II П. Н. Белоусов

Петр Николаевич Белоусов. (4 октября  1853 г., портрет помещен ПиО, 1899, № 3, сс. 64-65)

Кто из гончатников в свое время не знал гончих Белоусова, среди которых Добываю и Зажигаю было присуждено звание чемпиона на выставках Общества правильной  охоты?

Портрет П. Н. Белоусова и фотография его стаи гончих были воспроизведены в журнале «Природа и охота». Наконец, всем любителям гончих было известно, что им был опубликован в 1895 г., на страницах того же журнала, составленный им совместно с А. Бибиковым стандарт русской гончей, который был списан с его красавца чемпиона Добывая и который позднее лег в основу и современного стандарта.

Познакомиться с ним, побывать в его именье, посмотреть на его гончих и борзых было моей заветной мечтой. А мысль приобрести у него гончих дразнила меня и не выходила из головы, так как я хорошо знал, что не было почти ни одной известной стаи, в которой бы в той или иной мере не имелось крови его гончих.

И вот в один день, набравшись храбрости, я, тогда студент Московского университета, робко звонился у парадных дверей его двухэтажного особняка, находившегося в одном из переулков Поварской. Этот Скатертный переулок, состоявший из небольших особнячков — и всегда-то немноголюдный,— в это летнее жаркое время был почти совершенно пустынен.

Кое-где среди булыжников мостовой зеленела травка, как бы, подтверждая, что и проезжие здесь крайне редки. По мостовой нахально прыгали и чирикали воробьи, а над особняком Белоусова реяла в синем небе стая белых голубей, выпущенных из голубятни соседнего дома, на ветхой крыше которого стоял парень и махал палкой с прибитой к ней тряпкой.

На двери особняка блестела литая вычищенная медная дощечка: «Доктор Петр Николаевич Белоусов».

Я припомнил портрет доктора, помещенный в журнале, с которого смотрело надменное, некрасивое, квадратное лицо мужчины средних лет, с мясистым толстым носом и щеткой подстриженных усов. Белоусов был изображен в вицмундире, в треугол-ке — выглядел совсем не доктором и не охотником, а каким-то чиновником.

Но я знал, что многие из известных людей Москвы страстно гонялись за мундирами и чинами, мечтая в конечном итоге получить чин действительного статского советника, т. е. генерала, и сделаться «его превосходительством».

На мой звонок дверь открыл лакей в полосатой куртке и попросил по лестнице подняться в переднюю. «Как прикажете доложить его превосходительству?» — спросил он, и какая-то неприятная дрожь пробежала по мне. Я назвал себя и прибавил, что Петр Николаевич, очевидно, меня ожидает.

Через минуту я был введен в большой кабинет Белоусова, весь заставленный громоздкой, тяжелой мебелью из резного дуба. Окна кабинета выходили в переулок, на теневую сторону, и в кабинете было сумрачно, несмотря на солнечный летний день. Все картины были завешаны марлей, и только одна, над столом, стоявшим в простенке между окон, оставалась свободной для обозрения.

Я остановился как зачарованный. Передо мной была акварель художника Степанова, изображавшая знаменитого белоусовского выжлеца Добывая.

Мой остолбенелый вид, очевидно, понравился Белоусову. — Да  садитесь  же,  молодой  человек,— насколько  мог приветливо сказал он, приглашая меня погрузиться в огромное кресло, стоявшее около стола.

Я сел и восторженно слушал его рассказы об охотах с гончими и борзыми, слушал его горделивый рассказ, как он со стаей своих гончих начисто взял выводок волков накануне охоты Московского общества охоты и как приехавшие охотники должны были вернуться обратно в Москву «с кукишем».

Причем он тут же сделал кукиш из своих больших толстых пальцев, который произвел на меня весьма неприятное впечатление.

Но он, очевидно, скучал в Москве в одиночестве и рад был слушателю, и особенно столь покорному и почтительному. Он снизошел даже до того, что показал мне альбом с фотографиями отдельных собак, фотографию своей псарки и назначил мне день приезда к нему в именье, находившееся недалеко от станции Тучково Московско-Брестской ж. д., на берегу реки Москвы.

Я ушел от него через час, весь под впечатлением слышанного, фотографий собак, унося в душе как сладкую и недоступную мечту облик чемпиона Добывая, изображенного во всем своем величии и неизбывной красоте русской гончей на замечательной акварели Степанова,

— Боже мой,— думал я,— если бы я был владельцем этой акварели, что бы тогда было! О! Я бы тоже никогда, никогда не закрывал бы ее, чтобы она вечно находилась перед моими глазами, чтобы я всегда, всегда ею любовался!

...Через несколько дней я ехал уже по железной дороге в Тучково к Белоусову. Поезд томительно часто притыкался на разных маленьких дачных остановках, и, когда мы подъехали к Тучкову, я задыхался от нетерпения. На станции меня ждала пара с отлетом, пахло сыромяткой и дегтем, коренник и пристяжная потряхивали головами, заставляя звучать бубенцы на ожерелках. Кучер в безрукавке, в малиновой рубахе, в шапке с павлиньими перьями приветливо поздоровался со мной, натянул вожжи, и пара сразу лихо подхватила и понеслась по широкой дороге, заставляя мягко подпрыгивать покойный экипаж на неровностях пути.

Сбруя в красивых бляхах и кисточках, пристяжная с круто загнутой головой, заливающиеся на быстром ходу бубенцы, бегущие по сторонам поля — все это охватило меня радостным чувством какого-то приволья и чего-то давно знакомого, точно передо мной пробегали страницы романов и повестей Дриянского, Тургенева, Толстого.

Минут через 15 мы были в усадьбе. Барский дом оказался небольшой и как-то не запомнился мне, так что я сейчас даже не в силах сказать, был ли он каменным или деревянным, одноэтажным или двухэтажным,— зато хорошо, на всю жизнь, запомнилась псарка, с ее большим деревянным жилым домом и огромными выпусками для борзых и гончих, спускающимися под изволок, к реке.

Хозяин уже ждал меня и сразу же повел на псарку, чтобы показать мне борзых и гончих. Он правильно сделал, дав мне в первую очередь осмотреть борзых, так как заранее был уверен, что оторвать меня от гончих будет уже невозможно.

Стая П. Н. Белоусова на псарке

Борзых было штук 20—25. Красавицы борзые — ибо нет на свете собаки прекраснее борзой — окружили нас. Все они были преимущественно светлых окрасов: половые, полово-пегие, белые и т. п.

Особенно мне понравилась белая, рослая, широкозадая сука, с красивой волнистой шелковой псовиной, с сухой, чудного очертанья головой, с выразительными черными большими глазами и прекрасным правилом, с уборной псовиной и замечательно затя-нутым ухом. Ноги, как в струне, оканчивались красивой, высокой лапой, собранной в комок, а задние, пружинистые, слегка изогнутые, обнаруживали всю мощь мускулов и говорили о силе скачки и молниеносном броске.

Но я торопился к гончим и, вероятно, был недостаточно внимателен.

— Ну да уж пойдемте к гончим — вам, я вижу, не терпится,— со снисходительной улыбкой пробурчал Белоусов и велел позвать Тришку.

Я был неприятно удивлен, когда на его зов вместо ожидаемого мною парнишки-выжлятника появился старик доезжачий. Поверх расстегнутого кафтана с серебряным позументом через его плечо был перекинут медный большой рог, в одной руке он держал арапник, а в другой — старенький картуз.

Чем-то дореформенным, еще от крепостной эпохи, пахнуло на меня от этого презрительного обращения к почтенному, очевидно, заслуженному человеку, мастеру своего дела. Что-то гоголевское слышалось в этом уменьшительном имени, перенося меня как бы на псарню к Ноздреву.

Я подал руку доезжачему и видел, как неприязненно и гневно сверкнули на меня глаза Белоусова.

Мы вошли на выпуск для гончих. Штук 20 гончих со всех сторон бросились на призывные возгласы доезжачего Трифона Серегина: «Сюда, сюда, собаченьки, о-го-го, о-го-го!»

Я мгновенно припомнил родословную Белоусовских гончих. Я хорошо знал, что в охоту Белоусова вошли крови почти всех когда-то славившихся гончих. Родословные собак Белоусова пестрели именами Н. В. Можарова, М. В. Столыпина, Е. Е. Де-пельпора, И. А. Бурцева, Н. П. Кашкарова, и, наконец, через подаренного ему выжлеца Хайло, в его гончих текла кровь собак Н. А. Панчулидзева. Вспомнилась мне и фраза Н. П. Кишенского, нетерпимо относившегося ко всем гончим, кроме своих, в его заметке о выставке, на которой стояла стая гончих Белоусова: «Помесь, от которой произошли его (Белоусова — Н. П.) теперешние гончие, нельзя не признать очень удачной».

Мне было интересно видеть, как сумел Белоусов использовать столь разнообразных представителей различных линий русских гончих и достаточно ли однотипна у него сейчас стая.

Большинство гончих было хорошего роста, все несколько худоваты, и, что особенно бросалось в глаза, все они были с ярко выраженными чепраками, у некоторых же и подпалы были красноваты. Все это указывало на значительную примесь польской крови, когда-то, хотя, очевидно, уже и давно, несомненно вошедшей в создание этих гончих. Но несколько экземпляров сразу обратили мое внимание.

Прежде всего среди всей стаи бросался в глаза какой-то особой звероватостью осенистый, крупный выжлец, с несколько грубоватой головой, без всякой прилоби, которую он держал по-волчьи низко опущенной, с замечательно одетой, точно в муфту, шеей. Выжлец был высокопередым, с гоном в окороть, хорошо одетым и страшно напоминал волка. Ему было уже 15 осеней. Это был Хайло III, который много лет назад дважды получил приз «за лучшую гончую» на выставке и был замечательным гонцом по волку, мертвой злобы.

Доезжачий сообщил мне, что у него был замечательный голос, особенно когда он стекал волка. Передо мной, словно оживший из старинных охотничьих рассказов и преданий, стоял «последний из могикан» русской гончей. Смотря на него, можно было поверить, что такой богатырь действительно может быть одиночным гонцом по волку и не уступит ему в силе и злобности. Я не мог оторвать своих глаз от этого почти сказочного виденья. Держался он, как патриарх, степенно и важно, и видно было, что вся стая признавала в нем старшего и была в его подчинении.

Освоившись несколько с гончими, рассыпавшимися по выпуску, я обратил внимание еще на двух выжловок, из которых одна — Стройна, еще не старая, 3 осеней, была столь блесткой, что приковывала невольно взор.

Сухая, чудесная, правильной формы, голова, без намека на брыли, с темным выразительным глазом, прекрасные маленькие уши треугольником, прекрасная, без всякой переслежины, спина, сухие ноги, с пальцами в комке, низко спущенное ребро, тепло одетая, с отличным гоном, она сразу бросалась в глаза своей породностью и типичностью. Это был почти идеал русской гончей, от которого трудно было оторваться.

Белоусов заметил мой восторг. Выражение его лица как-то переменилось: надутость исчезла, черты стали как-то мягче и в глазах появились какие-то огоньки.

— Хороша? — шепотом спросил он меня. Я молчал и продолжал любоваться выжловкой, словно старался запечатлеть ее образ.

...Мы пересмотрели всех собак, заглянули к щенятам, и, довольный моими высказываниями и восторгами, он пригласил меня к завтраку.

Мне стало как-то легко на душе, и мы непринужденно проговорили около двух часов, распив бутылочку красного.

На прощанье Белоусов подарил мне фотографию своего Хайло III и сделал трогательную надпись: «Истому любителю гончих Н. П. Пахомову от П. Н. Белоусова».

Хайло III. Фотография, подаренная П. Н. Белоусовым Н. П. Пахомову

Фотография и сейчас как реликвия хранится у меня в воспоминание чудесно проведенного дня и в подтверждение необычайной красоты и мощи русской гончей.

Несколько месяцев спустя Белоусов соглашался уступить мне Стройну, но назначил за нее небывалую цену — 400 рублей. Таких денег у меня не было, и она ушла за границу, кажется, в Данию. Я и сейчас жалею, что не смог приобрести ее, и особенно, что не имею ее фотографии.

Остается еще сказать, что судьба побаловала меня и недавно исполнилась неожиданно моя, до последнего времени казавшаяся мне несбыточной, мечта всей жизни.

У меня над столом висит сейчас акварель Степанова, изображающая «чемпиона Добывая» Белоусова как тот идеал, к которому должна стремиться наша русская гончая. И сколько сладких минут, проведенных на охотах с гончими, воскрешает она, когда я смотрю на нее тихим вечером, уставший от трудового дня.