КЛЯТВА ГИППОКРАТА
«Клянусь Аполлоном, врачом Асклепием, Гигиеей и Панакеей, всеми богами и богинями, беря их в свидетели, исполнять честно, соответственно моим силам и моему разумению…».
Остатки дивизии ушли из «котла» в прорыв - в сторону Мясного Бора. Всю ночь там грохотало и гремело так, словно тысячи чертей били в огромные бубны. Раненые - все, кто мог передвигаться, ушли вместе с прорывавшимися. «Тяжелые» ходить не могли. Они лежали здесь, на краю огромной бомбовой воронки, посреди глухого болота. Кто в бреду, без сознания, кто с оторванными конечностями, с развороченными внутренностями, обожженные, но еще живые. Десять своих бойцов разгромленная армия оставила здесь умирать.
Он тоже остался со своими ранеными, хотя и мог бы идти. Он прекрасно понимал, что скоро и сам погибнет здесь, в болоте, вместе с этими десятью, но поступить по-другому не мог. Он – врач. Правда, и сам ранен: осколком оторвало два пальца на правой руке. Не смертельно, но стрелять – никак. Винтовка валялась теперь у ног бесполезной железкой. Еще из оружия – две «лимонки». «И те без запалов», – горько усмехнулся он. Тягучая, липкая боль струилась из руки по всему телу. От боли и голода мутилось сознание. Который день ни крошки, только прошлогодняя клюква. Да и ту уже всю обобрали.
Непривычная тишина повисла над людьми неожиданно. Нет, кое-где еще что-то стреляло, бухало, взрывалось, но по сравнению с ночной канонадой это была тишина… Что теперь дальше? И почему сейчас – тишина?
Жестокая проза войны: накануне вынести их отсюда уже не могли. Вся техника была или разбита, или взорвана и сожжена своими же, чтобы не досталась врагу. На носилках тоже никак. С носилками на плечах не побегаешь. Погибнут все - и те, кто несет, и те, кого несут. А так хоть кто-то да вырвался к своим из этого ада окружения.
Раненые стонали. Кто-то просил пить, кто-то уже отрешенно смотрел в небо, не обращая никакого внимания на слепней и оводов, облепивших кровоточащие тела, словно живым одеялом. Насекомые словно чувствовали безнаказанность и нагло вонзали свои жала в человеческую плоть, высасывая кровь. У некоторых и ее немного осталось. Мухи роились над смердящими окровавленными тряпками, которыми были перевязаны раны, забирались под повязки и откладывали там свои личинки. Для них эти люди были уже мертвыми.
***
«Я направляю режим больных к их выгоде сообразно с моими силами и моим разумением, воздерживаясь от причинения всякого вреда и несправедливости…».
Лекарств не было, бинтов тоже. Не было ничего, что могло бы не то что исцелить, хоть ненадолго помочь. Всё, что старый доктор имел в своем медицинском арсенале – это бурая вода из воронки и влажный прохладный мох, который он прикладывал на горячие лбы раненых и их кровоточащие раны. Да завалялись еще несколько бесполезных пузырьков – с лекарствами от расстройства желудка. Но раненые смотрели на него с мольбой и надеждой, ожидая чуда. Он в отчаянье прятал взгляд, не в силах видеть их глаза. Медикаменты нужны были тем, кто сможет выжить. А они были обречены. И он тоже был обречен.
«Что страшнее - умирать в боли и гноище в этом болоте или осознавать собственное бессилие».
Да, он бессилен. Он ничем уже больше не может помочь своим раненым. Горькое и безжалостное отчаяние и страх перед неизбежным концом проникали во все уголки его сознания. Чтобы не дать этим чувствам сжечь его раньше времени доктор встал и направился к носилкам с изувеченными людьми.
***
«Я не дам никому просимого у меня смертельного средства и не покажу пути для подобного замысла…».
Пожилой артиллерист с изможденным морщинистым лицом попытался что-то сказать. Обе руки у него были оторваны по локоть. Он склонился над солдатом, прислушиваясь к хрипу, слетавшему с воспаленных и потрескавшихся губ.
– Доктор… застрели меня… Христом Богом молю… сил нет… Я же плотник, куда я без рук... - каждое слово давалось артиллеристу огромным усилием воли. Начиналась гангрена.
– Браток, ты поспи немножко. Оно полегше будет… Полегше. –- тихо произнес он по старой привычке. В своей сельской больнице под Ярославлем он часто говорил своим пациентам эти слова: «Поспи немножко. Полегше будет.”
Сейчас, глядя на обрубки рук артиллериста, он вдруг подумал: «Даже от мошкары не отмахнуться…».
Артиллерист беззвучно плакал.
Молоденький боец, едва-едва восемнадцать, с ногами, иссеченными и переломанными осколками, в бреду звал какую-то Люсю. Порывался встать, глядя в никуда безумными глазами. Парнишка метался в жару, пытался сорвать повязки. То вдруг кричал что-то непонятное, то просил пить. Доктор положил на жаркий лоб паренька влажный мох и тоскливо задумался. « Где–то сейчас и мои оба воюют… А, может, уже и … не воюют...»
Обгоревший до костей танкист невидящим взглядом смотрел в июньское голубое небо. Глаза, только они в нем и жили. К окровавленному телу прилипли обугленные куски комбинезона. Понимал ли танкист, что умирает? В безудержном пиру мухи бесновались над его измученной плотью. В воздухе стоял резкий запах жженого мяса и горелых промасленных тряпок.
Шофер «полуторки», который еще три дня назад вывозил раненых из его медсанбата, сейчас лежал на носилках, умирая мучительной смертью. Как там в медицинских документах пишут? «Проникающее ранение брюшной полости».
Ранение было настолько проникающим, что выжить после него невозможно. Изорванные и вываливающиеся внутренности просто прикрыты обрывками нательного белья вместо бинтов.
***
«Чисто и непорочно буду я проводить свою жизнь и свое искусство…».
Доктор, пошатываясь, принес воды. Смочил потрескавшиеся губы раненых. Солнце уже к полудню. Оно словно жалело лежащих на обгорелых и окровавленных шинелях солдат и пряталось за тучками. Доктор смотрел на это изуродованное, растерзанное и изорванное войной болото и понимал: это последнее, что он видит в своей жизни. И поэтому еще чаще избегал взглядов лежащих у воронки людей. Правильно ли он жил? Так ли, как должно было? Всё ли в жизни сделал для людей? Теперь Там, на небе, рассудят. А здесь он сделал всё, что смог.
***
«В какой бы дом я ни вошел, я войду туда для пользы больного, будучи далек от всего намеренного, неправедного и пагубного…».
Серо-зеленые фигуры приближались, мелькая сквозь чахлую болотную поросль и завалы из срубленных снарядами деревьев. Фигуры были какие-то нелепые и смешные в своем чуждом здесь облачении. Но всё равно они несли смерть. Доносилась враждебная, ненавистная гавкающая речь.
«Ну вот и всё», – подумал он, полулежа на моховой кочке. Взглянул на своих раненых. Чуть слышно пробормотал: – Щас полегше будет, братцы… – и обессиленно прикрыл глаза.
Голоса приближались, возбужденно о чем-то перекликаясь. Немцы подходили к воронке уверенно, как у себя дома. Но все-таки он почувствовал в их движении настороженность
По-хозяйски подойдя к раненым, они коротко и негромко посовещались. А потом…Он вздрогнул от тугих выстрелов. Враги добивали его раненых. Два…пять…семь… десять хлестких ударов. Словно плетью по сердцу. Вдруг осознал, что одиннадцатого выстрела он не услышит. И открыл глаза. Немец стоял перед ним с опущенным «маузером», задумавшись. Потом поводил стволом вверх-вниз.
– Aufstehen! – гавкнул с усмешкой. – Вставай!
Старый доктор медленно покачал головой, тем самым зачеркнув последнюю надежду выжить. Клацнул затвор винтовки
В последнее мгновение он инстинктивно закрылся здоровой рукой, словно пытаясь остановить смертоносный свинец. Пуля пробила ладонь и вонзилась в голову чуть выше уха. Выстрела он не услышал
«Мне, нерушимо выполняющему клятву, да будет дано счастие в жизни и в искусстве и слава у всех людей на вечные времена; преступающему же и дающему ложную клятву да будет обратное этому
***
– Ромка! Мы закончили, – Кирюха улыбался. На чумазом лице – полнейшее удовлетворение от проделанного. Поисковый отряд мединститута нашел и поднял одиннадцать бойцов Красной Армии.
– Да я вижу! – отозвался Ромка. Радости почему-то не было. Было ощущение досады и несправедливости.
Одиннадцать продолговатых ям в болоте, словно язвы, чернели на зеленеющем свежем мху. Больше всего Ромку смутила Кирюхина находка. Штамп медсанбата. «Это что же получается? Кто-то из медперсонала до конца с ранеными оставался? 416-й отдельный медико-санитарный батальон», - Ромка в который раз прочитал эту резиновую надпись.
Да еще какие-то стеклянные пузырьки…
– Ром, а откуда здесь гильзы немецкие? – Наташка задала очень сейчас интересный вопрос. – Ведь здесь, судя по всему, и боя не было.
– Да вы что? Ни хрена еще не поняли? Раненых здесь гансы добивали! – угрюмо ответил командир.
На эту воронку они набрели совершенно случайно. Попросту, заблудились. В пасмурную погоду болото ведь во все стороны одинаково. Остановились у большой ямы перекурить и чайку попить. Кирюха включил «минник», а тот вдруг ответил ясным и четким алюминиевым сигналом. Фляга.
А дальше пошло… Щупом и прибором проверили до сантиметра все окрестности воронки. Вот они, одиннадцать солдат!
Выглянуло солнышко, и, тут же сориентировавшись, отряд вернулся на базовый лагерь. Следующие три дня возвращались к воронке и поднимали бойцов.
Штамп медсанбата не давал покоя. Кто ты, старый доктор, который имел право им распоряжаться? Не узнает теперь никто. Как и имена тех десяти тоже никто не узнает. На всех – только фляга, мятый котелок, обгоревший танковый шлем и две «лимонки» - с заглушками вместо запалов. Да вот этот штамп. Медальонов нет.
Ромка вздохнул:
– Ладно. Пошли домой.
– Ром, а по номеру медсанбата можно вычислить бойца?
– Вряд ли. Нужны списки состава. И хотя бы понять, у кого мог этот штамп быть - по должности. Да и то сомнительно. Ведь боец и у убитого командира мог его забрать. Так что не обольщайтесь.
Кирюха грустно покачал головой. Одиннадцать безымянных солдат пополнили список не вернувшихся с войны.
Александр Савельев
