничного казака, совершенно не зная, что тот отпра­вился караулить тарбаган. Говорят, что подобного рода охота, и именно в таком костюме, и здесь запрещена правительством, но ни строгости закона, ни страшные случаи не могут вывести такой охоты, и, как известно, она, к сожалению существует и доныне.

Про тарбагана между здешними туземцами ходит преинтерес­ная легенда, которую, впрочем, я слышал от русских про­мышленников. Не ручаюсь за то, в таком ли смысле она пере­дается туземцами, а передам читателю, что слышал от русских. Легенда говорит, что будто бы тарбаган был прежде богатый тун­гус и такой стрелок из винтовки, какому не было и подобных. Однажды этот тунгус на какой-то богатой свадьбе сильно подку­тил и расхвастался про свое уменье владеть винтовкой и стре­лять без промаха, говоря, что он, обладая таким искусством, никого и ничего не боится. Присутствовавший тут бог заметил тунгусу, чтобы он не кичился и умерил свои восторги, что есть существо, которого он должен бояться и перед которым он ничем не должен хвастать. Но тунгус не внимал и крупно поспорил с богом. Тогда бог, осердившись, приказал тунгусу выстрелить из винтовки в летящую ласточку. Тунгус не испугался; надеясь на свою ловкость, он быстро схватил винтовку, бросил на сошки, сождал реющую ласточку, выстрелил и попал пулею ей по хвосту, выбив средние хвостовые перья, так что хвост у ласточки сделался вилкой. Бог осердился сильнее прежнего, закричал на тунгуса и наказал его так: он сказал ему: «Будь же ты тарба­ганом, живи только летом, зимою спи, не наслаждайся жизнью и не пей воды». А ласточке повелел быть с выстриженным хво­стом, за то что она не сумела увернуться от тунгусской пули. Вот почему, заключают рассказчики, тарбаган живет только летом, зимою спит, а ласточка с раздвоенным хвостом и вот почему тарбаган так хитер, как истый сибирский туземец!..