В преддверии весенней охоты предлагаю один из своих рассказов на эту тему.
ДУША – ПОДСНЕЖНИК
Александру Сергеевичу Баркову* посвящается.
В ту благодатную пору, когда начнет сиять напролет день-деньской солнце, когда начнет освобождаться от снега и потемнеет лес, когда пойменные луга заиграют талыми водами, а по озерам проступит синяя наводь, когда в воздухе настоится арбузный холодок талого снега, в эту самую пору появляются в наших краях первые вальдшнепы…
Он мой ровесник, даже чуточку моложе, но, знакомясь, вполне серьезно представился:
- Дядя Паша.
С тех пор и зову его так. Он высок, широк в лице, нос мясистый, пористый, в черных оспинках бывших угрей, глаза маленькие, но острые, Смешливые и умные. Плечищи здоровенные, ладонь сухая, сильная – ухватистая. В деревне дядю Пашу кличут попросту: Пашка-Вяхирь. В деревнях вообще любят давать прозвища и, как правило, очень точные.
Псевдоним свой Павел получил за неимоверное пристрастие к стрельбе голубей. Придет на зерноток, разгонит зажиревших, обленившихся от «сладкой» жизни сизарей и давай лупить по ним из своей старенькой тулки.
- Почто они тебе? – как-то раз спросил я, - ешь ты их что ли?
- Да разве дело в еде? – удивился Пашка, - голубь – летун высшей квалификации, полёт может сломать в мгоновение чуть ли не на стовосемьдесят градусов - попробуй попади! Одним словом – Вяхирь.
Свои стрелковые тренировки Пашка устраивал всю зиму каждую неделю, а к весне приходил на зерноток чуть ли не каждый день. Брал с собой пять патронов. Пять выстрелов – пять голубей. И очень огорчался, если уравнение не сходилось. Как-то раз застал я дядю Пашу за деревенской околицей. Он стоял пристально вглядываясь в белое поле. Я подошел и молча встал рядом, пытаясь определить, что привлекло Пашкино внимание. Солнце, отражаясь от снежной поверхности, больно било в глаза. Павел смотрел вдаль из-под руки и, вдруг, вздохнув, радостно сказал:
- Вот и настоящая весна пришла. Вон, гляди, проталинка проглянула.
- Где?
- Да на холме, неужели не видишь?
- Эх, проталинка! – засмеялся я – носовым платком закроешь!
- Да разве размер – главное? – опять вздохнул Пашка, - весне бы только зацепиться, а там пойдет…
- Далась тебе эта проталинка. Тоже мне Гидрометцентр доморощенный.
- Дурень! – вдруг громко засмеялся Павел, - ведь тяга вальдшнепиная скоро начнется. Он захлопал в ладоши и запрыгал, как ребенок.
- Понял теперь, для чего я на голубях тренируюсь? – сказал он и, с иронией посмотрев на меня, добавил, - эх ты, охотник! Ну, ничего, я из тебя человека сделаю, дай срок.
- Срок тебе не я, а прокурор даст, за стрельбу по голубям в населенном пункте, - в свою очередь засмеялся я и, решив подшутить, толкнул Пашку в сугроб. Но дядя Паша даже не пошатнулся, а вот я, словно теннисный мячик, отскочил в противоположную сторону. Мы оба рассмеялись. Пашкино приподнятое, весеннее настроение передалось мне, и мы всю дорогу к дому балагурили, рассыпая шуточки и громко смеясь..
С каждым днем росла Пашкина проталинка. Она ширилась, захватывала новые участки у поля. Проталинку обжили прилетевшие грачи. У нее уже и сестренки появились, и зима на них махнула рукой, забывая по ночам латать снегопадами.
Как-то после обеда повстречался мне дядя Паша.
- Ну, что, охотник, пойдешь со мной на тягу? - спросил он, - я намедни в лес бегал. Тянут уж разлюбезные.
- А когда идти? – нисколько не раздумывая, согласился я.
- Да сегодня вечером и пойдем, если не занят, конечно, - обнажая в улыбке зубы и, хлопнув меня по плечу, сказал Пашка.
После ужина, снарядившись по всем правилам, мы вышли за деревню. Прошли вдоль реки и через молодой ельник вышли на поляну, покрытую мшистыми кочками. Одна из елей, наверное, самая любопытная, выскочила вперед и стояла на поляне, как маленький бунтарь, ощетинив свои колючие ветки. Около нее и остановился Пашка – это было его любимое место.
- Ты вон туда иди, за березняк, там тоже место – люкс, - предложил Павел.
Я прошел подальше вперед и примостился близ березы у невысокого тёмного куста черемухи. Пройдет совсем немного времени, и этот маленький неброский кустик станет нарядным, как невеста на свадьбе, и уж не оторвешь от него взгляда. Так бывает с деревенскими девчонками: бегает по улице веснушчатая, длиннорукая, и вдруг на глазах превращается в настоящую красавицу…
Апрельский вечер подходит к лесу незаметно и тихо, как подходит к стогам мышкующая лисица. Вот тишина опустилась на верхушки берез, вот скользнула по знобким стволам и, вдруг, отступила перед любовной песней вальдшнепа:
- Хорк, хворк-с-с-т!
Я вскинул ружье, но было уже поздно. Вальдшнеп удалялся, исчезая в фиолетовой дали. Словно хлопок петарды, с Пашкиной стороны раздался выстрел. И вновь тишина. Я подошел к березе и прислонился спиной к ее гладкому и холодному стволу. Мне казалось, что под ее корой пульсируют соки от корней к ветвям, где маленькие, величиной с ноготь, листья переговариваются на своем языке. Им суждено все лето пить солнце и дожди, сопротивляться ветру, и растить у своего черешка новую почку, чтобы вот в такой же апрельский день она разжала свой кулачок и выпустила из него клейкий листок.
- Хворк, ст! Хворк!
Не медля ни секунды, я прицелился и выстрелил. Птица покачнулась и упала вниз в темноту. Я сорвался с места и бросился искать свою добычу. Я пробирался между кустами, как в лабиринте, несколько раз возвращался на одно и то же место, ощупывал руками землю. Тщетно. Где-то сзади, там, где стоял Павел, раздались с небольшими промежутками еще четыре выстрела. Я сидел на сырой земле и ругал себя за плохую стрельбу. Вальдшнеп был явным подранком. Ведь, если бы он был бит чисто, я бы точно нашел его. Сзади, почти неслышно, подошел Павел. На его ремень были приторочены пять вальдшнепов. Пять выстрелов – пять птиц.
- Ну, что, любезнейший?! Как дела? Где дичь? Мне было стыдно, но я все без утайки рассказал Павлу.
- Не расстраивайся, - успокаивал он, - утром с собачкой придем, может и найдем твоего беглого кулика. Подранка бросить – последнее дело.
- Тебе хорошо говорить! У тебя вон пять штук висит.
- Чудак ты человек. Да разве ж дело в количестве, - засмеялся Павел, - ну хочешь, на возьми, пусть будут твоими. Я на охоту души ради хожу, а не корысти для. На весенней охоте, брат, душа оттаивает. Ну, вставай, вставай. Пойдем к дому.
Я шел сзади, глядел на огромную Пашкину фигуру и думал о его жизни и сознавал, что она богаче моей в том смысле, что он живет одной жизнью с природой, глубже меня понимает ее, глаз его видит скрытое от меня. Я завидовал Паше-Вяхирю, его детской беззаветной любви к природе, любви, которой сильнее и чище, наверное, нет на земле. Вмещая в себя все красоты русского леса, он, вероятно, даже не смеет предполагать в себе талант. Про таких в старину говорили: «С виду гроза, а душа – подснежник».
Приехав в очередной раз в деревню, я поспешил зайти к Павлу. Его дом стоял на краю села. Окна были украшены резными наличниками, сделанными самим Пашкой; в них были видны выдумка и композиционная продуманность, изба в их наряде стояла точно сказочный терем. Мать Паши встретила меня у крыльца:
- Господь милостивый! Проходи, проходи в дом.
Мы вошли в избу. Тетя Настя собрала на стол.
- Как поживаете? А где Павел? – поинтересовался я.
- Панька, Панька…, - с дрожью в голосе ответила тетя Настя, - одно расстройство матери. Посадили, ведь, его.
Женщина всхлипнула и ладонью вытерла накатившую слезу.
- Как посадили?! – опешил я.
- Вся уж я извелась, стыд-то какой. Ведь убивец он у меня. Ее плечи задрожали, и уже не в силах сдержать себя, она разразилась громкими рыданьями.
Я не стал донимать ее расспросами, дал ей вволю выплакаться, после чего, она сама мне все рассказала:
- Рыбалил он на Глушице, да и увидал, как пастухи колхозные утят неокрепших кнутами бьют. Потешаются, стало быть. Ну, мой-то взъерепенился, да и шарахнул одного пастуха по морде. Кусалку свернул, нос на бок сшиб и мозги, видать, сильно стряхнул. Чуть не помер мужик-то, слава Богу, откачали. Вот и засудили Паньку-то моего. Пять лет дали. На суд нам ваката назначили, но он сказал, что ежели шестьдесят тыщь дадите, помогу. А у нас припрятано только две было. Ну, я ружье евонное продала, коровку на мясо, да и так, по мелочи. Все распродала, набралось только пятнадцать. Стало быть, не хватило, чтоб свободу-то купить.
Плечи ее вновь задрожали…
… Женщина проводила меня до калитки, и только когда я отошел, вновь окликнула меня:
- Приходи еще. А, может, вместе к Паньке съездим? Он тут недалеко отбывает, за день управимся.
Я брел по пыльной дороге, шаркая ботинками. У меня не укладывалось в голове все услышанное мной. Серые тучи плотно затянули небо. Первые крупные капли дождя гулко забарабанили по грунтовке.
Встретиться с Павлом мне пришлось лишь через три года. Получив условно-досрочное освобождение, он вернулся в родную деревню. Узнав об этом, я поспешил к нему. Вбежав на крыльцо, я постучал в дверь. В сенях что-то скрипнуло, и на пороге показался Павел.
- Здорово, чертяка! – расплываясь в улыбке, почти прокричал я.
- Ну, здравствуй, охотник, - с упругой мужской сдержанностью ответил Павел, протягивая мне ладонь, на тыльной стороне которой синела яркая наколка. Павел перехватил мой короткий взгляд, почти незаметно улыбнулся и, отстраняясь, позволил пройти в дом.
- Мать! Собери на стол, гость у нас, - крикнул Павел, и я услышал в его голосе стальную нотку властного человека. И где-то в глубине моей души зародилось необъяснимое желание уйти. Я глядел на Павла и никак не мог уловить тех странных метаморфоз, которые с ним произошли. Одно было неоспоримо, напротив меня сидел не Пашка-Вяхирь, а какой-то совсем другой человек, внешностью напоминавший мне былого друга. Речь его была грубой, с тяжелой примесью непонятных мне жаргонных слов и отвратительного мата.
- Понимаешь, фраерок, жизнь-то, она мимо плывет, - розовея от выпитого, нравоучал меня Павел, - деревня – что? - так – фуфло занюханное. Рвать надо отсюда в город. Вот там – фарта. И коньяк, и девки, и бабла навалом. Только раскрутиться, зацепиться, а там пойдет. Со мной банкир один чалился. Вот подожду, когда он откинется, и к нему рвану. Он меня приглашал. Я, вообще, брат, на зоне в авторитете был. Там силу уважают. Время сейчас такое, что упускать нельзя! Барыг всяких развелось, экономистов-публицистов… Во, как их держать надо! Сейчас такие порядки, что только деньги всё и решают: есть деньги – ты хозяин, а нет денег – чмо зализанное.
Пытаясь перевести в другое русло разговор, я задал Павлу вопрос:
- А как же любовь, дружба, природа, охота, в конце концов? Ты же так любил её, охоту-то?!
- Да что любовь?! – с брезгливой улыбкой ответил Павел, наливая себе очередную рюмку водки, - Любил, любил, да и разлюбил. Страх – вот сила! Пусть меня лучше бояться, чем любят.
Из кухни в комнату вошла Пашина мать:
- Павлуш, шел бы ты поспать. Стосковался, поди, по белью-то чистому. Да и хватит тебе уж горькую-то пить. Ее, треклятую, все равно всю не выпьешь.
Тетя Настя с умилением и ласкою глядела на сына, которого ждала долгих три года. Но где-то в глубине ее поблекших старческих глаз угадывалась тоска и стыд за неудавшегося, непутевого сына. Она не верила, да и не хотела она верить в то, что сын ее, изуродованный тюрьмой, больше никогда не скажет ей ласковых слов и не обнимет, как прежде, нежно и добро, как и подобает сыну обнимать свою мать.
Через неделю Павел уехал из села. Несколько лет от него не было ни слуху, ни духу. Говорили, что он прибился к какой-то бандитской группировке, и на одной из разборок был сильно покалечен или даже убит.
Вернулся домой Павел, действительно, сильно изуродованным. У него были перебиты ноги, ходил он трудно, весь дергался и трясся головой. Это обстоятельство отдалило его от людей, сделало молчаливо-замкнутым, задумчивым до отрешенности. Целыми днями он сидел у своей избы, вырезал из причудливых сучков и кореньев разные фигурки или выпиливал наличники. Паша-Вяхирь мог часами сидеть и молчать с непостижимой сосредоточенностью в неподвижном взгляде, при этом казалось, будто он прислушивается напряженно к чему-то. И непонятно, что было в этом настороженном выражении лица, в этом взгляде -- удрость чудака, постигающего недоступный для других смысл вещей или безумная созерцательность человека не от мира сего?
В деревне не утруждали себя подобными вопросами, просто придумали Паше новое, безобидное на первый взгляд, но оглупляющее прозвище – Гуля.
Я шел по берегу реки к давно прикормленному рыбному месту. Каждый шаг по этой тропе, копирующей прихотливые извивы реки, связан с воспоминаниями, вроде бы, и далекого, и близкого детства. Вот в этой заводинке, среди кувшинок, еще совсем мальчишкой, я раз натаскал с десяток окуней и мчался потом домой, ошалевший от радости. Тропа поднялась на крутую песчаную осыпь, а река осталась внизу, и вода в ней словно застыла, только переливчатый стрежень протоки выдавал ее движение. И лег под ноги лес, уходящий этажами к скрытому туманным куревом горизонту.
Я остановился у заветного места, разобрал с мотовильцев леску и забросил удочки. Почти мгновенно начался клев. В самый разгар ловли, несмотря на увлеченность, я почувствовал, что за спиной моей кто-то стоит, обернулся – Паша-Вяхирь блаженно и виновато улыбается, опершись на длинное ореховое удилище.
- Давно приехал? – спросил он.
- С неделю. Как живешь-то, Паша? – поинтересовался я, - говорят, ты на работу устроился.
- Да. Сторожем на частную пасеку. Ночь дежурю – день на воле. Мне нравится. – Паша застенчиво шмыгает носом и продолжает:
- Нынешней весной пара соловьев у нас жила, другой раз от зари до зари сыплют – заслушаешься. А уж на рассвете каждая веточка поет, некоторые птахи не уступают соловью. Подогнув под себя неестественно ноги, он внимательно наблюдает за поплавками и, похоже, переживает за удачный исход моей подсечки.
- Я не помешаю тебе? – на всякий случай справляется он.
- Нисколько. Я знаю, что он никуда не уйдет от меня до конца дня, потому что не с кем ему поговорить, никто давно не воспринимает его всерьез. Чтобы не отвлекать меня, Паша занялся своим делом: достал из кармана сросток сучков и стал обрабатывать его перочинным ножом.
Исподволь я наблюдал за его работой и видел как не слушаются его, когда-то сильные и ухватистые, руки. Между тем, солнце опустилось, и погожая заря разлилась над темной канвой ельника. При полном безветрии вода в реке стала совсем тихой и гладкой, и будто бы углубилась до безмерности упавшего в нее неба. У Паши к этому времени из сучков-уродов получилась танцующая пара. Это была фантазия природы, Паша только вырезал некоторые подобия голов и лиц. Но потребовался его глаз, чтобы ожил этот сросток сучков, мимо которого проходили, быть может, сотни «слепых» людей.
- Ты мне подари несколько таких фигур, у тебя ведь их много, - попросил я.
- Пойдем. Возьмешь, какие понравятся. Осторожно передвигая неустойчивые ступни, Паша спустился за мной к лавам.
Мы перешли через реку и стали подниматься к деревне. Тетя Настя встретила нас причитаниями:
- Господи, помилуй! Уж время на ночь, а ты запропастился. На дежурство пора. Мать бы пожалел, Панька, Панька!
Мы вошли в дом. Вяхирь собрал на стол все свои поделки:
- Вот, выбирай. Сейчас еще принесу из терраски.
Узнав меня, Пашкина мать тихонько, чтоб не услыхал сын, стала жаловаться:
- Одно расстройство мне с ним. Он уйдет в лес али на реку, так я вся перенервничаюсь. Топился он ноне, да парни увидали, вытащили. И боюсь теперь. Беда ходит не по лесу, а по людям. Издеваются ведь все над ним! Вот видно на него и накатило? Задумчив он шибко, живет сам собой.
Паша принес еще несколько фигурок и расставил их на столе.
- Нравятся? – с некоторой радостью за сына спросила Пашина мать, - Чудные есть безделушки. Ну, вы тут посидите, а я пойду Пеструху попою.
Тётя Настя вышла во двор, из которого донеслось звяканье пустой бадьи, перелив воды и тягучее мычание Пеструхи. Я выбрал несколько поделок, среди которых была одна в виде охотника, целившегося вверх в воздух. Паша заметил, что я особенно отметил эту работу и, провожая меня, только когда подал руку, сказал, будто попросил:
- А помнишь тот вечер, на вальдшнепиной тяге? Вот бы опять сходить!
Зима была долгой. За морозами приходили оттепели. Потом, вдруг, наметало мягкого, рыхлого снега и вновь таяло. Весна сильно запаздывала и, казалось, что зиме не будет конца. Как, вдруг, неожиданно потекло с крыш, ожили овраги, и в них загудело, вспухли рыжие ручьи, и река вспухла. В один из таких погожих дней убрало с полей снег, и черные пашни лежали нагие, и земля запахла особым запахом близкого зачатья.
Собравшись на тягу, я решил непременно зайти к Павлу. Он сидел у пасечной сторожки и ремонтировал побитые временем ульи. Увидев меня в охотничьем снаряжении и с ружьем, Пашка даже растерялся.
- Привет, Паша. А что, не пора ли нам на охоту сходить?
- На охоту?! А когда?
- Да прямо сейчас, если не занят, конечно? Как думаешь, тянут уже разлюбезные?
- Тянут, тянут! Я каждый вечер хожу, слушаю.
- Ну, вот и ладушки. Собирайся.
Как и много лет назад мы прошли вдоль реки и оказались на заветном месте. Я снял с плеча ружье и протянул его Павлу. Он не сразу взял его. Потом погладил дрожащей рукой стволы, словно проверяя все ли в порядке. Затем приложил приклад к плечу и замер. Лишь дрожащая голова никак не давала прицелиться в воображаемую мишень. И в этот самый момент, прямо где-то над нами, раздалось:
- Хорк, хорк-с-ст!
Неимоверным усилием Павел подобрал всё своё тело, напрягая каждую её мышцу, повел стволами вдоль направления полета птицы и нажал спуск. Вальдшнеп, словно наткнулся на невидимую преграду, и камнем упал вниз, почти к нашим ногам. Я нагнулся, поднял кулика и передал его Павлу. Поставив ружье к дереву, охотник посмотрел на птицу, прижал ее к груди и тихо, тихо заплакал.
____________________________________________________________________________________
*
Александр Сергеевич Барков родился 2 октября 1935 года в Москве. Окончил педагогический институт, работал учителем биологии и литературы в сельской школе. Автор книг «Снег идёт», «Бельчонок на плече», «А на дворе весна», «У Чистых прудов», «Берёзовый свет», «На ранней зорьке», «Плачут чибисы на заре» и др. В 1970-73 годах был редактором альманаха «Охотничьи просторы». Член союза писателей России. .