• Из-за закрытия китайского заведения, где мы раньше втречались, до того, как найдем, что-то подходящее для постоянных встреч, договариваемся о ближайшей встрече, на каждый первый четверг месяца, здесь: Кто в четверг к китайцам???

Гончие собаки

Автор темы

Вепс

Завсегдатай
Регистрация
17/04/07
Сообщения
640
Реакции
551
Адрес
С-Пб
Для знакомых
Константин
Охочусь с
2001
Оружие
ТОЗ-63
Собака(ки)
рг
Госпада охотники и заинтересовавшиеся, к великому сожелению на даннный момент охота с гончими собаками находиться в (скажем так ) некотором упадке. Приток молодых охотников слишком ничтожен. Этой темой хочу начать серию тем о гончих собаках и охотах с ними. Если данные темы заинтересуют хотя бы одного молодого охотника, я буду считать , что мои старания не пропали зря.
Данные выдержки мне не принадлежат и являются творениями неизвестного мне автора.
Госпада Модераторы - большая просьба, отслеживать данную тему с целью пресечения блуду-флуду-и трепа не по теме. Огромное спасибо!


ОХОТНИЧЬИ МИНИАТЮРЫ



1. ПРОДАВЕЦ ГОНЧИХ



В свое время, когда я только что начинал охотиться с гончими, я внимательно следил за газетными объявлениями о продаже гончих.

Особенно прельщали меня объявления, в которых указывалось, что гончая или гончие продаются с пробы.

Имевшиеся у меня собаки вовсе не гоняли или гоняли на коротке, и убить из-под них зайца не представлялось возможным.

Поэтому вполне естественно, что мое внимание обратили на себя объявления, в которых предлагалась к приобретению гончая с пробой.

Я обратил внимание, что некоторые из них исходили от одного и того же лица, живущего в деревне около станции Лобни.

К сожалению, я сейчас не могу вспомнить настоящего имени владельца этих гончих и потому позволю себе условно именовать его Иваном Яковлевичем Петровым.

Стоит ли говорить, что объявления эти меня кровно заинтересовали, и я представил себе солидного лесника, занимающегося нагонкой гончих в своих зайчистых местах и с выгодой продававшего затем своих питомцев.

В одну из суббот, придя из гимназии и быстро собравшись, я ехал по Савеловской ж. д. на станцию Лобня к Петрову. В вагоне рисовались мне разные гончие, представлялась их работа, и мучил только вопрос — хватит ли у меня скопленных от завтраков и театров денег на их покупку.

Но вот я на станции Лобня. До деревни, в которой проживал Петров, всего две версты. Изба Петрова крепкая, новенькая, шестистенная, во второй половине которой живет женатый сын с внуком, мальчишкой лет двенадцати. Сам Петров плотный мужик с рыжей бородой, лукавыми глазками, как-то странно бегающими и словно на вас не смотрящими. Он приветливо здоровается и как бы оценивает меня как покупателя своими прищуренными глазами.

Появляется самовар, я достаю закуски и вино, он оживляется и рассказывает случаи из своей охотничьей практики, ни слова не говоря в похвалу продаваемой гончей, которую я пожелал осмотреть и которую ввел в избу его внук.

Выжловка эта представляла из себя помесь, как он выразился, «костромича с арлекином», имела довольно сухую разноглазую голову, была среднего роста, на хороших ногах. На все мои вопросы о ее работе, голосе он загадочно улыбался, ссылаясь на то, что завтра я сам все увижу.

Мне принесли несколько охапок душистого сена и, завернувшись в охотничий бобриковый халат, я заснул, переносясь мечтой в осенний лес и видя во сне пленительные картины гона.

С утра стал накрапывать дождь, но в лесу было тихо, и туман упорно цеплялся за ветви, не желая расходиться.

Иван Яковлевич взял на смычок Чижовку, кликнул внука Сашку и повел меня в ближайший лесок. Там, на опушке, он указал мне на дорогу, сказал, чтоб я шел по ней, не сходя до просеки, которая ее пересечет, а затем, чтобы я свернул вправо на просеку и, пройдя ее до пересечения другой дорогой, остановился бы и, если до этого времени я не увижу зайца, остался бы тут, так как где бы ни был поднят заяц, а он непременно пройдет именно этим местом.

Я снял с погона ружье, зарядил его и видел, как он отрешил от смычка собаку и стал неспешно порскать. Сашка скрылся вслед за собакой и тоже нет да нет подавал свой голосок.

Дождь перестал, я тихо шел дорогой, прислушиваясь к шуму капель, падающих с деревьев на землю. Туман поднимался, и бледное солнце кое-где освещало сверкающие капельками дождя поляны.

Вдруг, где-то в стороне, неуверенно отозвалась гончая... еще... еще... и начался привязчивый гон. Вот ближе, ближе ведет она на меня, я весь трепет и внимание, сердце учащенно бьется, рука сжимает ружье, курки взведены. Но гон, не доходя до меня, начинает удаляться, Я иду дальше дорогой до указанной мне просеки. Гон смолкает в отдалении. Заяц ушел со слуха. Стою, слушаю. Благоговейно слушаю лес, полный каких-то только ему одному свойственных звуков, звуков, которыми полна его тишина.

Но вот где-то вдали, еле различимо, доносится до меня снова как будто голос собаки.

Да, несомненно, это она возвращает зайца к своей лежке. Я вспоминаю наставление Ивана Яковлевича о другой дороге, пересекающей просеку, где находится верный лаз, и спешу к нему. Гон уже хорошо слышен, и собака ведет прямо ко мне, к указанному лазу. Я выбираю кустик, становлюсь за него и во все глаза смотрю на просеку и часть пересекающей ее дороги. Гон все ближе. Смотрю на часы. С момента подъема прошло уже около часа. Но вот перемолчка, другая, скол... но через несколько минут снова гон, который отдаляется. Очевидно, беляк стал петлять... Гон снова ближе — перемолчка, и снова жаркий гон... Вот-вот появится заяц, меня бьет лихорадка, но гон внезапно поворачивает в глубь леса, отдаляется и постепенно сходит снова со слуха.

Появляется Иван Яковлевич и начинает трубить собаке. Минут через пятнадцать я вижу Сашку, у которого на сворке Чижовка, которую он только что подловил.

Начинается снова дождь. Иван Яковлевич как-то неуверенно предлагает бросить Чижовку в ельничек, что версты за две отсюда, но мне как-то неловко, и мы идем домой. Собака работала неотвязно часа полтора, и я решаю ее купить. Дома начинается торговля и, наконец, за сорок рублей собака моя.

У меня она вовсе не гоняла, голос у нее оказался совсем не такой, как на пробе, и я скоро ее сбыл.

Через год я снова был у Ивана Яковлевича; на этот раз продавался выжлец «костромич» огромного роста, с несколько повихнутым гоном, но, по словам Ивана Яковлевича, замечательный, безответный гонец.

И снова, следуя всем указаниям Ивана Яковлевича, я ходил по дорогам и просекам, правильно становясь на заветные места, но, хотя гон происходил почти беспрерывно, я не видал зайца, очевидно, отпугивая его своими нетерпеливыми движениями, о чем горько намекнул мне Иван Яковлевич. Работа Шумилы была блестящей, и я уплатил за него пятьдесят пять рублей.

Приведя к себе и через неделю взяв его в лес, я убедился в том, что и он, как Чижовка, «гнать не желающий».

Познакомившись кое с кем из охотников, я узнал, что многие, купившие собак у Петрова, становились свидетелями того, что собаки, так хорошо себя зарекомендовавшие на пробе, попав к ним, оказывались все без исключения никуда негодными. Тайна этих превращений через некоторое время выяснилась, когда одному из обманутых клиентов Ивана Яковлевича удалось поймать его на месте преступления.

Оказалось, что Иван Яковлевич, сейчас же после того, как снимал ошейник с испытываемой собаки, заставлял Сашку брать ее на поводок, а сам, прекрасно имитируя лай гончей, изображал своим голосом всю картину гона, подводя воображаемого зайца к охотнику, идущему по дороге или по просеке, изображал необходимые перемолчки, переходящие в скол, уводил гончую со слуха, возвращал зверя обратно и все с таким мастерством и умением, что число обманутых им оказалось довольно значительным.

Но, наконец, он попался, был нещадно избит, и с тех пор прекратились его объявления в московских газетах, а сам он принужден был продать избу и перекочевать в другую губернию.

Но память о его славных проделках еще долго жила среди московских охотников



2. РУСАК МАШКА



Расставшись с Болшевом, где у меня содержалась моя стая гончих, я принужден был позаботиться приисканием для нее пристанища.

К счастью, у одного из моих родственников нашлась небольшая заброшенная усадебка, находящаяся довольно далеко от Москвы, в четырех верстах от станции Шелковка, теперь переименованной в Дорохово. Усадебка состояла из десяти десятин плохонького леса, зато имела два небольших домика, один из которых и был мною переделан в псарню.

Я снял кругом у крестьян и местных мелких помещиков лесные угодья, и таким образом для гончих была обеспечена нагонка, которой я не имел в Болшеве, откуда мне приходилось перед осенью отправлять моих гончих куда-нибудь в деревню, в снятые для охоты места.

Зайцев вокруг моей усадебки было немного, но все же практика для собак была обеспечена. Особенно прельщало меня то обстоятельство, что охотников в округе почти не было, из Москвы в эти глухие и вовсе неизобильные дичью и зайцем места никто не приезжал, так что я был единственным, кто этими местами пользовался.

Я никогда не гнался за количеством убитого зверя, меня всегда радовал самый процесс охоты с гончими, так сказать обстановочная сторона ее...

Уже самый приезд на станцию Шелковка, откуда вели пути к двум уездным городам — Верее и Рузе, был всегда связан с особым ощущением. На станции было всегда много ямщиков, выезжавших на тройках и парах с колокольцами под дугами, с ожерелками с бубенцами на шеях лошадей, в старинных, каких-то допотопных рыдванах.

Зимой я застал еще возки со слюдяными оконцами.

Пахло дегтем и сыромяткой, прелой землей и листвой и после шумного, скучного города было как-то радостно ощущать себя в охотничьей одежде, в высоких сапогах, в неизменном бобриковом халате, служившем мне во всех случаях моей охотничьей жизни, в предвкушении скорого свидания с моими любимцами: Звонишкой и ее голосистыми детьми, с нетерпеливым ожиданием на заветном лазу белячка, со всех ног катящего навстречу из-под паратого, варкого гона.

Обычно меня ожидал на станции мой постоянный ямщик Иван Зубов, коренастый мужчина с окладистой бородой, докладывающий мне все местные новости, из которых меня особенно интересовали результаты охоты с гончими Николая Александровича Алексеева, владельца села Кожина и прекрасной стаи гончих.

Ямщик Зубов, балагур и острослов, любил, как и я, лихую езду, знал всех окрестных помещиков и много помог мне в деле аренды охотничьих угодий.

Когда позднее, по приглашению Н. А. Алексеева и его племянника А. Н. Беляева, я приезжал в Кожино по снегу на охоту на лосей, Зубов неизменно, проехав версты четыре от станции, останавливал тройку, подвязывал колокольчик под дугой и снимал с пристяжных ожерелки с бубенцами, чтоб «не пугнуть лосей», как он говаривал, хотя, как известно, в этом не было никакой надобности.

Но этот неизменный ритуал как-то особенно волновал меня, словно я присутствовал при каком-то таинственном священнодействии.

...Вид в туманное, серое утро, стаи гончих у ног лошади, с подвязанным по правилам псовой охоты хвостом, на которой сидел доезжачий в живописном форменном костюме, папахе, с медным рогом через плечо, притороченная к седлу сумка с прикормкой, быстрый обмен мнений — откуда бросать гончих и куда переходить затем, краткие вопросы о щенных выжловках и щенятах — все это навсегда запечатлелось в моей памяти, представляя собой сладостную картину моих юношеских увлечений.

А далее течка стаи у ног лошади доезжачего, повизгивание какой-либо из гончих, окрики Мартына Дудаева и, наконец, безмолвие осеннего, одетого в пестрый наряд леса, какая-то особенная, значительная тишина и запах леса, хвои и прелых листьев, стрекотанье сороки и вот... звук рога — «гончие брошены» и сердце сразу учащенно бьется, а ноги несут к заветной перемычке, на которую должен выйти поднятый заяц.

В лесу раздается порсканье доезжачего, но вот, словно ошпаренная, залилась Помычка, забасил Хохот, подвалила стая, перекрыв своим хором истошные выкрики Мартына «к нему, к нему»... И я несусь к намеченному переходу...

...Но вот однажды, по моему приезду после довольно длительного отсутствия, Мартын, как-то загадочно улыбаясь, сообщает мне, что он приготовил для меня сюрприз и ни за что не хочет мне открыть его до утра, заставив меня плохо провести ночь от нетерпения.

Наутро он сообщил мне радостную весть.

Оказалось, что при нагонке он обнаружил невдалеке от дома, около Гореловской пустоши, матерого русака, который неизменно ложился в одних и тех же кустах и взбуженный шел всегда одним и тем же путем, переходя через частый осинник в поля, задавая там всегда огромный круг.

С первого разу гончие стеряли его, а на другой день русак был поднят в том же месте, и Мартын на этот раз сбил стаю со следа.

Проверив через несколько дней, он снова поднял зайца в том же месте, и с этого момента он стал беречь этого русака, как зеницу ока, сбивая с него стаю при проверке, причем заяц неизменно оказывался на одном и том же месте.

За несколько дней до моего приезда он проверил местожительство русака, и оно оказалось неизменным.

Выражаясь современным языком, русак имел «постоянную прописку» в Гореловской пустоши.

И вот на другой день, когда Мартын рассказал мне подробно об этом, я, не очень-то верящий всему этому, все же дал себя увлечь и стал на указанное мне Мартыном место в ожидании, когда наброшенная стая помкнет по этому «постоянному жильцу».

Все оказалось так, как и говорил Мартын. Через несколько минут после сигнала в рог, извещавшего, что гончие наброшены, стая сразу же заварила и, так как русак лежал в головке густого ельника в еловом лесу, звук голосов гончих казался особенно оглушительным, словно какая-то лавина катилась ко мне.

Сделав небольшой кружок, уверенный в своих силах, не выкидывая никаких хитростей, матерый русак, как по нитке, трафился ко мне, среди мозжух, в мелкий осинник, чтобы выкатить в поле, где, он был уверен, будет в полной безопасности.

Гон все ближе, и вот он вылетает ко мне, гордо поставив уши конем, красивый, большой, с черным ремнем на спине и стрелой исчезает в кустах. Шагах в ста выносится ревущая стая, а полем сбоку уже заскакивает ее Мартын с выжлятником Мишкой, чтобы не выпустить в поле обазартившихся гонцов. Русак Машка, как хороший артист, провел свою роль. В его скачке была какая-то наглая самоуверенность в полной своей безнаказанности, за которую он, в конце концов, и поплатился.

Он тешил меня года два, и сколько замечательных минут он мне доставил своей неизменной привязанностью к определенному месту и своим неизменным переходом из елового леса в осинник одной и той же перемычкой.

Я вспоминаю, с каким удивлением прислушивались мои гости, приезжавшие в Шелковку, к моим разговорам с доезжачим Мартыном Дудаевым.

— Ну, как Машка? — спрашивал я его.

— Да, что ему деится, жив, подлец! — неизменно отвечал мне Мартын.

— Ну, и хорошо, слава богу,— заканчивал я.

А гости требовали, чтобы я объяснил им, что это за Машка, какая она, и бывали крайне изумлены, когда выяснялось, что так мы прозвали русака.

-- Почему же вы прозвали его Машкой? — спрашивали они, а мы с Мартыном лукаво переглядывались, и он нехотя низким голосом объяснял: «Да, так уж!», хотя нам обоим было хорошо известно, почему удалой русак получил такое смешное для него женское имя.

Дело в том, что у Мартына была в соседней деревне зазнобушка, красавица девка Маша, полная, высокая, с черной косой, удалая плясунья, скорая на работу, — словом, бой-девка, и Мартын, часто говоря о ней и как бы хвастаясь ею, всегда говорил: «Огонь девка, что на танцах, что на работе, так и строчит, так и строчит, что твой русак».

Так за гордую поскачку, за самостоятельность мы и прозвали этого русака Машкой.

Помню, как многим знакомым, никогда не видавшим охоты с гончими, я показывал своего любимца русака Машку как хорошего актера и многих из них, заядлых «легашатников», как мы, гончатники, презрительно называли любителей охоты с легавыми, совратил и сделал приверженцами охоты с гончими.

Но все имеет конец. Обнаглевшая до предела Машка, получавшая по зимам вкусную прикормку, стала явно зазнаваться, что и привело ее к трагическому концу. Она затаивалася раз от раза все крепче и вскакивала у самого носа собак. И вот однажды, вскочив из-под какой-то гончей, она сразу же попала в зубы другой, находящейся рядом, и бесславно закончила свою жизнь.

Его чучело долго стояло у меня в кабинете, вызывая мои рассказы о нем в тихие, зимние вечера, когда мы с приятелями посещали мою псарку и грелись у огонька камина.



8. СЛУЧАЙ С БРУДАСТОЙ ГОНЧЕЙ



Устраивая в 1924 году свою вторую выставку охотничьих собак, Московский губернский союз охотников решил в каталоге этой выставки опубликовать стандарты охотничьих собак, чтобы познакомить широкую охотничью массу с теми требованиями, которые предъявляются судьями к экстерьеру той или другой породы собак.

Составление стандартов и подбор фотографий по отделу гончих было поручено мне.

Если для русской и англо-русской гончей у меня имелись хорошие фотографии замечательных представителей этих пород в лице русского Добывая П. Н. Белоусова, получившего на XX выставке бывш. Императорского общества правильной охоты звание «чемпиона» и англо-русского Заливая Ширинского-Шихматова, то ни для арлекина, ни для брудастой гончей у меня под рукой ничего не было. Хотя и арлекины, и брудастые гончие в чистом виде не встречались на выставках, но в помесях попадались довольно часто и, чтобы ознакомить охотничью массу с их типичными признаками, необходимо было опубликовать их стандарты и дать фотографии наиболее типичных представителей этих пород.

Имеющиеся у меня снимки с арлекинов из стаи бр. Шустовых (владельцев в свое время широко известного коньячного завода) не могли быть использованы, так как по своему сырому складу и форме головы были далеко не типичны.

Пришлось удовольствоваться стареньким изображением смычка арлекинов Чижова, бывшего в 1878 году на IV выставке собак И.О.П.О.

Снимок этот давал достаточное представление о характерном окрасе и сложке арлекина.

Что же касается до брудастых гончих, которые все же, как мне говорили, нет-нет, да и появляются, правда, тоже в помесях дело обстояло из рук вон плохо.

Не давать их стандарта и фотографии было нельзя, так как на эту самую вторую выставку как бы в подтверждение их существования была записана выжловка двух осеней Пальма, неизвестного происхождения, принадлежавшая клинскому охотнику В. К. Никольскому, получившая у меня малую серебряную медаль.

И вот, совершенно случайно, в разговоре на собачьи темы с моим приятелем, известным знатоком лошади, профессором В. О. Виттом, выяснилось, что у него имеются подаренные ему бывшим управляющим конным заводом великого князя Петра Николаевича А. И. Пуксингом снимки брудастых гончих, стая которых содержалась в Воронежской губернии при конном заводе.

Профессор В. О. Витт любезно презентовал мне эти снимки и тем самым дал мне возможность пополнить пробел и воспроизвести в каталоге смычок брудастых гончих.

Публикуя этот редкий снимок, я никогда не думал, что он может повести к весьма любопытному и юмористическому случаю.

В это время по всей стране развернулась широкая сеть собачьих выставок и выводок, судить на которые были привлечены члены секции кровного собаководства при Всекохотсоюзе.

Секретарем этой секции в то время состоял Александр Иванович Кульбин, страстный любитель и владелец ирландцев, брат покойного художника-футуриста Н. И. Кульбина.

Милый, общительный, внимательный и всегда услужливый Кульбин своим внешним видом, небольшим ростом несколько напоминал китайца.

Но, как это часто бывает, судьба несколько раз ставила его в смешные положения, вызывая у нас добродушный смех.

Одним из поводов для общего смеха был случай с его поездкой на охоту в Вышний Волочок со своими неизменными любимцами — ирландцами.

Председатель местного союза охотников, к которому он приехал, повел его на другой день приезда на болото. Александр Иванович со своей Бьютифуль-Лореллеей, ирландской сукой, с ружьем, ягдташем, патронташем, в спортивном костюме гордо шествовал за своим проводником.

Пущенная собака пошла бешеным галопом носиться по болоту, спарывая на ходу слева и справа бекасов.

Бедный А. И. гонялся за ней, тщетно крича: «Бьютифуль, назад», но это не имело никакого влияния на собаку, и сконфуженный, задохшийся Кульбин, отдышавшись, принужден был сознаться, что «ирландцы чертовски горячи».

На другой день предусмотрительный хозяин предложил А. И. оставить дома «горячую ирландку» и пойти охотиться с его «кабыздохом», как он выразился про своего немудрого пойнтера.

Когда этот пойнтер потянул к кустам и сделал стойку, А. И., роняя пенсне, помчался по ржавым кочкам не хуже своего ирландца.

— Алексан Иваныч, Алексан Иваныч, куда ты, не спеши, это не твой ирландец, он постоит,— кричал озадаченный хозяин. Но А. И. неудержимо бежит, бекас срывается, и два пуделя летят ему вслед.

Когда очевидец этой сцены рассказывал нам, передавая в лицах этот эпизод, мы помирали со смеху, и с тех пор «горячность ирландцев» стала поговоркой.

Но самый пикантный случай произошел с ним года через два, после второй московской выставки собак, и подвел его, как на беду, этот самый каталог, который он досконально изучил и в котором был опубликован краткий стандарт брудастой гончей и помещен упомянутый мною выше снимок со смычка брудастых гончих.

Вот как это случилось. Распределяя между нами, членами Секции кровного собаководства, приглашения на судейства, если таковые не были именными, он скромно оставлял для себя наименее интересные места, довольствуясь незначительными выставками и выводками. И вот как-то пришлось ему судить в Мытищах. Осматривая собак, он обратил внимание на одну собаку с усами и клокастой псовиной.

И тут в его памяти ярко предстали строки из опубликованного в каталоге стандарта брудастой гончей: «Псовина — густые усы, борода и брови. Вся собака одета клокастой, длинной псовиной. Масть — типичная грязно-бурая и зольно-серая, но бывает в ярких подпалах. Пегая этих мастей. Рост — вообще брудастые гончие очень рослые».

Перелистав каталог, который он на всякий случай захватил с собой, и увидав воспроизведенный смычок брудастых гончих, А. И. осенила блестящая догадка, что перед ним находится типичный представитель брудастой породы гончих — и большая серебряная медаль увенчала обыкновенную овчарку!

Этот случай передавался из уст в уста, пока в отдалении времени не превратился в анекдот, рассказываемый в далеком Свердловске или столь же далеком Киеве.

Вот к чему может привести неосторожная публикация фотоснимка с отживающей породы!



4. СЛУЧАЙ НА ТОКУ



Под Москвой хорошие тетеревиные тока уже к началу двадцатого столетия стали редкостью.

Немногие из москвичей могли похвастаться тем, что им удается посидеть весной в шалаше и полюбоваться на любовный поединок краснобровых чернышей.

В лучшем случае возле шалаша токовало от 4 до 5 чернышей, а при недисциплинированности охотников и эти редкие токовища исчезали в результате жадности сидящего, который охотно про себя произносил знаменитую фразу Людовика XIV «После меня — хоть потоп» и, не моргнув глазом, отстреливал токовика или трех из четырех тетеревов, навсегда уничтожая точок.

Обычными стали — тока в разнобой, и шалаши делались редким явлением. Кое-где еще в отдельных угодьях, арендуемых различными частными лицами и хорошо охраняемых, можно было посидеть в шалаше, но зато в Московском обществе охоты при 150 членах об этом под Москвой и думать было нечего.

И вот по этому поводу мне вспоминается один случай, над которым много смеялись.

По Ярославской ж. д. Московским обществом охоты близ Москвы были арендованы места около Пушкина, Софрина, Ашукинской и Калистова. Места, в которых можно было весной постоять на тяге, а осенью погонять зайчика. Болотной дичи не было, а тетерева, которых было очень немного, токовали вразнобой.

Но вот как-то весной к члену общества Александру Яковлевичу Пегову явился в Москву сторож об-ва из Ашукинской — Федор и под страшным секретом сообщил, что у него объявился точок и он поставил шалашик, о чем никто не знает, а ему, Пегову, как «доброму барину», он считает своим долгом сообщить это и будет ждать его в ближайшую субботу к себе в Ашукинскую.

Надо сказать, что в один из дней этой же недели к другому члену об-ва Константину Михайловичу Донцову явился сторож Лука из Калистова и почти в тех же словах оповестил, что он только из уважения к нему сообщает о возможности столь редкой охоты и чтобы «барин не сумлевался, шалашик и все в лучшем виде устроено».

Друзья, каковыми были Пегов и Донцов, встретились в пятницу вечером в охотничьем клубе, но на вопросы знакомых, не собираются ли они ехать куда, ответили как-то неохотно и уклончиво: «Что, едва ли... что дела много... да как погода будет... что может быть, в воскресенье к вечерку и съездят на тягу».

Друзья ни словом не обмолвились об искусительных приглашениях и как-то скоро разошлись, чем-то озабоченные.

Каково же было их обоюдное удивление, когда они, по старой укоренившейся привычке, встретились в последнем вагоне дачного поезда в субботу вечером.

— Костя, ты куда? — встретил Донцова вопросом Пегов.

— Да, так, вздумал на тягу проехаться, заседание у меня отложили,— смущенно ответил Донцов и в свою очередь заинтересовался, куда же направляется Пегов.

— Да тут у меня, у мужичка, собачка на излечении... хочу проведать,— так же смущенно и как-то неуверенно ответил Пегов.

Донцов инквизиторски посмотрел на щегольской, свиной кожи футляр бутылкой, в который было уложено дорогое, как он знал, ружье Пегова. И поймав этот взгляд, Пегов заторопился добавить, что уж заодно он хочет и на тяге постоять.

— Да ты до какой станции? — с тревогой в голосе спросил Донцов.

— Да к Федору, в Ашукинскую,— с запинкой произнес Пегов, и в свою очередь заинтересовался, куда же направляется Донцов.

Выяснилось, что тот следует до следующей остановки, в Калистово, к сторожу Луке, чтоб постоять на тяге.

И оба довольные тем, что каждый едет в свое место и, следовательно, не будет мешать, друзья стали делиться московскими сплетнями.

Вечером у Федора и у Луки, в их избах, не интересуясь тягой, оба проводили время в охотничьих разговорах, за самоварами, закуской и выпивкой. Чтобы ночью пройти на ток, оба легли, закусив и побаловавшись чайком, вздремнуть на несколько часов, строго наказав сторожам вовремя их разбудить.

На все вопросы о том, какой же вылет вокруг шалаша, бойко ли токуют и сколько же чернышей, оба сторожа отвечали каждый своему гостю как-то уклончиво, все больше расхваливая хорошо и плотно сделанный из елок шалаше густо настланной соломой, говоря, что «это не шалаш, а прямо дом, до того в нем все в аккурате и для стрельбы очинно способно, такие глазнички понаделаны».

Ночью оба приятеля тронулись по лужам и кое-где еще нерастаявшему снегу к шалашам.

Шалаши оказались поистине роскошными, а когда Пегову на солому постелил Федор его охотничий бобриковый халат, гость почувствовал себя словно в раю и стал чутко вслушиваться в ночную тишину, или, вернее по Тургеневу, в ночные голоса.

Еще далеко до рассвета где-то в низинке заблеял бекас, через некоторое время в темноте что-то грузное слетело и опустилось на польце вдалеке от шалаша.

Зачуфыкал, забормотал в страстной истоме прилетевший черныш.

Чуть стало брезжить, хотя в окошечки, проделанные в шалаше, еще ничего нельзя было различить.

И вдруг, напротив шалаша, в котором сидел Пегов, с другой стороны поляны, сверкнула полоска огня, по шалашу зашумела дробь, донесся в сырой предрассветной мгле выстрел, и черныш; сидевший посредине польца между поставленных друг против друга шалашей, вспугнутый выстрелом, а может быть, и пораненный дробью, улетел.

Вылезший из шалаша Пегов при брезжущем рассвете увидал на другой стороне поляны, шагах в четырехстах, Донцова, который вылезал из своего шалаша и при виде открывшейся перед ним картины неистово матюкался.

Лука и Федор смущенно чесали затылки.

«А ну, расскажите-ка, как это вы из двух шалашей по одному чернышу старались?» — смеялись знакомые, долго еще подымая на смех двух сконфуженных приятелей.



5. 2000-й ВОЛК



Тысячный волк в Московском обществе охоты был убит 6 декабря 1897 года близ Нушполова членом об-ва С. Н. Бенюшевичем.

Препаратором Лоренцем было изготовлено чучело этого волка, и после торжественного банкета трофей стал украшать помещение Русского охотничьего клуба.

В январе 1912 года к моменту празднования пятидесятилетнего юбилея об-ва общее число убитых членами об-ва волков составляло 1995 штук.

До круглого счета, до 2000 — не хватало всего пяти штук.

И вот решено было на 6, 7 и 8-е января 1912 года назначить сразу три облавных охоты для членов об-ва в разных местах. Первая намечена была в Орловской губернии при сельце Бытоша, в имении Мельниковых, с егерями Павлом и Клементием Лихачевыми. Вторая — на станции Киреево. Егерями были Петр и Иван Старостины и Григорий Зуев. Третья должна была происходить на станции Чипляево в местах, принадлежащих председателю о-ва князю Ф. Ф. Юсупову. Егерями назначены были Дмитрий Старостин и Семен Зуек.

Все члены команд, записавшиеся на эти облавы, собрались за день до отъезда, чтобы выслушать инструктаж заведующего зимними охотами. Он потребовал, чтобы каждая из команд выбрала из числа участников одного ответственного, на обязанности которого лежало точно отметить на выданном об-вом листке число и время (с точностью до минуты), в какое убит тот или другой волк.

Таким образом, никто из участников не мог знать, какой из убитых им волков окажется 2000, до тех пор, пока не сличат их записи и из них не станет очевидным, кто же из участников окажется счастливым победителем этого «юбилейного» волка.

Понятно то волнение, какое испытывал каждый стрелок при виде выставленного на него волка, в глубине души надеясь, что именно этот волк и окажется «юбилейным».

Егерями первой команды 6 декабря было обложено четыре волка, и все они были выставлены на линию стрелков. Один волк был убит членом об-ва Г. А. Найденовым, другой — членом об-ва А. Н. Зенбицким, остальных двух промазали гости владельца имения Мельникова.

Второй командой, в которой участвовало восемь стрелков, была взята одна рысь.

Таким образом, от результатов третьей команды зависел успех или неуспех этого начинания.

Надо признать, что только благодаря особой настойчивости, неутомимой энергии псковичей, команде, несмотря на бушевавшую непогоду и сильные морозы, удалось только на третий день, в последнюю минуту обложить трех волков, которые все и были убиты членами об-ва Грачевым, Ильиным и Моржковским.

В годовом отчете Московского общества охоты об этой охоте сказано: «...условия, при которых она происходила, были крайне тяжелые: стояли морозы с сильными ветрами, переходящими временами в снежную бурю... три дня метели не отняли энергии у дружной компании, которая на третий день охоты добилась, наконец, того, что волки были обложены неутомимым Дмитрием Старостиным».

До встречи в Москве и до зачитывания бюллетеней команд с отметкой о точном времени смерти каждого волка — неизвестно было, кто же является героем дня.

Стоит ли говорить, что ни одна из команд никому не сообщала о своих результатах, свято храня тайну «юбилейного» волка.

И вот в здании Охотничьего клуба состоялось заседание, на которое явились все участники охот и псковичи-окладчики. Жалкие результаты двух первых команд подняли число убитых волков всего на две единицы. Оставалось убить еще три волка, и понятно то волнение, которое охватило присутствующих, когда распорядитель третьей команды тихим, ровным голосом, не спеша, стал докладывать об ужасной погоде и о том, как безрезультатно гонялась команда два дня за волками.

Участники двух предыдущих команд тайно в душе радовались, что 2000-й волк, очевидно, не убит, и у каждого вспыхивал огонек надежды на поездку еще раз на облаву и, кто знает, не удастся ли ему стать счастливцем?

Но среди присутствующих был человек, которому трудно было скрыть свою удачу, свое счастье, в то время как его начальник, под маской равнодушия, медленно излагал перипетии этого исторического отныне выезда.

После того как тем же глухим голосом не спеша, было сообщено, что на третий день три волка все же было обложено, внимание слушателей сразу возросло и всех уже мучил вопрос — были ли убиты все три волка и кто же является счастливым победителем третьего юбилейного волка?

Этим счастливцем оказался Станислав Игнатьевич Моржковский, служащий завода красок Оссовецкого, плотный крупный блондин польского типа, с длинными усами и наивными голубыми глазами, получивший в товарищеском кругу прозвище «пан Мондра», от исковерканного слова «мудрый».

Сияя, как ребенок, «пан Мондра» жал руки, обнимался и целовался с поздравлявшими его товарищами и егерями, прекрасно сознавая, что он вписал свое имя в славную летопись Московского общества охоты.

А через месяц в Русском охотничьем клубе состоялся подписной товарищеский ужин в честь 2000-го волка и его победителя.

В большом зале был накрыт парадный стол, на председательском месте было установлено резное кресло в русском стиле в виде трона, на котором и сидел с возложенным на голову лавровым венком победитель, а перед ним на столе лежало, вытянувшись, чучело убитого им волка.

Было много тостов, объятий, было много выпито, затем на миг неожиданно погасло электричество и из соседнего зала послышался вой матерого волка, на который откликнулись разными голосами переярки и молодые, составлявшие одну волчью семью.

Так псковичи Московского общества охоты своеобразно поздравляли С. И. Моржковского с его победой!



6. КАК НАДО ПОКУПАТЬ БЕРЛОГУ



Прочитав редкую, прекрасно изданную книгу Ширинского-Шихматова «По медвежьим следам», увлекательно и подробно посвящающую читателя во все тайны медвежьей охоты, — я стал страстно мечтать об охоте на медведя.

Видаясь в Московском обществе охоты с членами об-ва, любителями медвежьей охоты, Гавриловым, Новиковым и в особенности Мироновым, одним из видных медвежатников, слыша их рассказы о встречах с медведями, мне тоже захотелось «сходить на медведя», правда, не с рогатиной, как это проделывали наши предки, а с современным огнестрельным оружием.

Обстановка дремучего леса, огромных снежных сугробов, запушенных елок, вывороченных корней огромных «шишкинских» елей, под которыми лежит в зимней спячке лесной исполин, — неодолимо влекла меня.

Знакомые охотники порекомендовали мне своих крестьян-окладчиков, которые занимались тем, что по первому снегу выслеживали медвежьи берлоги, а затем продавали их городским охотникам.

И вот в один прекрасный день я получил письмо из Вологодской губернии с предложением продать мне медвежью берлогу за восемьдесят рублей. Я знал, что следует поторговаться и, в конце концов, договорился о шестидесяти пяти рублях.

Не буду рассказывать здесь о своих первых, навсегда запавших мне в душу впечатлениях от этой охоты. Скажу только, что я был безмерно счастлив своей удачей и горд от сознания, что не оказался трусом, испытав громадное нервное напряжение при виде поднимающегося из берлоги медведя. Медведь был не из крупных, но для меня это не имело никакого значения.

И вот, когда я, встретившись с знакомыми «медвежатниками», похвастался своей победой, я был неприятно удивлен: Борис Михайлович Новиков, терпеливо выслушав меня, спросил, сколько пудов вытянул убитый мною медведь. А когда я сказал, что в нем оказалось около трех с чем-то пудов, он улыбнулся и как-то презрительно заметил: «Я бы не поехал, не медведь, а кошечка».

Я был очень расстроен. Но и следующие мои поездки были не лучше. Я убил еще двух медведей, но в самом крупном из них было немного больше четырех пудов.

Посещая Московское общество охоты, я был свидетелем того, как, возвращаясь с медвежьих охот, мои знакомые хвастались пудами своих медведей, равнодушно по виду называя умопомрачительные для меня цифры в 10, 11 и 12 пудов. Ниже, чем о восьми пудах, никто и не упоминал.

Я приходил в отчаяние.

И вот однажды Миронов под пьяную руку проговорился: чтобы бить больших медведей, надо не на счастье надеяться, а уметь купить берлогу, и что московские медвежатники рады найти новичков вроде меня, которым их окладчики и продают дрянные берлоги, сберегая настоящих зверей для своих привычных заказчиков.

Подогрев его красноречие и явную ко мне симпатию бутылкой коньяка, я добился раскрытия секрета, как следует покупать берлогу.

Как и колумбово яйцо — все оказалось проще простого. Оказывается, что все известные московские медвежатники покупали берлоги «с пуда» убитого медведя, категорически отказываясь покупать берлоги аккордно.

Таким образом, они били простым коммерческим расчетом, причем при торговле сразу же выяснилось, какой зверь обложен.

Все станет понятным, если мы переведем это на язык цифр.

Медвежья берлога расценивалась обычно от 60 до 80 рублей, вне зависимости от веса убитого медведя. Знатоки этого дела не соглашались покупать берлогу аккордно и предлагали крестьянину-окладчику заплатить за убитого медведя от 10 до 15 рублей с пуда.

Таким образом, берлога крупного медведя, вытянувшего от 8 до 12 пудов, давала ему заработок от 80 до 180 рублей.

Поэтому при разговоре сразу же выяснялось, какого размера медведь обложен. Если окладчик не соглашался продавать «с пуда», было ясно, что обложенный им медведь — дрянь. Если же вопрос шел лишь о цене за пуд, а принципиально он соглашался на это, можно было почти с уверенностью сказать, что медведь крупный.

Не всегда самая высокая цена за пуд гарантировала самого крупного зверя, так как даже средний медведь при высокой цене попудно делал стоимость берлоги значительно выше средней.

Тут покупателю, как дирижеру оркестра, надо было обладать абсолютным слухом, чтобы подметить, какая из скрипок фальшивит. Опытный глаз и слух сразу выявляли колебания продавца и безошибочно определяли приблизительный вес медведя.

Так, овладев этой грамотой, я позднее убил нескольких медведей, о пудах которых мне было уже не стыдно рассказывать.

Охотничьи просторы, 1958, № 11, сс. 116-130.





VII. ПОСВЯЩЕНИЕ В ПСОВЫЕ ОХОТНИКИ



Падение крепостного права, лишив помещиков: дарового труда , и неограниченной власти над крестьянами, вызвало и падение псовых комплектных помещичьих охот. Число псовых охот из года в год сокращалось. Оставшиеся мельчали и по количеству содержавшихся собак и по их качеству, не говоря уже о мастерстве доезжачих, выжлятников и борзятников.

Псарни, доходившие до 1000 собак, отошли в область преданий.

Прежние владельцы комплектных охот, состоявших из стаи гончих и нескольких десятков свор борзых, превращались в мелкотравчатых, имеющих по одной, много две, своре борзых. Они принуждены были охотиться либо в наездку, в одиночку, либо присоединяться к более богатому соседу и по его указанию становиться на такой лаз, на который не всегда можно было ожидать зверя.

К началу XX века псовых охотников, имеющих стаю гончих и свор 8—10 борзых, можно было сосчитать чуть ли не по пальцам.

* Первая серия «Миниатюр» была напечатана в № 11 сборника.

Одним из таких «последних могикан» был Всеволод Саввич Мамонтов.

Его фигура среди псовых охотников была несколько необычной.

Если почти все они носили старинные дворянские фамилии, были потомственными помещиками, как, например, Глебовы, Голицыны, Гагарины, Сонцовы, Челищевы и др., то скромная фигура В. С. Мамонтова ни у кого не вызывала в памяти прославленных когда-то собак, громких кутежей, родства с цыганками, громких скандальных хроник и т. п.

Мамонтов пришел в псовую охоту как «разночинец», не имея тяжелого груза наследственности, но унаследовав от своего отца — мецената, дельца, певца и художника — запас энергии и подлинную страсть, на этот раз страсть не к искусству или к предпринимательству, а к охоте.

Вскоре он стал одной из центральных фигур среди образовавшегося к этому времени довольно тесного кружка псовых охотников, которые как-то отмежевались от аристократического Императорского общества правильной охоты и примкнули к более демократическому Московскому о-ву охоты, организовав в его составе Отдел псовой охоты.

Сын крупного предпринимателя-миллионера, разорившегося к 1900 году, женатый на красавице-аристократке, имевшей в Мценском уезде Тульской губернии небольшое именье «Головинка», запечатленное на многих полотнах известного художника С. А. Виноградова, Всеволод Саввич Мамонтов после шумной московской жизни в молодые годы, попав, в усадебную глушь, страстно предался охоте, и охоте псовой, требующей стаи гончих, нескольких десятков борзых и не менее 10 верховых и обозных лошадей.

Такой масштаб был не по его возможности, и он сначала охотился вместе с К. В. Сумароковым и его женой, именье которых, «Алябьево», находилось верстах в двадцати от «Головинки».

Но вскоре властолюбивые, чванливые соседи заставили его отказаться от их общества и принудили найти себе компаньонов более уступчивых и сговорчивых.

Вот в поисках одного из таких партнеров, обеспечивающих вопрос существования комплектной псовой охоты с лошадьми, борзыми, стаей гончих и охотничьей прислугой, и произошел с Всеволодом Саввичем любопытный случай, о котором я и позволю себе здесь рассказать.

Как-то мы коротали с ним один из бесконечных осенних вечеров на испытательной станции гончих, в жарко натопленной избе, освещенной керосиновой лампой «молнией», разомлевшие после сытного ужина и многих стаканов крепкого чая, уставшие от целого дня, проведенного в лесу, в беготне за гончими собаками, сошедшими со слуха, увязавшись за лисицей.

— Я к тому времени,— начал Всеволод Саввич, попыхивая своей неизменной трубочкой,— поссорился с Костей Сумароковым и его женой, и на моих руках осталась большая охота, содержать которую мне было в то время не под силу.

Надо было найти какой-то выход. Превратиться в мелкотравчатого, стать в зависимость от того или иного соседа, вернуться снова к Сумарокову я не мог, и мне стало ясно, что если я хочу сохранить охоту, мне необходимо создать кружок, который бы на паях содержал ее, собираясь осенью, чтобы провести время в отъезжих полях и взять несколько выводков волков.

Кружок этот не должен был быть многочисленным, а состоять из трех-четырех человек.

Необходимо было в ближайшее время найти хотя бы одного такого любителя.

И вот мой выбор пал «а одного из наших соседей по смежной с нами Орловской губернии, молодого, богатого помещика Ш.

Его сельское хозяйство, прекрасно поставленное, приносило хороший доход, овес, названный именем его отца, славился по всей России, и он при встречах со мной не раз расспрашивал про псовую охоту, интересовался борзыми, охотно слушал рассказы о том, как мы травим борзыми волков, которых частенько струним, т. е. берем живыми из-под наших злобных собак.

Раза два он принимал участие в охотах по зайцам и лисам, был мягким и симпатичным, и о лучшем компаньоне я и не мечтал.

Но как сделать так, чтобы «втравить» его в эту охоту, как сделать так, чтобы на первой же охоте по волчьему выводку, подвытому и неоднократно проверенному, он не остался бы «попом», а непременно затравил бы своей сворой волка, а то и принял бы из-под нее прибылого.

Надо было устроить дело так, чтобы успех был обеспечен.

И вот несколько дней мы совещались с моим лихим борзятником Василием Красовым, которого я переманил к себе от Сумароковых.

Красов не одну осень ездил и под гончими и с борзыми по окрестным местам, и вся техника псовой охоты и повадки зверя были ему хорошо известны. Притом он был замечательный ездок, смелый, ловкий и азартный.

Ближайший, подвытый и проверенный, выводок волков лежал в «Ломцах», лесах князя Голицына, находившихся верстах в шести-семи от «Головинки».

Но холстина леса, протянувшаяся на полугоре по речке Паниковец, примерно состояла десятин из 200; место было крепковатое, пересеченное оврагами, и хотя логова были хорошо известны, но гарантировать, что именно на лаз Ш., выйдет непременно волк, да еще прибылой,— материка и переярка он по неопытности мог протравить,— было невозможно.

И сколько мы ни придумывали, как и откуда бросать гончих, на какой лаз вернее всего ставить Ш., мы не пришли к какому-нибудь единому выводу.

То, что казалось вчера вполне убедительным, сегодня, по здравому размышлению, оказалось проблематичным, и мы снова и снова ломали головы.

И вот дня за три до назначенной охоты, Красов, явившись ко мне под хмельком — как он после мне сознался, он выпил «самую малость для храбрости»,— лукаво усмехаясь, предложил мне один «фортель».

«А, что я вам скажу, — начал он,— как таперича волки лежат у самой середки, в оврагах, то, леший их знает, куда они «дунут», да особливо как ветер будет от нас. Опять же, если Ш. поставить на верный лаз, куда уж «бесприменно» волка выставят, то ведь неровен час лобан*(* Лобан — материк волк, имеющий свыше трех лет.), али переток **( **Переток — переярок, волк прошлогоднего помета.) натрафится, ну, а Ш., того гляди, не выдержит: либо рано спустит да и втравит обратно в остров, а то пропустит момент, а лобан-то и отрастет да и был таков.

Вот я и придумал одну штучку, чтобы все в аккурате было, да только не знаю, согласитесь ли вы? Эх, право, охулки на руку не положили бы и Ш. «бесприменно» был бы с волком».

Предложение Красова было заманчиво, обеспечивало успех, но выглядело несколько похожим на нечистую игру в карты.

Я отпустил его, ничего ему не ответив, сказав, чтобы он шел «проспаться».

Однако, что правду таить, я колебался. Блестящий успех задуманного сулил обеспечить существование любимой мною охоты, а небольшая передержка была, с моей точки зрения, вполне оправдана, так как ведь это делалось только в первый и последний раз, а там... в дальнейшем Ш. было бы обеспечено полное равенство со всеми нами и даже некоторое преимущество в выборе выгодных лазов.

Я решился покривить душой и, посвятив в это дело лишь одного верного Красова, принять его предложение.

В день, на который была назначена охота, еще не начинало светать, как со двора моей усадьбы тайком, в полной тишине, выехала телега, в которой сидел Красов и паренек лет пятнадцати. Рядом с ними находился ящик с прибылым волком. Как вы знаете, у меня в охоте всегда содержалось несколько живых волков, к которым мы притравливали борзых и гончих.

План Красова был до гениальности прост. Он взялся установить ящик в чаще леса против своры Ш., и, когда стая гончих будет наброшена на логова, Красов с тремя смычками гончих, выделенных из стаи, выпустит волка из ящика и насадит на него взятых с собою гончих.

Естественно, волк будет подан, как на вожжах, на свору Ш., которая и не даст сиделому зверю ходу, и Ш. «бесприменно» затравит своего первого волка. Мальчишка должен был стеречь ящик, с рассвета до прихода охоты и замаскировать его ветками так, чтобы он не мог броситься в глаза выжлятникам.

Все сохранялось в полной тайне.

Следует ли говорить, что все вышло как по писаному. Счастливый Ш. был на седьмом небе от удачи, чувствуя себя героем дня.

Его все искренне поздравляли, и с этой поры он сделался истым псовым охотником, всей душой привязавшись к борзым, принимая участие во всех садках на злобу, а его мягкий, покладистый характер, доброта и обходительность сделали его самым желанным участником всех наших отъезжих полей.

Так до конца нашего знакомства я и не раскрыл ему тайны его посвящения в псовые охотники.
 
КЛАСС !!!!! Просто Супер !!!!!!!!!
 
Интересно!И Спасибо!
 
Константин молодец ! классный лекбез ,получил огромное удовольствие при прочтении. Такое полезно почитать всем и бывалым охотникам и начинающим!
 
Председатель местного союза охотников, к которому он приехал, повел его на другой день приезда на болото. Александр Иванович со своей Бьютифуль-Лореллеей, ирландской сукой, с ружьем, ягдташем, патронташем, в спортивном костюме гордо шествовал за своим проводником.

Пущенная собака пошла бешеным галопом носиться по болоту, спарывая на ходу слева и справа бекасов.


Бедный А. И. гонялся за ней, тщетно крича: «Бьютифуль, назад», но это не имело никакого влияния на собаку, и сконфуженный, задохшийся Кульбин, отдышавшись, принужден был сознаться, что «ирландцы чертовски горячи».

На другой день предусмотрительный хозяин предложил А. И. оставить дома «горячую ирландку» и пойти охотиться с его «кабыздохом», как он выразился про своего немудрого пойнтера.

Когда этот пойнтер потянул к кустам и сделал стойку, А. И., роняя пенсне, помчался по ржавым кочкам не хуже своего ирландца.

— Алексан Иваныч, Алексан Иваныч, куда ты, не спеши, это не твой ирландец, он постоит,— кричал озадаченный хозяин. Но А. И. неудержимо бежит, бекас срывается, и два пуделя летят ему вслед.
Моя валяться!!! :)))) Аналогию данному произведению могу привести только в "Записках мелкотравчатого" Е.Э.Дриянского! Уникальнишее произведение, единственно, знакомящее с псовой охотой! Это же великолепно описывает смысл охоты вообще и раскрывая традиции охоты именно на Руси!!!

Вот как это случилось. Распределяя между нами, членами Секции кровного собаководства, приглашения на судейства, если таковые не были именными, он скромно оставлял для себя наименее интересные места, довольствуясь незначительными выставками и выводками. И вот как-то пришлось ему судить в Мытищах. Осматривая собак, он обратил внимание на одну собаку с усами и клокастой псовиной.

И тут в его памяти ярко предстали строки из опубликованного в каталоге стандарта брудастой гончей: «Псовина — густые усы, борода и брови. Вся собака одета клокастой, длинной псовиной. Масть — типичная грязно-бурая и зольно-серая, но бывает в ярких подпалах. Пегая этих мастей. Рост — вообще брудастые гончие очень рослые».


Перелистав каталог, который он на всякий случай захватил с собой, и увидав воспроизведенный смычок брудастых гончих, А. И. осенила блестящая догадка, что перед ним находится типичный представитель брудастой породы гончих — и большая серебряная медаль увенчала обыкновенную овчарку!

Тоже хорошо :))))
Вот к чему может привести неосторожная публикация фотоснимка с отживающей породы!
Однако очередная хронология исчезновения/появления пород...

Под Москвой хорошие тетеревиные тока уже к началу двадцатого столетия стали редкостью.

Немногие из москвичей могли похвастаться тем, что им удается посидеть весной в шалаше и полюбоваться на любовный поединок краснобровых чернышей.
Хронология наличия дичи в тех или иных местах!




Костька!!! Респект!
Требую продолжения!!!
 
Остап Вишня ещё не плохо писал про охоту)))))))))
 








Вторая часть миниатюр








VIII. РАССКАЗ ДОЕЗЖАЧЕГО




Поступив в Военно-охотничье общество, для того чтобы доказать, что русские гончие, вопреки утверждению Н. Н. Челищева, гоняют по волкам (смотри мой очерк «С гончими на волков» в «Охотничьих просторах», книга 7, М., изд-во «Физкультура и спорт», 1957), я принял на работу доезжачего Василия Красова, который до революции служил у Сумарокова, а затем у Мамонтова.

По роду своих обязанностей мне приходилось довольно часто подолгу бывать в охотхозяйстве Военно-охотничьего общества, близ деревни Козлово, расположенной километрах в пятнадцати от станции Завидово Октябрьской ж. д.

Я в то время формировал стаю русских гончих, лелея заветную мечту организовать в обществе в одну из ближайших осеней охоту на волков с гончими, вследствие чего находился в постоянных соприкосновениях с Красовым.

Совместно с ним был выработан мною план перенесения псарки на другое, более высокое и сухое место, так как прежняя псарка находилась в низком, болотистом месте и собаки страдали от ревматизма.

Через год псарка была перенесена на пригорок, на новое, приветливое место, выпуска для гончих были сухими, залитыми солнцем, хорошо проветривались, а устроенные навесы давали собакам прохладную тень и защищали от дождя.

Мы часто с Красовым располагались на псарке и неторопливо обменивались мнениями о каждой собаке и делились мечтами о будущей охоте на волков.

По небу ползли причудливые облака, легкий ветерок шелестел листьями двух кудрявых березок, росших среди выпуска; гончие дремали, растянувшись в тени берез или навеса; некоторые бродили по усыпанной желтым песком площадке, лениво потягиваясь, а я слушал неторопливые речи Красова, вспоминавшего различные случаи из своей охотничьей жизни.

Живые картины прошлого вставали перед моими глазами, унося меня в зачарованный мир осенних полей, над которыми блестят протянутые тонкие нити паутины; в ушах звучала музыка заливистого гона стаи гончих, а в воображении представала захватывающая картина травли переярка красавицами борзыми.

Но часто разговоры наши, помимо этих идиллических картин, касались каких-нибудь забавных случаев, описания которых делались Красовым неизменно на замечательном, народном русском языке, со всей меткостью охотничьих терминов.

Вот мне и хочется познакомить читателей с одним из таких рассказов, увы, переданным моими словами и потому лишенным аромата непосредственности.

Рассказ этот касается времени, когда Красов служил еще борзятником у Сумароковых, и относится к случаю, приключившемуся на одной из садок, происходивших под Мценском.

Мценск являлся тогда неким центром для псовых охотников, населявших главным образом Тульскую и Орловскую губернии.

Согласно традиции, во Мценске ежегодно устраивались садки борзых «а волков. В тот год решено было организовать еще и испытания стай гончих по волку, для чего были выбраны небольшие колки леса среди полей десятин в пятнадцать-двадцать пять; сюда должны были выпускаться из ящика волки-переярки, а спустя несколько минут — набрасываться испытываемые гончие.

Это новшество привлекло к себе общее внимание. Записанными оказались две стаи гончих: англо-русская стая Алябьевской охоты К. В. Сумарокова и смешанная стая из русских и англо-русских гончих В. С. Мамонтова.

Состязание относилось ко времени их ссоры, и поэтому для обеих охот получение приза было делом чести, и понятно, с каким волнением следили владельцы за исполнением их стаями тех требований, которые были оговорены условиями приза.

Требовалось, чтобы испытываемая стая натекла на волка и, выставив его в поля, взяла. В зависимости от быстроты исполнения этого требования, кучности гона, злобности присуждался первый или второй приз.

И вот все участники садок, кто пешком, кто верхом, со сворою борзых стоят в полях, в ожидании, наблюдая за испытаниями. В случае, если бы волк прорвался в поля и гончие не взяли его, охотники должны были спустить своих борзых со своры и постараться взять волка, чтобы не дать ему совсем уйти.

Первой испытывалась стая Сумарокова. Все присутствовавшие любовались чудной картиной. По поданному владельцем охоты знаку — высоко поднятой над головой шапке — стоявшая в поле стая англо-русских гончих на рысях пошла к небольшому островку, с плотным подседом, в который за несколько минут перед этим был выпущен из ящика волк.

Стая, вся разомкнутая, тесным клубком шла у ног лошади сумароковского доезжачего Егора Духовного, окруженная с боков двумя молодцами выжлятниками. Охотники были одеты в яркие кафтаны, сидели на белых конях и вместе с ярким, пестрым окрасом англо-русских гончих составляли красивый контраст с бурой, покрытой увядшей рыжей травой землей. Перед напуском доезжачий показывает выдержку стаи. Не доходя шагов триста до острова, Духовный окриком «Стой, гончие, в стаю, стоять!» заставляет стаю собраться в кучу и, оставив ее стоять, сам с выжлятниками подъезжает к лесочку. Разомкнутая стая послушно стоит на месте и ждет дальнейших приказаний. «Сюда, гончие, сюда!»— слышится его покрик, я стая со всех ног летит на призыв своего командира. Она снова собирается у ног его лошади. Но вот подан сигнал в рог: «Гончие брошены», и пестрые точки исчезают в острове. Слышно порсканье доезжачего и хлопки арапников выжлятников. Сейчас стая натечет на золка, вынесет его на щипцах в поле и дружно возьмет его!..

Все ждут с нетерпением этого момента. Но что это?

Одна за другой вываливают из острова гончие и начинают бестолково носиться по полю. Вот выезжает из леса доезжачий с выжлятниками. Гончие прошли остров, не найдя волка. Алябьевская охота покрыла себя надолго несмываемым позором! Стая собрана. А через несколько времени из острова вылезает переярок и не спеша идет в поле, но, встреченный сразу тремя сворами борзых, дает себя сострунить и посадить в ящик, находящийся на подводе, предусмотрительно посланной заботливым распорядителем испытаний.

Участники состязаний и зрители переходят к другому островку, в котором заранее скрыт приготовленный ящик с другим волком.

Островок, побольше первого, сплошь зарос густым орешником, дубняком и другими кустами. Остров овражистый, и волку легко в нем затаиваться.

Мешаная стая из русских и англо-русских гончих В. С. Мамонтова с доезжачим и выжлятником, в скромных охотничьих поддевках, на гнедых конях, не производит столь эффектного впечатления, как сумароковская, но за этой простоватостью видна какая-то деловитость и сознание своей силы.

Доезжачий Милованов, очевидно, считает ненужным театрализованный показ выдержки стаи, и его разомкнутая стая по тому же условному знаку владельца, В. С. Мамонтова, рассыпается в полазе по острову, подбадриваемая порсканьем доезжачего. Через несколько минут слышится несколько злобных голосов гончих, натекших на волка, к ним присоединяются голоса остальных, и вся стая, взревев, делает небольшой круг по острову и выносит на щипцах переярка в поле.

«Улю-лю, улю-лю!»— кричит Милованов, и вот уже «Вопило» вырывается из стаи и впивается в ухо волку. Волк осаживает, но его уже накрывает подоспевшая стая, и огромный переярок, злобно сверкая глазами, лежит окровавленный, соструненный из-под растянувшей его стаи. Приз под гром аплодисментов присуждается стае В. С. Мамонтова.

— Что ж это так сплоховала стая Сумарокова? — невольно задаю я Красову вопрос, выслушав, затаив дыхание, его рассказ.

Красов хмурится, сплевывает в сторону и, не глядя на меня, словно вновь переживая обиду, гневно бросает:

— Не погнали... Поди погони... когда охотники Мамонтова нашему (т. е. сумароковскому,— Н. П.) волку пятки керосином смазали!

— Врешь! — невольно срывается у меня.

— Не верьте, как хотите, а только истинная правда,— не-довольно говорит Красов, и затем дня на два в отношениях между нами воцаряется холодок.

Спрошенный по этому поводу Всеволод Саввич, конечно, сказал, что никакого вопроса об этом тогда даже не поднималось и что это чистейшая выдумка Красова. Что история с керосином являлась «творимой легендой» Красова, мне стало ясно, когда я припомнил другую картину испытания сумароковской стаи, свидетелем которой я был.

В 1912 году в Москве, на беговом кругу, были устроены Отделом псовой охоты Московского общества садки борзых.

Съехавшиеся зрители были немало удивлены непривычным видом бегового ипподрома. В левом, дальнем, углу его, среди сугробов снега, виднелся густой лесок из плотно друг к другу натыканных елок. Многие недоумевали, что бы это могло означать, пока не ознакомились с отпечатанной афишкой этих садок. Там, среди перечислений борзых, сажаемых в одиночку на прибылого, или свор, сажаемых на материка, значилась новинка, впервые предлагаемая взору посетителя.

Новинкой этой были испытания для стай гончих по волку.

В куртину с ельничком выпускался волк, затем в нее набрасывалась испытываемая стая, и приз присуждался той, которая проявит наибольшую злобность.

Увы, записана была всего-навсего одна стая Алябьевской охоты, принадлежавшая К. В. Сумарокову.

И вот это-то испытание, свидетелем которого я был, показало мне, что и тогда во Мценске сумароковские гончие осрамились вовсе не по причине якобы вымазанных керосином пяток.

Наброшенная стая Алябьевской охоты молча прошла, как и во Мценске, куртину с елками, и гончие вывалились из нее на снежное поле ипподрома. Волк, потревоженный шумом, вылез стороной, но нарвался на одного, случайно отбившегося от стаи выжлеца, который и погнал его. Выбравшись на ледяную дорожку, в стороне от стаи, волк поскользнулся и упал, выжлец накрыл его, а тут на волка навалил стаю, заметив это, доезжачий, и волк был принят из-под стаи гончих.

Но Красова, твердо уверовавшего в сочиненную им самим легенду, переубедить было невозможно, л он остался при твердом убеждении, что пятки волку все же были намазаны керосином.



А осенью, на открытии охоты с гончими, которая тогда начиналась первого сентября по старому стилю, мне был дан новый урок — показан спектакль, в котором традиции играли еще большую роль, преподавая урок строгой дисциплины и эстетики. Все элементы чисто показные отсутствовали в охоте Алексеева. Так, вместо серых коней доезжачий и выжлятник сидели на гнедых лошадях, вместо ярко-красных кафтанов с блестящими позументами они были одеты в скромные светло-коричневые казакины, но сбруя на лошадях и охотничьи пояса были с серебряным дорогим набором, за плечами виднелись ярко начищенные медные рога, лошади были статные, каждая с расчесанной гривой и подвязанным в узел, строго по правилам, хвостом; стая русских гончих, весело помахивая гонами, сбитая в плотную кучу, ожидала приказания двинуться в нужном направлении.

В стороне, на дорожке, стояли две линейки, на задках которых, в ящиках, был уложен завтрак. Все ожидали появления хозяина.

Вот и он, красивый старик с приветливой улыбкой, в своей охотничьей желтой, из верблюжьей шерсти куртке, с закинутым через плечо на спине небольшим серебряным рогом и охотничьим ножом на поясе, со своей английской бескурковкой.

Последние указания, откуда бросать гончих,— и стая по легкому свистку клубком движется за лошадью доезжачего Егора. Мы рассаживаемся на линейки и направляемся к условленному месту на Старой Можайской дороге, окаймленной огромными, вековыми березами, красиво спустившими свои длинные тонкие ветви к покрытой мохом земле.

По голубому небу бегут словно набитые ватой облачка, свежий ветерок играет с листьями берез и оставшейся кое-где высокой травой — и бежит дальше... А стая, приведенная прямиком, уже ждет у опушки смешанного леса, четко вырисовываясь своим силуэтом на пригорке.

Мы останавливаемся. Николай Александрович дает нам указания, в каком направлении следует идти, снимает свой рог, и тонкий сигнал дает знать доезжачему, что можно набрасывать гончих. Егор отвечает башуром в свой рог — «стая брошена», и разомкнутая стая по свистку веером рассыпается и скрывается в кустах.

Тихо. Слышно только порсканье доезжачего. Хлопанья арапника не слышно: Алексеев не разрешал пользоваться им и даже порскать приучил изредка и как-то по-особенному гармонично, без особого озорства, свойственного некоторым доезжачим, любителям без толку драть глотку.

Условившись, что первый выстрел должен принадлежать Николаю Александровичу, мы с Беляевым расходимся в лесу, прислушиваясь к порсканью Егора.

Но вот неуверенно отозвался голосок выжловки, раз, другой прозвенел ее колокольчик, и вдруг полным заливом залилась она как ошпаренная, побудив беляка. Словно прорвалась плотина — то подхватила зверя подвалившая стая и понесла его на чутье, выправляя на двойках, на миг смолкая и снова оглашая лес чудной музыкой слившихся голосов.

Невольно стремимся перехватить зайца, но задерживаемся, твердо памятуя, что убить первого зверя полагается по канону не нам, а старику Алексееву. А шумовые зайцы то и дело натыкаются на нас с Беляевым, и то он, то я провожаем их стволами своих ружей, сдерживая волнение от искушения выстрелить.

Но вот на третьем кругу заркого гона где-то недалеко впереди, словно удар бича, хлопает бездымный выстрел алексеевской бескурковки, слышится его старческий баритон: «Ого-го-го! Дошел, дошел!» — и мелодический позывной звук его серебряного рога.

Подтягиваемся к нему, чтобы поздравить «с полем». Стая уже собрана, стоит в клубке, получив прикормку и гостинец — отрезанные пазанки, а сам огромный матёрый беляк, весь еще темный в своей летней одежде, перекинут через задок дрожек, на которых расположен легкий завтрак в виде бутербродов из телячьих котлет и, конечно, крутых яиц.

Алексеев, которого мы поздравляем, снимает фляжку и наполняет стаканчик обжигающим коньяком, подносит нам и охотникам, а затем садится на свои дрожки и, пожелав нам ни пера, ни пуха, укатывает домой, предоставив в наше распоряжение стаю с подкрепившимся Егором, порсканье которого становится куда более голосистым.

И тут уж, не ограничивая себя ничем, мы подставляемся под дружный гон стаи и стреляем зайцев вплоть до четырех часов, когда по заведенному порядку стая должна кончать работу, и если к этому времени она гонит, то Егор и выжлятник обязаны ее сбить и привести домой, чтобы она отдохнула до следующего дня

После двух дней охоты с гончими полагалась днёвка — отдых собакам, а там снова можно было использовать стаю.

Каждый раз стая набрасывалась в различные угодья, так что к концу недели охота велась уже в отдаленных местах, чем достигалось то, что вокруг дома всегда было достаточно зайцев.

Зимой гончие отдыхали. Волков к этому времени в Кожине не было, и мы охотились псковским способом на лисиц.

Еще более увлекательной была охота зимой, по снегу, до первого января на быков-лосей, стадо которых насчитывало двенадцать-пятнадцать голов. Много раз во время охоты на них мне приходилось встречать на дорогах коров с телятами, а как-то раз старый бык с развесистой лопатой рогов долго стоял на поляне, не уходя, видимо охраняя находившееся где-то сзади, в густых зарослях, стадо, вожаком которого, он, несомненно, себя считал

Лосиные охоты тоже проходили в тех же строгих правилах старинных традиций, воспитывая во всех участниках уважение к дедовским канонам, подчеркивая всю ответственность человека за сохранение этого архаического по виду зверя.

И сейчас, через много-много лет, я с благодарностью вспоминаю Николая Александровича Алексеева, такого простого и скромного и так прекрасно преподавшего мне навсегда урок бережливого отношения к животному миру, к лесам и полям нашей Родины.



БАРОНЕССА-СОБАКОВОД

(Памяти Н. А. Корф-Сумароковой)



Имя Нины Александровны Корф, носившей эту фамилию и в девичестве, и в замужестве, впервые появилось в каталоге II выставки собак Общества кровного собаководства в Петербурге в 1905 году, где она выставила английского сеттера — суку Мирто, от которой через два года, на IV выставке, фигурировал и ее сын, знаменитый Лемон-Сквуаш.

В том же 1907 году на VIII выставке Московскою общества охоты впервые появились английские сеттеры Н. А. Корф. С этого времени Нина Александровна становится постоянной участницей собачьих выставок и полевые испытаний легавых собак, и снимки ее любимцев и ее самой появляются на страницах охотничьих изданий. Завсегдатаям выставок и полевых испытаний стало известно, что в своем имении (Старом Юрьеве Тамбовской губ.) она вместе с соседями Г. Э. Дельвигом и А. П. Лихаревым участвует в охотах с борзыми, лихо скачет и даже сама принимает из-под своих злобачей зайцев, лисиц и даже волков.

Однако борзых она не выставляла, хотя на выставках собак ее неизменно можно было видеть не только среди английских сеттеров, но и среди борзых, и она свободно беседовала на специфическом языке псовых охотников, грассируя, пересыпая речь французскими словечками. Во время моих юношеских посещений московских собачьих выставок я несколько раз встречал Нину Александровну и хорошо запомнил ее сравнительно приземистую, излишне полную фигуру.

Успех Н. А. Корф в ведении английских сеттеров в 1913 году отметил «Ежегодник Общества породистых собак».

«Из провинциальных питомников на первое место, бесспорно, выдвигается отличный кеннель баронессы Н. А. Корф (г. Мценск Орловской губ.); в этом заводе также ведутся две разновидности с одной стороны — чистые полевики, с другой — продукты скрещивания знаменитого полевого и выставочного победителя Лемон-Сквуаш (собств. завода от Блю-Монк и Мирто) с выставочным чемпионом, вывозной из Англии Rumney Radiance (завода Н. Guun); однако в богатыре Лемон-Сквуаш настолько константны его полевые достоинства, что он ухитряется давать полевых победителей не только от Ремней Рэдиенс (Кларисса), но даже и от таких сук, как напр., Mallwyd Ratch И. И. Алафузова (Дэнди), — обстоятельство, сразу ставящее его наравне с нашими лучшими полевыми производителями.

Питомник баронессы выиграл в истекшем году на выставке Общества II приз открытого класса с Золушкой и Клариссой; последняя была, кроме того, по мнению судьи, лучшим английским сеттером на выставке. На испытаниях в Москве баронесса Н. А. Корф единственная поддержала честь англичан, ибо получила приз Федорова — «Лучшему сеттеру», заняв четвертое место на испытаниях многопольных Московского общества охоты».

А через год тот же «Ежегодник» в обзоре собаководства за 1914 год писал про английских сеттеров Н. А. Корф:

«Особенно можно поздравить владелицу питомника с окончательным вступлением в своей кинологической деятельности на чисто полевой путь с совмещением при том красивой внешности у своих питомцев... В настоящее время Н. А. Сумарокова приобрела знаменитую дочь Грюинард-Гламинга — полевую и выставочную победительницу Беби-де-сен-Марк и полевую, почти дербистку Рашель, кровей полковника Гонн».

В Москве, куда переехала Нина Александровна, произошло ее увлечение страстным псовым охотником Константином Владимировичем Сумароковым, мценским уездным предводителем дворянства, жившим в своем имении Алябьево в двух с половиной десятках верст от Мценска и соседившим с имением Знаменское графов Толстых, которое описано в «Войне и мире» как имение Ростовых. Через несколько лет она вышла замуж за Сумарокова, став той Ниной Александровной Сумароковой, с которой позднее, уже в революционные годы, я и познакомился.

К моменту женитьбы на Нине Александровне Сумароков имел стаю англо-русских гончих, много борзых и охотился совместно с Всеволодом Саввичем Мамонтовым, который у себя в Головинке, отстоявшей от Алябьева верст на двадцать пять, держал тоже борзых и смешанную стаю из англо-русских и русских гончих.

Нина Александровна поставила жизнь в Алябьеве на широкую ногу, с лакеями в особой форме, с дорогими закусками и шампанским, с клубникой к Рождеству, артишоками и спаржей, с новой нарядной одеждой охотников и большими приемами гостей...

Страстная любительница борзых, прекрасная наездница, она добилась замечательных результатов в полевом досуге своих питомцев. Живым подтверждением этому служат лаконичные строчки отчета о садках борзых с наградами, полученными ее собаками. На юбилейных садках Московского общества охотников 21 ноября 1912 года из состоявшихся четырех садок ее борзые получили на трех первые призы.

Так, приз «В одиночку на прибылого волка» для собак одной осени из одиннадцати собак получил ее серо-пегий Поражай, причем II и III призы остались неразыгранными; приз «В одиночку на прибылого для сук всех осеней» присужден был ее же белой суке, первоосеннице Злодейке III, а приз «В своре на матерого» достался из восемнадцати свор своре Н. А. Корф, состоявшей из Сорвана, Поражая и Злодейки III.

«Алябьевская охота», как она стала именоваться, сделалась постоянной участницей всех садок, как московских, так и провинциальных: мценских, орловских, курских и других*.(* Об эпизодах этих выступлений рассказано в моих предыдущих очерках; см «Рассказ доезжачего» («Охотничьи просторы» № 13, стр. 148—152). — Здесь и далее прим авт.)

Скоро жизнь не по средствам привела к тому, что Костя Сумароков, как его звали псовые охотники, был привлечен к суду за растрату общественных денег, осужден и лишен дворянского звания. Этот удар покончил с охотой, и Сумарокова перестала появляться в охотничьем мире.

После революции, выйдя еще раз замуж, Нина Александровна жила в Ленинграде, где ее знания были оценены ленинградскими охотниками, и она стала принимать деятельное участие среди любителей борзых и гончих.

Не миновала ее и высылка из столицы, продолжавшаяся несколько лет.

1928 и 1929 годы застали Нину Александровну в Оренбурге, где она приняла на себя руководство тренировочной конюшней Михайловского конного завода, о чем она красочно сообщала мне в письме от 4/IX 1928 года:

«...Состою и тренером... лошади в большом беспорядке, не тренировочная конюшня, а лазарет, прежний тренер спился, пропил секундомер и запустил дело ужасно, новый приедет лишь через месяц; чтобы выручить их (Михайловский конный завод. — Н. П.) и не сорвать только что начавшихся бегов и скачек, взялась за это грязное дело на месяц и вот насилу поспеваю и лечить и тренировать».

Жилось ей нелегко, средств явно не хватало, но она не переставала интересоваться всем происходящим в охотничьем мире. В письме ко мне от 11/XII 1928 года она с грустью писала:

«Мне бы очень хотелось попасть на Московскую (выставку собак. — Н. П.), да вряд ли удастся — денег нет, хотела бы выставить своего пойнтера и побывать на садках, если таковые действительно состоятся*.(* В 1928 году подсекция борзых товарищества «Московский охотник и рыболов» собралась провести полевые испытания борзых (садки) по зайцу.) Судила недавно пробу гончих в Самаре; были очень недурные гонцы. С гончими езжу довольно часто, но осень неблагоприятная, морозы сильные, сушь и односледица. До сих пор снега нет и езда на колесах...»

А в письме от 21/II 1929 года сообщала:

«С гончими поохотилась много эту осень, но взяла одних зайцев... Далеко от города ездить не пришлось, поэтому красный зверь не попадался. Гончие сгонялись (4 собаки) и работали прекрасно».

Тут же она просила порекомендовать ей смычок русских гончих или отдельно выжлеца или выжловку.

Вчитайтесь в эти строчки, и вы почувствуете замечательный облик этой женщины! С каким презрением она, страстная псовая охотница, говорит о взятых зайчишках, считая трофеем только красного зверя — лисицу и волка! С большим трудом, но ей удавалось все же охотиться не с одиночной гончей, а с двумя смычками — ей, привыкшей к голосистой стае! И, наконец, не имея денег для поездки в Москву, она мечтала приобрести смычок гончих или даже одну собаку — хотя бы одну! — разве это не подвижничество? И, вероятно, урезывая себя во всем, держала пойнтера, которого хотела показать на выставке в Москве.

Переписка, происходившая между нами, свидетельствует о широком круге интересов Нины Александровны и о ее неукротимой энергии, желании всегда что-то организовывать, постоянно находиться в центре охотничьего собаководства. В ее письмах заключено много отрывков из воспоминаний, знакомящих нас с рядом интереснейших людей — любителей старой псовой охоты. Вот некоторые выдержки из письма от 4/IX 1928 года, присланного из Оренбурга.

Получив от Нины Александровны фотографию, на которой изображены двое: старик Г. Э. Дельвиг и какой-то неизвестный мне охотник, я просил сообщить, кто изображен рядом с Дельвигом, и рассказать подробно о ее знакомстве с ним.

В ответ на мое письмо она сообщила, что рядом с Дельвигом изображен Лихарев, и продолжала:

«...Лихарев Александр Петрович был помещик и земский начальник в Козловском уезде Тамбовской губернии, родной дядя Тат. Ник. Телегиной, тоже нашей соседки, урожд. Ознобишиной (Ряжский уезд Рязанской губ.); невдалеке, около ст. Хоботово, под Козловом, жил барон Густав Эрнестович Дельвиг, в лесу (он был лесничим); и вот мы втроем там в округе всегда охотились вместе. Он был нашим учителем. Лихарев имел дельвиговских гончих, в основу которых легли арлекины; гоняли они прекрасно по всякому зверю и были очень злобны; выжловка Докука не раз гоняла одна по волку зимой, так как жила у меня на свободе — пришлось запирать (ее фото вам послала).

Лихарев подлил кровь гончих генерала Каншина, тоже нашего соседа по Козловскому уезду. У Каншина были гончие мажаровских кровей. С Лихаревым мы много охотились, и когда Дельвиг уже умер, у Лихарева были прекрасные, резвые и злобные, борзые еще старых кровей его отца... в них была кровь дельвиговских борзых, но они были много красивее последних. И борзые, и гончие дельвиговские легли в основу першинских собак (соловая стая, — не багряная).

Дельвиг был замечательный знаток гончей и езды с ней. У него был мальчик, которого проходившая по его усадьбе нищая родила и бросила, уйдя дальше. Дельвиг подобрал этого мальчика, воспитал его. Егор этот всегда неразлучно бывал с ним на всех охотах, и из него вышел великолепный доезжачий Егор Мителев, который потом перешел со смертью Дельвига к Лихареву, а позднее, когда я вышла замуж за Сумарокова, перешел со мной и со всей моей охотой в Алябьево. У нас Мителев и умер, прослужив 46 лет — у Дельвига, Лихарева и меня. Его мало знают в охотничьем мире, потому что мы охотились в своих тамбовских степях и лесах и нигде не участвовали. Когда же я соединила свою охоту с сумароковской, то только тогда стала принимать участие на садках и выставках... А то бы Егор так же прославился, как Феопен и другие, потому что был действительно знатоком этого дела»*.( * Егор Мителев, прозванный Егором Духовным, изображен на многих снимках охоты Сумароковых. У меня в «Альбоме гончих» он сфотографирован ведущим стаю сумароковских англо-русских гончих. Феопен (доезжачий) — знаменитый герой повествования Е. Э. Дриянского «Записки мелкотравчатого». — См. «Охотничьи просторы» №№ 8 — 10.)

Как-то негодуя на Н. Н. Челищева за то, что он, судя на выставках, не только оставлял в разделе англо-русских гончих, гончих с пятым прибылым пальцем на задних ногах, но и присуждал им высокие награды, я обратился к Сумароковой с просьбой высказаться по этому поводу:

«...Конечно, у англо-русской гончей прибылого пальца не должно быть, и я ни одной англо-русской гончей с этим недостатком не встречала; это признак наличия польской крови, и в англо-русской его следует беспощадно браковать».

Нина Александровна в своих письмах отмечала ошибки Н. Н. Челищева в терминологии псовой охоты, возмущалась, когда он неправильно называл «чутье» гончей «щипцом», и с волнением спрашивала меня, как надо понимать слово «подшерсток».

Надо сознаться, что, несмотря на интеллигентность, на то, что она много перевидела за свою жизнь гончих, она не пылала к ним, как к английским сеттерам или позднее к борзым, особенной любовью, не очень-то критически относилась к их породистости, и поэтому в ее сознании как-то странно удерживались нотки стародавних представлений. Как курьез могу привести ее обращение ко мне помочь ей приобрести смычок или одну из гончих с таким пожеланием:

«...Из русских (гончих) предпочитаю всем русскую прямогонную (выделено мною. — Н. П.), да достать ее теперь уже негде, по-видимому...»

Так в представлении Н. А. Корф сохранилось наименование пород гончих, вычитанное когда-то, несомненно, из книги «Руководство ко псовой охоте» П. М. Губина.

Вернувшись из ссылки в Ленинград, Нина Александровна оказалась сразу же в центре охотничьих интересов, несмотря на весьма нелегкие условия личной жизни, о чем красноречиво говорит указанный в письме адрес: «Ленинград, Надеждинская 16, кв. 14, инж. Флорина, для Н. А. (больше ничего не надо)».

«Я сразу здесь окунулась, — писала она,— с головой в водоворот кинологических новостей, интриг, происков; начинаю уже вспоминать оренбургскую тишину и уют...»

А еще через некоторое время, 22 марта 1932 года, извещая меня о высылке для редактируемого мною журнала своей статьи «Характер борзой», она сообщала:

«На днях пришлю и некролог «Гледис» (статья по поводу утраты известного пойнтера. — Н. П.), который вы обещали Марии Дмитриевне*(* М. Д. Менделеева-Кузьмина; о ней см. следующий очерк — «Спор о рычагах».) напечатать; он уже готов, жду только фото... Гернгросс**(** Р. Ф. Гернгросс — известный юрист, охотник-собаковед; о нем см. в следующих двух очерках.) ведет себя невозможно, опротивел даже самым терпеливым».

Постепенно Нина Александровна стала пользоваться общественным доверием: ее знания признаются, она появляется в качестве судьи по борзым и гончим на ленинградских выставках. Московские гончатники тоже приглашают ее судить гончих на IV областную выставку (1934). К сожалению, это было единственное ее выступление. Но, несмотря ни на какие тяжелые обстоятельства, она не перестает интересоваться собачьими делами... по преимуществу борзыми и гончими, заведя обширную переписку с собаководами.

Когда в 1933 году В. А. Селюгин, один из создателей известной стаи англо-русских гончих Тихомирова и Листака в городе Острове, задумал вызвать на соревнование Ленинград, Москву и Тулу с их стаями гончих, это начинание тут же нашло горячий отклик в сердце Сумароковой, и я получил из Ленинграда от нее письмо (22/VIII 1933 г.), в котором она писала:

«Я предлагаю испытать не только по зайцу, но и по волку, местность вполне подходящая, отъемные острова... В острове есть один выводок волков; если бы он к тому времени уцелел, можно бы тех волков использовать, но на это, говорят, мало шансов...»

Дальше она предлагала, чтобы владелец каждой стаи привез с собой по волку, и обращалась ко мне — я в это время работал в Московском военно-охотничьем обществе — с просьбой, чтобы Общество взяло из-под гончих живыми прибылых волков и привезло их на состязание.

Потеряв мужа и переехав в Москву, Нина Александровна продолжала жить в крайне трудных условиях, но никто никогда не слышал от нее жалоб на свою судьбу.

Надо признаться, все мы были недостаточно внимательны к ней, не предложив ей написать свои воспоминания, которые, судя по ее отрывочным рассказам, несомненно, были бы весьма колоритными и увлекательными.

Не сохранились и ее весьма драгоценные альбомы с фотоснимками собак, и лишь небольшая часть, касающаяся гончих, уцелела у меня, за что я всегда неизменно остаюсь ей признательным.
 
Автор этих строк: Пахомов Николай Павлович.
 
Великий гончатник всех времен и народов.
Но дорогой друг Вепс-это не я такой умный, за меня отвечает тот человек который намного лутше меня владеет этим вопросом.
Надеюсь в скором времени ты опубликуеш портреты гончатников.
Господам модераторам на меня не стоит злится, что воспользовался
чужим лицом, не по злому умыслу.
 
Герман, к сожелению фотографии вывешивать не стану (проблемы с владением компом), а вот архив буду потихоньку выкладывать.
 
Класс!!!!!!!
 
Сверху Снизу