Воспоминания ветеранов

[tvi55]

«Я видел немцев в трёх состояниях: в 1941-42 гг. шли откормленные, завоеватели, с засученными рукавами, хозяева!

В 1943-м – в их поведении уже читалось: «А с «этими» (советской армией) надо на равных воевать».

Конец 1944-45 гг. – ходили и просили голодными глазами с тарелкой, когда наши солдаты раздавали с кухни суп. Когда унизительно пресмыкались, смотря в глаза нашим солдатам.

Когда началась война, я уже три месяца служил под Хмельницким в мотострелковом полку. Мы все чувствовали, что будет война, для нас это не было внезапным событием. И больше всего я боялся, что она скоро кончится! Я был уверен, что германские рабочие и крестьяне поднимут восстание, мы придём, а в Берлине уже советская власть. Я искренне так считал, мне было интересно повоевать, я был ещё мальчишкой. А наши женщины плакали, они были мудрее нас…

В первых боях под Уманью я получил ранение и, следуя на санитарной машине, попал к немцам. Тогда в плен попали 103 тысячи наших солдат и я оказался в их числе. Чудом удалось бежать - через колючую проволоку перебрался в соседний деревенский дом. Там у хозяйки попросил одежду, вымазался грязью, чтобы сойти за местного, и вышел на улицу. А на улице стоят немецкие танки, солдаты и я прямо нахально иду через них, и ни один даже не посмотрел на меня, потому что я был настолько грязный, весь замазанный грязью. И только наши женщины и мужчины, стоявшие напротив, поняли всё, но они ни слова не сказали.

Я шёл босиком через всю оккупированную Украину. У меня было почти звериное чутье – я заходил в очередную деревню и мне надо было «знать», в какой дом постучать, чтобы попросить поесть и у меня не было ни одно раза, чтобы я ошибся. И вот я иногда смотрю современные фильмы о войне и там пленные (беглые) будто бы позволяли себе «лишнего» с женским населением. Я поражаюсь - мне в голову такое не приходило, психология была другая, манера поведения. Была только одна мысль: «Лишь бы выжить!» и она вытесняла всё остальное.
Четыре раза я был в плену, но нигде не задерживался, бежал при первой возможности. Потом попал в Освенцим.
Приведу один «безобидный» эпизод - чтобы занять пленных, нас заставляли переносить снаряды из одного угла в другой. Что-то немцу во мне не понравилось и он, в наказание, оставил меня стоять с тяжёлым снарядом в руках на 10 минут. Такое мелочное издевательство. Или у немцев было любимое развлечение – они бросали сигарету на землю и наблюдали «свалку» из пленных.
Советских военнопленных содержали, как животных, с алюминиевыми жетонами на груди.
Пленные англичане, французы, канадцы, итальянцы жили иначе, почти, как вольные, только работали. Играли в волейбол, получали письма и посылки, делились шоколадом со своими охранниками.
Освободили нас советские солдаты, что сыграло свою роль: если бы это сделали американцы, я прямиком попал бы уже в ГУЛАГ.
Меня допрашивали тридцать три раза! Потом ещё следили за мной много лет. Помню, на одном из первых допросов мне, человеку, терпевшему голод несколько лет, ослабленному лагерем, дали полный стакан коньяка и сигару. Специально, чтоб я выпил и всё выболтал. И я болтал всё , что знал! Но поскольку был уверен в своей невиновности и помнил, что я делал и где был каждый день плена, мне поверили. Повезло, а могли бы посадить или расстрелять, не разобравшись. Вообще, я считаю, хорошо, что всё это было. ЗАТО Я ПОНЯЛ ЛЮДЕЙ, ПОНЯЛ ЖИЗНЬ…
Когда вернулся домой, отец хотел меня расспросить – как всё было. А мать сказала сразу: «Я не хочу ничего об этом слышать!». Так они ничего и не знали.
После окончания учёбы меня не принимали ни в один театр, где была правительственная ложа из-за того, что во время войны я оказался в плену…

Вообще, я уверен - если бы так повернулась история, что победили бы фашисты, то все сталинские репрессии показались бы нашему народу мелочёвкой. Я хочу, чтобы наше молодое поколение поняло - они живут благодаря подвигу наших солдат и народа. Я знаю, что цвет нашего народа тогда ушёл – талантливые были люди, с другой психологией, физически сильные люди.
Без знания прошлого, знания войны – без этого не состоится нация, не состоимся мы как народ. Иногда в разговоре с кем-то затронешь тему прошлого, войны и я вижу по глазам – «Зачем ты это говоришь?». Люди не хотят, чтобы это их тревожило.
Для меня 9 мая – это тяжёлый день. Я стараюсь куда-то уйти, побыть один и отключаю телефон…

Николай Сергеевич Лебедев, народный артист России.

 

[tvi55]

"В последние дни немцы особенно нервничали, - писала "Красная звезда". - Через свою радиостанцию они попросили прекратить на два часа огонь и запросили условия капитуляции. Прошло два часа. Парламентеры не появились. Наше командование продолжало боевые действия. В воздухе появились 200 самолетов. Массированный удар авиации привел противника в замешательство. Его радиостанция вновь попросила прекратить огонь. Вышли парламентеры. Им был вручен ультиматум с изложением условий капитуляции. Истек установленный срок, а ответа не поступило. Наши части опять начали боевые действия. В 18 часов 6 мая над городом появились белые флаги. Гарнизон капитулировал".
"Битва за Бреслау окончена, - писали "Известия". - На месте большого, красивого города дымятся бесформенные груды развалин. Под щебнем домов, в глубоких траншеях, подвалах, под кучами золы погребены тысячи немецких солдат. Обломками сбитых немецких самолетов завалены окрестности города. Сотни немецких орудий, минометов и танков, изуродованных, обгоревших, стоят в лабиринте улиц и баррикад. И вот теперь, после ожесточенной, кровавой битвы в Бреслау наступила тишина".
Полковник Чикин в пригороде Бреслау записал 7 мая в своем дневнике: "Вчера я, майор Яхьяев и переводчик Лебедев ездили в крепость с полномочиями по вопросу безоговорочной капитуляции. Ездили два раза. Я был главным. Первый раз привез с собой коменданта крепости генерала от инфантерии фон Нигофа, второй раз - привел в наше расположение весь штаб крепости (около 40 человек с адъютантами и ординарцами). Впервые в жизни я выполнял роль парламентера. Было чего опасаться - похоже, немцы готовы были нас растерзать. Но я вел себя достойно победителя (хотя косил глазами во все четыре стороны). И - чудная история! Мы, трое советских офицеров, ведем полтора десятка машин с офицерами штаба крепости через боевые порядки противника, через линию фронта, как пленников, - на свою сторону. А в это время колонны немецких войск строятся, чтобы сложить оружие".

На фото: на улице Бреслау после капитуляции города.

 

[tvi55]

В 1972 году, в 30-ю годовщину начала Сталинградской битвы, на Мамаевом кургане в Волгограде встретились два воина: Маршал Советского Союза Василий Чуйков и рядовой Гавриил Протодьяконов. Они, конечно, узнали друг друга, ведь в 1942 году им бок о бок довелось защищать высоту 102,0 (Мамаев курган). Тогда Василий Иванович со своего командного пункта приметил отважного бронебойщика Протодьяконова, который в одиночку вел бой с танками, и пригласил его к себе на КП. Между ними состоялась беседа, которую Гавриил Протодьяконов запомнил на всю жизнь. Спустя 30 лет он говорил Василию Чуйкову:
"Ты меня спрашивал, где стоит моя пушка. Я тебе сказал: «Моя пушка стоял там, а возле лежал я сам. Я ждал, когда танк фашиста себя хорошо показал, тогда я стрелял и танк горел». Ты мне сказал: «Молодец! Хочешь чай?» Я сказал: «Люблю крепкий чай». Ты мне давал этот крепкий чай, я пробовал, а это был коньяк. «Спасибо тебе» — я так говорил".
На фото: В.И. Чуйков и Г.Д. Протодьяконов. Мамаев курган, Волгоград. 1972

 

[tvi55]

Самым зловещим подразделением штрафников для фашистов стала «банда Рокоссовского» – 8-й отдельный штрафной батальон, в состав которого входили только офицеры.

Отличительной чертой его были упорство, стойкость и героизм воинов. Все, кому довелось остаться в живых, получили полное восстановление своих прав и многочисленные награды.

Первое упоминание о «банде» относится к периоду Курской битвы. Мужество бывших офицеров, разжалованных в рядовые, проявилось в сражении на северном фасе, в районе ст. Поныри. Шквальный огонь немецкой артиллерии не смог ни на шаг сдвинуть вгрызшихся в землю штрафников. Тогда потери составили 143 бойца убитыми, 375 – ранеными.

Ветеран войны Семен Басов, попавший в штрафбат накануне Курской битвы, в книге «Офицерский штрафной батальон», вспоминал, что репутация «банды Рокоссовского» была такова, что немцы в ужасе покидали позиции на занятых высотах. Рокоссовский по достоинству оценил подвиг своих воинов, восстанавливая всех в правах, возвращая на прежние должности и награждая отличившихся в бою.

 

[tvi55]

Воспоминания путевого обходчика Н.И. Орлова







Однажды я сбился с дороги и попал на тропинку, которая сохранилась с довоенных времен и шла на Теремец-Курляндскую прямо в Долину смерти. Идя по этой тропе, я наткнулся на блиндажи нашего переднего края. Я перешел через них. В то время в блиндажах лежали гранаты, совсем новые, патроны, ещё не расстрелянные, потому что армия наша потом пошла на запад, боеприпасы остались. Я случайно вышел на минное поле. Мины я уже немножко знал, их систему устройства. Но все равно я их боялся трогать. Осторожно проходя между минами, я вышел на нейтральную полосу, откуда начиналась Долина смерти. То, что я увидел, поразило меня: прямо около дорожки лежал сбитый наш самолет У-2. Рядом - останки двух летчиков. Документов у них не оказалось. Целое обмундирование. Видно было, что это женщины. Кирзовые сапоги. Самолет был сбит прямо на нейтралке. А вокруг лежали сотни останков погибших. Лежали каски, ремни, подсумки, ботинки. Всё это перемешано было, и убитые лежали почти вплотную. Это было жутко и страшно. Больше никогда в жизни я ничего подобного не видел. Если встретишь в лесу одинокого убитого человека - и то это вызовет ужас, а здесь лежали сотни.

Вскоре меня опять потянуло туда. Ко мне приехал брат Валерий, он работал в Ленинграде на заводе "Большевик" слесарем. И вот мы с Валерием пошли в лес, нашли там много грибов. В этом походе я подорвался, наступив на противопехотную мину. Пришлось с километр идти, потом я полз два километра, состояние было, конечно, страшное, потому что из того, что на мне было, ничего не осталось, всё было разорвано взрывом. К счастью, очень тяжелого ранения я не получил, инвалидом не стал. Когда у меня взорвалась мина под ногой, подошва самортизовала, лопнула, вырвала кусок ступни, правда. побило всё тело, но я попал в военный госпиталь. Меня лечил отличный хирург, к сожалению, сейчас забыл его фамилию, но звали его Иваном Петровичем. Я быстро, в течение двух с половиной месяцев встал на ноги. Когда приехал домой, рана ещё не зажила. Уже наступала зима. Мать говорит:"Ну ладно, хоть в лес не пойдешь, наученный горьким опытом!" Но меня уже тянуло туда, потому что то, что я увидел, не укладывалось в голове и выходило за всякие рамки. Я снова пошел в лес, правда, тайком от родителей. Тут начались морозы, мин нажимного действия я уже не боялся, а остальные - их уже видно было хорошо.

В течение зимы 46 года (осень была затяжная), в конце декабря, уже перед Новым годом пошёл первый снег. Всё было, как на ладони, потому что в то время трава на полях сражений не росла, всё было сожжено. Что я увидел: огромное количество убитых, огромное количество наших танков тридцатьчетверок, очень много было и танков КВ, легких танков, и всё это было как раз в Долине смерти. Она простиралась примерно в двух километрах от станции и уходила в глубину километров на двенадцать. Дальше вдоль старых дорожных настилов располагалась сожженная и уничтоженная техника: автомобили, пушки, всё это было искорежено, сожжено и уничтожено. Чувствовалось, что это было сделано, чтобы не доставалось врагу. Вот таким было зимнее знакомство с Долиной смерти.

Наступила весна 1947 года. Как только стаял снег, я сразу пошел в лес. Я уже говорил, что трава в то время в Долине смерти не росла, она ещё долго не росла и потом, года три - четыре. Из этой земли ничего и расти не могло. Не было деревьев - вернее, они стояли голые, как свечки. В километрах трех от станции стоял так называемый государственный лес. От этого леса тоже остались только стволы голые.

Весной вообще приятно ходить по лесу, но по ЭТОМУ лесу ходить было очень жутко, тем более что мне удалось углубиться как раз в самый центр Долины смерти. Это район реки Полисть, она на карте так называется, вообще - это речушка, иногда летом пересыхающая. Но тогда она была довольно широкой, весной разливалась метров на двести. Так вот, я шел в районе так называемой северной дороги - узкоколейки 2-ой Ударной армии - это узкоколейка, выводящая из окружения и бывшая в окружении, её до сих пор называют "дорогой жизни второй Ударной армии". Она проходила недалеко от речки, и я пошел вдоль узкоколейки. Буквально в полукилометре от Мясного Бора, если идти по дороге, очень заметно (это заметно и до сих пор, хотя сейчас выросли леса, кустарник кругом), вокруг дороги и в самой дороге было очень много воронок. И воронки - от полутонных, от тонных бомб, и более. Немцы не жалели боеприпасов. Они бомбили дорогу всё время. Как вспоминают ветераны, самолеты "висели" ежеминутно, а летом - в мае-июне - даже ночью бомбили. Это был какой-то ужас.
****
Нижний ряд, фото из Долины Смерти Мясной Бор. Комендант Долины, так называли Николая Ивановича Орлова. С 1946 года искал останки, находил медальоны, отправлял письма вдовам найденных им бойцов. Многие родные приезжали на место захоронения и благодарили Николая Ивановича. У миномёта его сын Валера, тоже приложил колоссальный труд по поднятию останков.

 

[tvi55]

"Мы наступали на Ржев по трупным полям. В ходе ржевских боев появилось много «долин смерти» и «рощ смерти». Не побывавшему там трудно вообразить, что такое смердящее под летним солнцем месиво, состоящее из покрытых червями тысяч человеческих тел.
Лето, жара, безветрие, а впереди - вот такая «долина смерти». Она хорошо просматривается и простреливается немцами. Ни миновать, ни обойти ее нет никакой возможности: по ней проложен телефонный кабель - он перебит, и его во что бы то ни стало надо быстро соединить. Ползешь по трупам, а они навалены в три слоя, распухли, кишат червями, испускают тошнотворный сладковатый запах разложения человеческих тел. Этот смрад неподвижно висит над «долиной». Разрыв снаряда загоняет тебя под трупы, почва содрогается, трупы сваливаются на тебя, осыпая червями, в лицо бьет фонтан тлетворной вони. Но вот пролетели осколки, ты вскакиваешь, отряхиваешься и снова - вперед.
Или осенью, когда уже холодно, идут дожди, в окопах воды по колено, их стенки осклизли, ночью внезапно атакуют немцы, прыгают в окоп. Завязывается рукопашная. Если ты уцелел, снова смотри в оба, бей, стреляй, маневрируй, топчись на лежащих под водой трупах. А они мягкие, скользкие, наступать на них противно и прискорбно.
А каково солдату в пятый раз подниматься в атаку на пулемет! Перепрыгивать через своих же убитых и раненых, которые пали здесь в предыдущих атаках. Каждую секунду ждать знакомого толчка в грудь или ногу. Мы бились за каждую немецкую траншею, расстояние между которыми было 100-200 метров, а то и на бросок гранаты. Траншеи переходили из рук в руки по нескольку раз в день. Часто полтраншеи занимали немцы, а другую половину мы. Досаждали друг другу всем, чем только могли. Мешали приему пищи: навязывали бой и отнимали у немцев обед. Назло врагу горланили песни. На лету ловили брошенные немцами гранаты и тут же перекидывали их обратно к хозяевам."

Из воспоминаний участника Ржевской битвы Петра Алексеевича Михина

 

[tvi55]

РАЗВЕДКА ВСЕГДА ВПЕРЕДИ: ИСТОРИЯ СТАРОГО ФОТО
Дивизионные разведчики 27-й Гвардейской СД
Павел Силентьев и Виктор Кривоногов.

Из рассказа ветерана этой разведроты В.Ф. Бухенко: «Справа стоит ветеран и лучший разведчик нашей роты старшина Виктор Кривоногов. Он один из тех немногих солдат, который прошел всю войну непосредственно на передовой, с 41-го по 45-й, и по праву стал полным кавалером ордена «Слава» и заслужил множество других наград.

А слева стоит всеобщий любимец нашей разведроты — Павел Силентьев. И хотя он, как и большинство из нас был 24-го года рождения, но он заслужил такой авторитет, и его так все любили, что называли исключительно по имени отчеству — Павел Павлович. Это был наш ротный «Василий Теркин». Умный, веселый парень, который прекрасно играл на губной гармошке, и даже в самые тяжелые моменты он не давал нам унывать, мог поднять настроение всей роте.

Но в одном из «поисков» на Магнушевском плацдарме, что южнее Варшавы, какой-то немец из боевого охранения видно, что-то услышал, и бросил гранату в нашем направлении. Она упала прямо посередине нашей группы, как раз рядом с Павлом. В тот момент мы ползли очень плотно, и от взрыва пострадали бы многие из нас, но наш любимец накрыл своим телом эту гранату и тем самым спас всех остальных… Мы его, конечно, вытащили оттуда, но ему оторвало руку, разворотило бок и бедро, и по дороге в медсанбат Павел умер… Вот такой это был человек! Поверьте, на такое способен далеко не каждый…»

 

[tvi55]

МИННОЕ ПОЛЕ СЕРЖАНТА СИНЕЛЬНИКОВА...
Рассказ Александра Ильича Синельникова о Великой Отечественной войне трогает и бесхитростной манерой изложения, и выводом о человеческом предназначении.

Родился я 23 октября 1925 года в селе Ново-Николаевка Калининского района Киргизской ССР. Когда мне шел пятнадцатый год, я закончил семь классов. За восьмой нужно было платить, а денег не было, и я пошел работать в колхоз. Через год началась война, все мужчины ушли на фронт, а мы, пацаны, стали главной рабочей силой.

В сентябре 1942-го мы проводили отца - его призвали в трудармию и отправили в Кемерово на шахту. А спустя три месяца и меня, семнадцатилетнего, умчал из родного дома поезд. Хорошо помню, как это было. Все женщины ревут, лезут под колеса, не пускают увозить их детишек. В моей груди стоит комок, а из глаз невольно текут слезы. Паровоз гудит, просит, чтобы его отпустили. Потихоньку вырвался из женских объятий, дал длинный прощальный гудок и стал набирать ход...

Привезли нас в город Чарджоу в 20-ю снайперскую школу. В сентябре 1943 года нам присвоили звание ефрейторов - и снова в поезд, на фронт. А в 4 часа утра 17 сентября диверсанты устроили нашему поезду крушение. Я пришел в себя в оренбургском госпитале - получил черепно-мозговую травму, когда меня выкинуло из поезда. Оказалось, что из нашего вагона выжили только двое.

В ноябре нас выписали из госпиталя и отправили в 12-ю снайперскую школу. В ее составе я и прибыл в Ленинград в декабре 1943 года, где был зачислен в первый батальон третьей роты 131-го Ленинградского полка 45-й гвардейской дивизии. Там и оставался до конца войны.
В первый раз был ранен под Нарвой, и три месяца меня лечили в Ленинграде. Во второй - на Карельском перешейке поймал осколок, который до сих пор ношу, как орден, с левой стороны. В третий раз был ранен в Курляндии, но с поля боя не ушел, а потом лечился в полковой санчасти.

Всего я участвовал в тринадцати атаках. Предстояла и четырнадцатая, но меня ротный отправил связным к командиру батальона.

Моя рота ушла в атаку, заняла траншею и дальше не идет. Комбат говорит: "Иди скажи, чтобы продолжали движение". Я спускаюсь с горы, вижу, стоит пулемет, возле него мертвый пулеметчик. На поляне санитар возится с раненым, и по ним ведет огонь снайпер. Убил обоих. Я "включаю пятую" и что есть духу бегу к нашим, а снайпер в это время стреляет по мне, только пули жужжат.

Заскакиваю в траншею, передаю ротному приказ комбата, а он мне: "Некем мне идти вперед..." И я снова бегу что есть духу в гору. А комбат меня посылает назад с новым вопросом. Я сбегал. Вернулся, комбат говорит: "Что это у тебя под каской?" Я снял подшлемник - оказывается, пуля снайпера прошла в миллиметре от моей шеи, разрезав подшлемник. Снова мой ангел-хранитель спас меня от смерти.

На ночь комбат залез в блиндаж, а я остался в траншее. Мороз усиливался, и ноги мои замерзли. Я ведь бегал по мокрому снегу, портянки промокли до нитки. Когда понял, что вот-вот отморожу, побежал в санчасть. Врачи оттерли мне ноги спиртом, и я уснул. Утром просыпаюсь - в палатке ни души, автомата моего тоже нет. Все ушли, меня не разбудили, записки не оставили. Что мне делать? Как я вернусь на передний край без оружия? Почему так со мной поступили?..

Обулся я, вышел из палатки, пошел куда глаза глядят. Вдруг смотрю - в молодом сосняке стоит термос с теплой перловой кашей, возле него полторы буханки хлеба, а в десяти метрах - автомат ППШ. Я отломил кусок хлеба, поел каши, взял автомат и пошел. Вы не смейтесь, но я верю, что это Бог вывел меня из трудного положения.

На "высотке" в окопе два солдата из моего отделения - Колька Смотраков и чувашонок Михайлов. Колька меня послал осмотреться, кто сидит в других окопах. Он старше меня был, я его слушался. Пошел. Увидел знакомого лейтенанта, мы с ним в Эстонии воевали пять месяцев. Разговорились, и тут вдруг засвистел снаряд. Я вниз головой к нему в окоп, и нас прикрыла упавшая сосна. А мина - вы представляете - влетела прямо к моим ребятам!..
Я выбрался из-под веток, подбегаю к нашему окопу, а вместо него - воронка и четыре оторванные ноги посредине. Николай кричит: "Сашка! Спасай жизнь!" Я стал звать санитаров, но никто не откликался. Тогда я разгреб землю с лиц товарищей, лопаткой отрубил лямки вещмешка, перекрутил ребятам ноги. Михайлов был легенький, я его взял на руки и отнес к штабу полка, а Смотраков тяжеленный, мне одному было никак не вытащить его из воронки. На счастье подошел наш писарь Женя Баринов. Мы с ним положили Колю на плащ-палатку и принесли его к фельдшеру.
У Николая левая нога болталась на сухожилиях, а правой не было до колена. Взял я у санитара волокушу, положил на нее Колю и повез не знаю куда. Смотраков говорит мне: "Саша, у меня болит большой палец на правой ноге". А сам руками цап, цап - а там култыха. Он локтями переворачивает волокушу и орет: "Ты куда меня везешь? Пристрели! Пристрели!" Я его поймал, уложил назад, и тут он, видно, потерял сознание. Метров через триста встретился мне ездовой с санями. Положили мы Колю на сани, закидал я его мокрым сеном, одел ему на руки свои рукавицы и отправил. Вернулся - а Михайлов уже умер.

Дальше я ничего не помню. Кому отдал волокушу, как очутился в своей третьей роте - ничего не знаю. Только просыпаюсь, а возле меня лежит хлеб и три котелка. Говорят, это моя каша за три дня, что я проспал. Видимо, моя голова отключилась, не в силах перенести такой нагрузки.
Потом я у врачихи полка узнал, что и друг мой тоже умер.

Утром 8 мая 1945 года мы ждали команду выходить на передний край. Я после завтрака выкинул свой котелок в колодец. Сердце чувствовало, что в новом бою мой ангел-хранитель не сможет больше меня защитить от смерти. Сидим возле землянки, смотрим в сторону фронта. В небе идут девять наших бомбардировщиков "Петляковых" (а мы всегда считали, сколько летят туда и сколько из них возвращаются обратно). На этот раз самолеты уже давно летят над фрицами, а зенитки по ним не стреляют... "Ура! - заорали мы все. - Конец войны! Немцы капитулировали и на нашем Курляндском фронте!" Я полез в колодец, достал свой котелок - еще пригодится, будем жить.

А теперь о главном. Это было в 1947 году. Я был уже сержантом и командиром отделения в полковой школе. После учебы саперному делу мы приехали на разминирование у деревни Ям-Ижора.

В одно утро к командиру взвода подошел директор совхоза: "Сейчас пригоню трактор, будем пахать это поле". Лейтенант мне говорит: "Иди посмотри, что там делается". Я, конечно, был недоволен. Где там смотреть - пять гектаров поле, участок не моего отделения, и, вообще-то, никто не собирался тут вести разминирование.

Иду по тропке и ворчу. В руках у меня щуп, на боку в чехле лопатка. Шел, шел, потом почему-то остановился, стал смотреть под ноги. В двух шагах от тропки сухой кустик, я щупом его потрогал - есть что-то круглое. Взял лопатку, осторожно начал снимать землю, а там - мина немецкая противотанковая! Удивительно - я остановился прямо возле минного поля. Стал у каждого сухого кустика проверять. Там были мины. Зеленые, будто только что с завода, а ведь они здесь пролежали лет пять.
После седьмого боеприпаса обозначилось направление минного поля из трех рядов. Тут слышу - трактор загудел, еще немного и выехал бы. Я привел на поле директора совхоза, тот ни слова не сказал... К обеду я "раскрыл" все поле длиной 90 и шириной 10 метров. 97 мин. Затем мы с еще одним сержантом соединили все мины детонирующим шнуром, положили на каждую толовую шашку, подожгли трубку у взрывателя и укрылись в подвале. Взрыв был таким сильным, что мы думали, нас завалит.
За это разминирование мне дали десять дней отпуска.

P. S.

Сейчас, на старости лет, я пришел к выводу, что это минное поле было предписано мне судьбой. Да! Судьба шаг за шагом вела меня так, чтобы я оказался на Ленинградской земле. Чтобы не погиб в крушении, в атаках, от пули снайпера, а оказался в нужный момент в нужном месте. Ведь фашисты заняли Ям-Ижору в августе 1942 года и, видимо, осенью поставили эти мины. С тех пор здесь выпасали скот, косили траву, и никто не догадывался, что ходит по смерти. Какая-то сверхъестественная сила сохраняла людей от гибели. Она привела меня сюда за несколько минут до того, как завелся трактор, готовый выехать на поле. Она же и остановила в нужном месте, и раскрыла глаза на каждую мину. Я верю, что все было предписано уже тогда, когда я появился на белый свет, когда еще не было этой страшной войны