Суровая и мягкая, бушующая и ласковая, седая и янтарная, дождливая и ветреная. Но всегда дорогая и близкая сердцу каждого моряка-балтийца.

Как только мы втягиваемся в проливы, возвращаясь из Атлантики, все ясно ощущают её особый запах и цвет волны, а чувство родного дома заставляет наши сердца биться особенно трепетно. Складки на пергаментах обветренных щёк разглаживаются, а глаза искрятся лучистым светом.

Когда мы уходим в Атлантику, лица наши сосредоточенны и деловиты, ибо каждый из нас врастает в обстановку и режим дальнего плавания.

Они всегда встречают и провожают корабли у своих баз, будто знают их наперечёт. Я много раз примечал, что их голоса при встречах и проводах разнятся. Над спешащим домой кораблём они вьются и кувыркаются, весело оглашая приветственными криками акваторию аванпорта.

Большому кораблю – не малое и плаванье,
Сказали  в «кадрах» мне.
И стал я чаще в гавани,
И реже на земле…
(Авт. За берега, за гавани.)

«…Ходили мы походами в далёкие края…»

Это слова из старой песни.

В июне из Красноборска, что лежит на левом берегу Северной Двины, километрах в ста пятидесяти от Котласа, пришло письмо. Оно явилось для меня в той мере неожиданным, когда долгое, прежде, ожидание чего-либо, уже стёрлось из памяти, и вы, как нередко бывает, перестаёте о нём вспоминать. И вдруг…получите сюрприз! Послание, в самом деле, таковым и являлось. Писал мне Алексей Шмелёв, некогда командир отделения боцманов большого противолодочного корабля «Образцовый»: «Вы, наверное, за болтуна меня посчитали? – с видимым огорчением спрашивал Алексей.

Весна взялась дружно. Уже со сретенья по ночам слышны были голоса летевших гусиных стай. В марте проснулась вся природа. По болотам и плавням висел стон от птичьих криков. Утки всех пород носились над плесами. Табунки бекасов и прочей болотной мелочи с чмоканьем вырывались из-под ног. Высоко в небесной сини тянулись вереницы лебедей. Весь апрель птица валила валом со всех сторон. На вечерних зорях дружно тянули вальдшнепы. Все говорило о счастливом для охотников годе.

Но человек предполагает, а Господь располагает. Лето выдалось жгучее, сухое и изнуряющее.

Всякому охотнику известно, что американский гусь – особенный. То есть, он такой же, как наш, - гусь, он и есть гусь, - только чуток особенный. Вот, как если бы мы и американцы…Ну, чем, собственно, мы отличаемся? Руки, ноги, голова…Ан, что-то же есть! И палитра здесь ни при чем, хотя, конечно, каждый охотник желает знать…

Тут нечто иное, скорее, психологически обусловленное. Образом жизни в голове пришпандоренное, затюканное и загогулиной вывернутое.

Приморье, женьшеневый край! Земля Пржевальского и Арсеньева, заповедная зона, с сохранившимися кое-где ещё уголками дикой и величавой природы. Немало людей влечёт она красотами лесов и гор, обилием хрустальных рек и речушек, голубизной озёр и лазурью бездонного неба, широтой и могучим дыхание Тихого океана.

… Сергей Печерский хоть и был родом с Северной Украины и родные места никогда не забывал, но, ещё служа в Приморье срочную, прикипел к этой земле, да так и остался. Не сразу. Было военное училище, был Афганистан. Получалось, сам напросился на войну.

- Теперь я их «по-черному» пороть буду. На пятаки покрошу, - объявил Николка Полежаев и положил пред изумленными нами новенькое, только – только очищенное от заводской смазки МЦ- 21-12.

К излету рабочего дня мы собрались в его крохотной комнатухе почесать языки и сговориться о предстоящей охоте на кабанов. И тут Николка… вот, мол, наше вам с кисточкой!...Фокус удался. От неожиданности мы опешили и, прежде, уставившись в распластанный на столе предмет восхищения, как по команде, дружно посмотрели на его хозяина.

Полежаев, подбоченясь, еще пуще заважничал.

Охотиться на куропаток и перепелок самотопом – дело гиблое. Без собаки тут, как в тумане – все наугад. Должно, здесь затаилась птица: шарк, шарк сапоги по жнивью да некоси…Пусто. И куда подевалась?...

Солнце забралось высоко и порядочно припекало. К октябрю на Херсонщине было совсем лето. Только и напоминали убранные хлеба о смене времен.

Худогрудый куропач и с кулачок перепелка в сетке ягдташа ничуть не тяготили мое плечо. Зато пятки я намял нещадно.

Часов до трех пополудни мы гасали в полях, ища табунящихся гусей. Не очень-то и умаявшись, в конце концов, прижались к самому козырьку широко нависающего над долиною Тилигула, плато.