zebode
Завсегдатай
- С нами с
- 14/02/05
- Постов
- 456
- Оценка
- 382
- Живу в:
- Бокситогорск
- Для знакомых
- Валерий Зебоде
- Охочусь с
- 2003
- Оружие
- МР-153
- Собака(ки)
- РОС
[size=+1]Попутные ветры памяти[/size]
Памяти деревенского охотника
[size=-2]Автор фото: АЛЕКСЕЙ КОЗОРИЗ[/size][size=-1] [/size]
[size=-1]В определенном возрасте они всегда попутны, эти ветры, с легкостью уносящие нас всегда в одном направлении – в прошлое. В их власти размыть до миражной зыбкости вчерашний день, но в мельчайших деталях воскресить события полувековой давности, придав им былую остроту.
Как-то недавно я с удивлением разглядывал побелевшие костяшки своих пальцев – они только что удерживали щуку, ощущая упругие биения ее скользкого холодного тела. И тут же – ком в горле и еле сдержанные рыдания от горькой обиды, что я, желая «помыть», упустил свой первый трофей. В другой раз теплым летним вечером мне довелось до «гусиной кожи» промерзнуть под струями грозового ливня, а потом снова пережить животный испуг от падающей на меня вековой сосны, расщепленной молнией. Туда, на лесное озеро детства, я вновь был занесен попутными ветрами памяти.
Они вдруг с необыкновенной ясностью высвечивают дорогие лица ушедших от нас людей, доносят с мельчайшими интонациями их голоса, заставляют улыбнуться только им присущим чудачествам. И вместе с тем обволакивают непроницаемой пеленой недавние, казалось, незабываемые обиды и самих обидчиков с их выветренными, искаженными необъяснимой коррозией чертами, теплым прикосновением врачуя растревоженную душу.
Они, повинуясь естественному ходу вещей, на определенном этапе жизни нежданно-негаданно возобладают над ветрами дерзких желаний, несбыточных надежд, тщеславных устремлений, некогда наполнявших паруса твоей молодости и зрелости. Они примиряют тебя с действительностью, давая силу приспособить обветшавшие от времени ветрила к розе ветров, господствующей на нисходящей ветви кривой твоего земного бытия. Ну что ж, чтобы возвращаться к прошлому – нужно, по крайней мере, его иметь...
Примерно таков был ход моих мыслей на пути в деревню, куда мы с товарищем подались на охоту в начале сентября прошлого года. Стало как-то тяжеловато преодолевать 600 км на гудящей шинами и раздаткой, гремящей и скрипящей кузовом, свистящей при переключениях «Ниве», измотанной отечественным бездорожьем. И невольно стараешься всеми способами отвлечь себя от унылого асфальта, то невинно философствуя, то истово пытаясь забыться какими-то воспоминаниями. Или еще маленькая хитрость для самообмана: что мне считать версты до деревни? Я форсирую этапы – Верхние Дворики – первая сотня от Москвы, Ростов Великий – вторая, Ярославль – Кострома и т.д. К тому же «батончик» товарища, водителя-профи, постоянно видимый в зеркале, надежно прикрывает тыл.
И вот наконец – Кадый, опять же под ветром памяти ожививший высказывание товарища,
уроженца Костромичья, когда я, помнится, объявил ему о покупке дома в тех местах, – «Буй да Кадый – символы костромской глухомани». Как же он польстил моему представлению о приобретенном владении! Увы, но даже в 90-м году прошлого столетия городишко не производил впечатления заштатной глубинки. Таких райцентров и в двух сотнях километров от столицы хватает в избытке.
Последние сотни метров... Погост слева от дороги со свежей могилкой, рыжеющей влажным песком, Храм Ильи-Пророка – лубяной картинкой открывшийся справа, мостик через речку Никифору и вот он, перекресток: налево центральная усадьба бывшего совхоза Екатеринки, куда мне нужно в первую очередь, а направо – родное Николаевское, а точнее, как значится в старых картах, – Николаевский Починок. Туда, в свой домишко, я поеду потом. Сначала я заеду к другу Леше, Алексею Геннадиевичу Добронравову, у которого всегда оставляю ключи.
Еду по раздолбанному проселку, поворачиваю на знакомую улицу, подминая шинами разбросанные ветки ярко-зеленой пахучей пихты, слабо вспоминаю, что хвоей в деревнях ознаменовывается последний путь человека. Смерть в деревне воспринимается несколько по-иному, чем в большом городе, где лишь формально сочувствуешь близким умершего, будь то в собственном подъезде и даже на лестничной площадке, поскольку знакомство может ограничиваться разве что кивком головы при встрече. А здесь, при определенном совместном долгожительстве, ты знаешь всех до подноготной, связан с ними узами той российской соборности, о которой так любят разглагольствовать наши «патриоты», не имея о том ни малейшего представления. Я понял лишь одно – скончался кто-то из знакомых. И невольно вспомнилось: «Упокой, Господи, душу усопшего раба твоего».
На дверях дома Леши замок. Разворачиваемся и едем к бывшему сельсовету, по-новому, местной администрации, чьей главой работает жена моего друга – Геля, для прочих – Ангелина Макаровна. Там тоже замок. На центральной площади – ни души. А тут четыре магазина, детсад, почта. Мелькнуло, что и по всей деревне я не встретил ни одного жителя. И вдруг легким видением – молоденькая девушка, проплывающая вдоль штакетника детсада. Обухом по голове ее сообщение – Борис Геннадиевич Добронравов, родной брат Алексея, и вроде как на втором плане, не столь обжигающе, вполне приземленно – хорошего человека провожают все люди, вот и пусто кругом. Это потом ветер памяти донесет до меня, что последние слова – ключевые.
Оставив своего товарища-компаньона, я поспешил в дом Бори. Печальный обряд еще набирал обороты молчаливыми хлопотами близких, круговоротом сменяющихся у стола односельчан, приглушенным говором мужиков у забора. Черные платки, припухшие глаза, невыплаканные слезы – знакомые приметы людского горя... Рюмка водки, последнее прости, пусть земля тебе будет пухом.
Он был охотником. Вот чуть было не наградил его избитыми до одури определениями «настоящий» или «хороший». Он был деревенским охотником, а в российской деревне плохие не держатся. Там охота – подспорье к существованию, а жизнь – в непрерывном крестьянском труде, который вряд ли стал легче со времен Некрасова. И отсюда, следуя простой логике, вывод: если занятие не приносит пользы, кто позволит себе тратить на него драгоценное время? Так что, совершенно естественно, в его «послужном списке» и медведи, и копытные, и глухари, и представители всего многоообразия местной охотничьей фауны. Да разве в добычливости дело?
А что, в сущности, мы знаем о деревенском охотнике? О городских практически все, пишут же в основном именно они; о трофейных – еще больше, те без ложной скромности повествуют о себе: закаленные, целеустремленные, волевые, само собой прекрасные стрелки, а уж что касается такой мелочи, как благородство, так этого просто до ... и больше. Но много ли среди владельцев «перацци» и «голландов» тех, кто хоть понаслышке знаком с Хорем, Калинычем или Ермолаем?
Деревенские же не просто всегда за кадром, они вне интереса охотничьей общественности. Кому из деревенских придет в голову рассказывать о пройденных верстах, о мошке и комарах, разъедающих до мяса, о жаре и стуже, одинаково изнуряющих тело, о натертых в кровь плечах, когда очень повезет с добычей. Все это – норма их жизни, а отнюдь не знамя, коим и размахивать как-то неловко. И, наверное, пора забыть о деревняках, сующих мокрое ружье на печку, чтоб «злее било», выколачивающих пыжи из голенища старого валенка, катающих дробь между двумя сковородами и стреляющих, вместо пуль, шариками от тракторных подшипников. Они и читают, и знают, и интересуются, разве что не вопиют о своем каждодневном геройстве, оставляя право живописать их сущность любителям жанровых сцен из деревенской жизни и знатокам «сермяжной правды».
Боря был из тех редких для деревни охотников, чье лирическое начало затмевало интересы практической пользы. Уже не с одним инфарктом он, единственный из местных, продолжал ходить, как он говорил, «на вальдшнепа», упорно ставя ударение на «е». Его старенький мотоцикл всегда оказывался в том месте, где мы запарковывали нашу «Ниву». Неудивительно: он щедро поделился «намоленными» местами. Но при встрече после тяги не разглагольствовал о красотах весеннего леса, прелестях вальдшнепиной песни, зато счастливая улыбка на его широком лице, сдвинутая на затылок фуражка и порой полное отсутствие трофеев говорили о многом. «Вот, приходил на вальдшнепа», – словно извиняясь, ронял он хрипловатым голосом, и высвеченная затяжкой сигареты добрейшая улыбка объясняла все. Не за добычей приходил он сюда.
Давным-давно, по-моему на второй год знакомства, он пытался научить меня подсвистывать рябцов. Трудно ли – «один, другой, пять тетеревов», вот и вся песня, как объяснял мне учитель. Велика ли хитрость – концовочку на вдохе сделать. Мгновение, и у меня в руках оказывался музыкальный инструмент из запиленного обрезка толстой алюминиевой проволоки с насаженным куском кембрика. Тщетно я пытался воспроизвести те нехитрые звуки, что в Борином исполнении неудержимо влекли доверчивых пташек. «Стреляй», – всякий раз говорил Боря, когда рябцы слетались, а то и сбегались, на призывный зов его виртуозного свиста. А он только смеялся, когда я впопыхах умудрялся промазать по сидящему в двадцати метрах петушку.
И вот еще совершенно непредсказуемый зигзаг жизни деревенского охотника. Борис посвящает в сокровенное свое увлечение дочку, школьницу. Зачем? Может, за отсутствием сына? Вряд ли. Судьбы детей порой неподвластны желаниям родителей. У Леши, его родного брата, ни один из двух сыновей не пристрастился к увлечению отца. А тот очень хотел передать унаследованную от предков страсть. Но время нещадно каверкает представления о наследственности поколений, унося в прошлое патриархальный уклад деревни. Однако главное в другом – дочь по доброй воле пошла стопами отца и преуспела на выбранной стезе. Что будет с ней, как отзовутся воспоминания в ее становящейся душе, мне судить не дано, но вдруг...
Когда-нибудь умчат ее ветры воспоминаний в тот глухариный бор, на упругую подстилку из душистой хвои, где за ледяным прикосновением к вековому стволу, через толщу одежек, спиной ощутится мощное движение поступающих соков земли. И как в яви будет потрескивать костерок, согревая лишь узкое пространство вокруг, и вдруг разом побелеет вода в котелке, сбив на поверхности пузырящуюся пену, припорошенную лесным сором. Собранная ложкой и сброшенная на угли, она весело пыхнет и улетучится белым облачком пара; и припомнится ей тот необыкновенный вкус привычной домашней снеди вприпивку с лесным чаем из обжигающей руки кружки. И донесется через годы густой запах прели с протаявших косогоров, и влажный туман заползет с боков под одежду, жадно впитывая прилитое чаем тепло. Но подкинутые сучья вновь оживят притихший было огонь, высветив сполохами лицо отца с выбившимися из-под фуражки слипшимися косицами волос. «Пора, дочка, пора», – наконец скажет он, и, пригасив теплину, двинутся они в загадочную темень леса...
Отец отведет дочку в свой мир, куда и его когда-то отвел отец и куда потом еще чаще, чем наяву, его заносили попутные ветры воспоминаний. И дочь, вдруг настороженно схваченная сильной рукой, наконец-то услышит едва различимые сухие потрескивания, донесенные незнамо откуда. «Какой древний романтик назвал это песней?» – невольно подумается ей. Но вот звуки станут ближе и явственней, свистяще-шипящие колена придадут песне страстный накал – и ей захочется как можно скорее увидеть самозабвенного исполнителя. И он покажется, ниоткуда, неясным абрисом на ветке сосны. Отец не даст поторопиться с выстрелом – еще несколько подскоков, и певец предстанет в той неповторимой ипостаси, которую хранили и хранят в памяти, наверное, все, кто побывал на глухарином току. Артист пока не заподозрил подвоха – его самозабвенное соло предназначено одной из тех, кто таится где-то поблизости, в оживающих зарослях вереска, в ярко-зеленом брусничнике, в поднявшихся из-под снега кустиках багана. Неспешная чечетка вдоль корявой, похожей на обнаженную вену ветви, хвастливый разворот богатого веера хвоста, укрывающего на миг самого хозяина, деловитое вытягивание шеи, демонстрирующее древнее достояние вида – завидную щегольскую бороду. Таким и запомнится ей эта весенняя ночь с отцом, вне зависимости от того, каким был завершающий выстрел.
Все это подвластно лишь одному человеческому чувству – памяти, и донести нас до прошлого в силах только ее попутные ветры.
Когда-то, еще в относительной молодости, при очередной, всегда неожиданной, потере друга-охотника, написалось:
Минувшие дни... То опавшими листьями
Недвижно лежите, укрыты порошами,
То четкими строчками нарыска лисьего
По белому полю уводите в прошлое.
Предгорья и степь, переправы и волоки,
Болотные топи, лесные пожарища,
Привалы, костров искрометные сполохи
И милые лица ушедших товарищей.
И как же порою безудержно хочется
(Безмолвные, вы возражать мне не станете)
Еще побродить, покострить, поохотиться
Хотя бы с попутными ветрами памяти.
Не бог весть какие поэтические строки, но все сказанное в них и о нем.
ВАДИМ ЖИБАРОВСКИЙ
[/size][size=-1]Охота и рыбалка. ХХI век
от 01.11.2006
P.S. Как консервативный охотник не смог пройти мимо данной статьи.[/size]
Памяти деревенского охотника
[size=-1]В определенном возрасте они всегда попутны, эти ветры, с легкостью уносящие нас всегда в одном направлении – в прошлое. В их власти размыть до миражной зыбкости вчерашний день, но в мельчайших деталях воскресить события полувековой давности, придав им былую остроту.
Как-то недавно я с удивлением разглядывал побелевшие костяшки своих пальцев – они только что удерживали щуку, ощущая упругие биения ее скользкого холодного тела. И тут же – ком в горле и еле сдержанные рыдания от горькой обиды, что я, желая «помыть», упустил свой первый трофей. В другой раз теплым летним вечером мне довелось до «гусиной кожи» промерзнуть под струями грозового ливня, а потом снова пережить животный испуг от падающей на меня вековой сосны, расщепленной молнией. Туда, на лесное озеро детства, я вновь был занесен попутными ветрами памяти.
Они вдруг с необыкновенной ясностью высвечивают дорогие лица ушедших от нас людей, доносят с мельчайшими интонациями их голоса, заставляют улыбнуться только им присущим чудачествам. И вместе с тем обволакивают непроницаемой пеленой недавние, казалось, незабываемые обиды и самих обидчиков с их выветренными, искаженными необъяснимой коррозией чертами, теплым прикосновением врачуя растревоженную душу.
Они, повинуясь естественному ходу вещей, на определенном этапе жизни нежданно-негаданно возобладают над ветрами дерзких желаний, несбыточных надежд, тщеславных устремлений, некогда наполнявших паруса твоей молодости и зрелости. Они примиряют тебя с действительностью, давая силу приспособить обветшавшие от времени ветрила к розе ветров, господствующей на нисходящей ветви кривой твоего земного бытия. Ну что ж, чтобы возвращаться к прошлому – нужно, по крайней мере, его иметь...
Примерно таков был ход моих мыслей на пути в деревню, куда мы с товарищем подались на охоту в начале сентября прошлого года. Стало как-то тяжеловато преодолевать 600 км на гудящей шинами и раздаткой, гремящей и скрипящей кузовом, свистящей при переключениях «Ниве», измотанной отечественным бездорожьем. И невольно стараешься всеми способами отвлечь себя от унылого асфальта, то невинно философствуя, то истово пытаясь забыться какими-то воспоминаниями. Или еще маленькая хитрость для самообмана: что мне считать версты до деревни? Я форсирую этапы – Верхние Дворики – первая сотня от Москвы, Ростов Великий – вторая, Ярославль – Кострома и т.д. К тому же «батончик» товарища, водителя-профи, постоянно видимый в зеркале, надежно прикрывает тыл.
И вот наконец – Кадый, опять же под ветром памяти ожививший высказывание товарища,
уроженца Костромичья, когда я, помнится, объявил ему о покупке дома в тех местах, – «Буй да Кадый – символы костромской глухомани». Как же он польстил моему представлению о приобретенном владении! Увы, но даже в 90-м году прошлого столетия городишко не производил впечатления заштатной глубинки. Таких райцентров и в двух сотнях километров от столицы хватает в избытке.
Последние сотни метров... Погост слева от дороги со свежей могилкой, рыжеющей влажным песком, Храм Ильи-Пророка – лубяной картинкой открывшийся справа, мостик через речку Никифору и вот он, перекресток: налево центральная усадьба бывшего совхоза Екатеринки, куда мне нужно в первую очередь, а направо – родное Николаевское, а точнее, как значится в старых картах, – Николаевский Починок. Туда, в свой домишко, я поеду потом. Сначала я заеду к другу Леше, Алексею Геннадиевичу Добронравову, у которого всегда оставляю ключи.
Еду по раздолбанному проселку, поворачиваю на знакомую улицу, подминая шинами разбросанные ветки ярко-зеленой пахучей пихты, слабо вспоминаю, что хвоей в деревнях ознаменовывается последний путь человека. Смерть в деревне воспринимается несколько по-иному, чем в большом городе, где лишь формально сочувствуешь близким умершего, будь то в собственном подъезде и даже на лестничной площадке, поскольку знакомство может ограничиваться разве что кивком головы при встрече. А здесь, при определенном совместном долгожительстве, ты знаешь всех до подноготной, связан с ними узами той российской соборности, о которой так любят разглагольствовать наши «патриоты», не имея о том ни малейшего представления. Я понял лишь одно – скончался кто-то из знакомых. И невольно вспомнилось: «Упокой, Господи, душу усопшего раба твоего».
На дверях дома Леши замок. Разворачиваемся и едем к бывшему сельсовету, по-новому, местной администрации, чьей главой работает жена моего друга – Геля, для прочих – Ангелина Макаровна. Там тоже замок. На центральной площади – ни души. А тут четыре магазина, детсад, почта. Мелькнуло, что и по всей деревне я не встретил ни одного жителя. И вдруг легким видением – молоденькая девушка, проплывающая вдоль штакетника детсада. Обухом по голове ее сообщение – Борис Геннадиевич Добронравов, родной брат Алексея, и вроде как на втором плане, не столь обжигающе, вполне приземленно – хорошего человека провожают все люди, вот и пусто кругом. Это потом ветер памяти донесет до меня, что последние слова – ключевые.
Оставив своего товарища-компаньона, я поспешил в дом Бори. Печальный обряд еще набирал обороты молчаливыми хлопотами близких, круговоротом сменяющихся у стола односельчан, приглушенным говором мужиков у забора. Черные платки, припухшие глаза, невыплаканные слезы – знакомые приметы людского горя... Рюмка водки, последнее прости, пусть земля тебе будет пухом.
Он был охотником. Вот чуть было не наградил его избитыми до одури определениями «настоящий» или «хороший». Он был деревенским охотником, а в российской деревне плохие не держатся. Там охота – подспорье к существованию, а жизнь – в непрерывном крестьянском труде, который вряд ли стал легче со времен Некрасова. И отсюда, следуя простой логике, вывод: если занятие не приносит пользы, кто позволит себе тратить на него драгоценное время? Так что, совершенно естественно, в его «послужном списке» и медведи, и копытные, и глухари, и представители всего многоообразия местной охотничьей фауны. Да разве в добычливости дело?
А что, в сущности, мы знаем о деревенском охотнике? О городских практически все, пишут же в основном именно они; о трофейных – еще больше, те без ложной скромности повествуют о себе: закаленные, целеустремленные, волевые, само собой прекрасные стрелки, а уж что касается такой мелочи, как благородство, так этого просто до ... и больше. Но много ли среди владельцев «перацци» и «голландов» тех, кто хоть понаслышке знаком с Хорем, Калинычем или Ермолаем?
Деревенские же не просто всегда за кадром, они вне интереса охотничьей общественности. Кому из деревенских придет в голову рассказывать о пройденных верстах, о мошке и комарах, разъедающих до мяса, о жаре и стуже, одинаково изнуряющих тело, о натертых в кровь плечах, когда очень повезет с добычей. Все это – норма их жизни, а отнюдь не знамя, коим и размахивать как-то неловко. И, наверное, пора забыть о деревняках, сующих мокрое ружье на печку, чтоб «злее било», выколачивающих пыжи из голенища старого валенка, катающих дробь между двумя сковородами и стреляющих, вместо пуль, шариками от тракторных подшипников. Они и читают, и знают, и интересуются, разве что не вопиют о своем каждодневном геройстве, оставляя право живописать их сущность любителям жанровых сцен из деревенской жизни и знатокам «сермяжной правды».
Боря был из тех редких для деревни охотников, чье лирическое начало затмевало интересы практической пользы. Уже не с одним инфарктом он, единственный из местных, продолжал ходить, как он говорил, «на вальдшнепа», упорно ставя ударение на «е». Его старенький мотоцикл всегда оказывался в том месте, где мы запарковывали нашу «Ниву». Неудивительно: он щедро поделился «намоленными» местами. Но при встрече после тяги не разглагольствовал о красотах весеннего леса, прелестях вальдшнепиной песни, зато счастливая улыбка на его широком лице, сдвинутая на затылок фуражка и порой полное отсутствие трофеев говорили о многом. «Вот, приходил на вальдшнепа», – словно извиняясь, ронял он хрипловатым голосом, и высвеченная затяжкой сигареты добрейшая улыбка объясняла все. Не за добычей приходил он сюда.
Давным-давно, по-моему на второй год знакомства, он пытался научить меня подсвистывать рябцов. Трудно ли – «один, другой, пять тетеревов», вот и вся песня, как объяснял мне учитель. Велика ли хитрость – концовочку на вдохе сделать. Мгновение, и у меня в руках оказывался музыкальный инструмент из запиленного обрезка толстой алюминиевой проволоки с насаженным куском кембрика. Тщетно я пытался воспроизвести те нехитрые звуки, что в Борином исполнении неудержимо влекли доверчивых пташек. «Стреляй», – всякий раз говорил Боря, когда рябцы слетались, а то и сбегались, на призывный зов его виртуозного свиста. А он только смеялся, когда я впопыхах умудрялся промазать по сидящему в двадцати метрах петушку.
И вот еще совершенно непредсказуемый зигзаг жизни деревенского охотника. Борис посвящает в сокровенное свое увлечение дочку, школьницу. Зачем? Может, за отсутствием сына? Вряд ли. Судьбы детей порой неподвластны желаниям родителей. У Леши, его родного брата, ни один из двух сыновей не пристрастился к увлечению отца. А тот очень хотел передать унаследованную от предков страсть. Но время нещадно каверкает представления о наследственности поколений, унося в прошлое патриархальный уклад деревни. Однако главное в другом – дочь по доброй воле пошла стопами отца и преуспела на выбранной стезе. Что будет с ней, как отзовутся воспоминания в ее становящейся душе, мне судить не дано, но вдруг...
Когда-нибудь умчат ее ветры воспоминаний в тот глухариный бор, на упругую подстилку из душистой хвои, где за ледяным прикосновением к вековому стволу, через толщу одежек, спиной ощутится мощное движение поступающих соков земли. И как в яви будет потрескивать костерок, согревая лишь узкое пространство вокруг, и вдруг разом побелеет вода в котелке, сбив на поверхности пузырящуюся пену, припорошенную лесным сором. Собранная ложкой и сброшенная на угли, она весело пыхнет и улетучится белым облачком пара; и припомнится ей тот необыкновенный вкус привычной домашней снеди вприпивку с лесным чаем из обжигающей руки кружки. И донесется через годы густой запах прели с протаявших косогоров, и влажный туман заползет с боков под одежду, жадно впитывая прилитое чаем тепло. Но подкинутые сучья вновь оживят притихший было огонь, высветив сполохами лицо отца с выбившимися из-под фуражки слипшимися косицами волос. «Пора, дочка, пора», – наконец скажет он, и, пригасив теплину, двинутся они в загадочную темень леса...
Отец отведет дочку в свой мир, куда и его когда-то отвел отец и куда потом еще чаще, чем наяву, его заносили попутные ветры воспоминаний. И дочь, вдруг настороженно схваченная сильной рукой, наконец-то услышит едва различимые сухие потрескивания, донесенные незнамо откуда. «Какой древний романтик назвал это песней?» – невольно подумается ей. Но вот звуки станут ближе и явственней, свистяще-шипящие колена придадут песне страстный накал – и ей захочется как можно скорее увидеть самозабвенного исполнителя. И он покажется, ниоткуда, неясным абрисом на ветке сосны. Отец не даст поторопиться с выстрелом – еще несколько подскоков, и певец предстанет в той неповторимой ипостаси, которую хранили и хранят в памяти, наверное, все, кто побывал на глухарином току. Артист пока не заподозрил подвоха – его самозабвенное соло предназначено одной из тех, кто таится где-то поблизости, в оживающих зарослях вереска, в ярко-зеленом брусничнике, в поднявшихся из-под снега кустиках багана. Неспешная чечетка вдоль корявой, похожей на обнаженную вену ветви, хвастливый разворот богатого веера хвоста, укрывающего на миг самого хозяина, деловитое вытягивание шеи, демонстрирующее древнее достояние вида – завидную щегольскую бороду. Таким и запомнится ей эта весенняя ночь с отцом, вне зависимости от того, каким был завершающий выстрел.
Все это подвластно лишь одному человеческому чувству – памяти, и донести нас до прошлого в силах только ее попутные ветры.
Когда-то, еще в относительной молодости, при очередной, всегда неожиданной, потере друга-охотника, написалось:
Минувшие дни... То опавшими листьями
Недвижно лежите, укрыты порошами,
То четкими строчками нарыска лисьего
По белому полю уводите в прошлое.
Предгорья и степь, переправы и волоки,
Болотные топи, лесные пожарища,
Привалы, костров искрометные сполохи
И милые лица ушедших товарищей.
И как же порою безудержно хочется
(Безмолвные, вы возражать мне не станете)
Еще побродить, покострить, поохотиться
Хотя бы с попутными ветрами памяти.
Не бог весть какие поэтические строки, но все сказанное в них и о нем.
ВАДИМ ЖИБАРОВСКИЙ
[/size][size=-1]Охота и рыбалка. ХХI век
от 01.11.2006
P.S. Как консервативный охотник не смог пройти мимо данной статьи.[/size]
