m1tya
Завсегдатай
- С нами с
- 31/03/06
- Постов
- 1 241
- Оценка
- 1 909
- Живу в:
- Москва
- Для знакомых
- Дмитрий
- Оружие
- всякое разное
- Собака(ки)
- курцхаар
Раззадорили вы меня своими отчётами! Тоже немного выложу из прошлых охот. Фоток не будет.
============
Весна в тот год выдалась на редкость половодной. Зимой снега навалило почти по грудь, и распираемая талыми водами, Молога, не зная предела, разлилась с невиданной ширью и размахом. Старожилы не помнили года, когда разбушевавшееся половодье отрезало от райцентра c десятка два деревень, затопив в самом городке на метр крайние дома. Разбросанные по пойме реки бурые остовы шалашей, слепленные из копившимися годами пожухлого ельника, ушли под воду. Разлив съел все косы и отлогие берега, далеко уйдя в лес и не оставив охотнику манёвра для постройки новых скрадков. Не добавляли оптимизма и новости от егеря Володи, что, мол, вся прилетевшая утва разбилась по парам и селезень ни в какую не идёт даже к самым добычливым подсадным.
Но так как недельный отпуск был оформлен ещё месяц назад, деваться мне было некуда. Урча пониженной передачей, «Крузак» медленно плыл по серо-белому месиву осевшего снега. Сердце ёкало каждый раз, когда, ломая притаившейся под снегом лёд, внедорожник клевал носом в глубокую лужу. Грязевые потоки, бурля, вырывались из-под колёс, заливая пороги и шипя об раскалённый глушитель. Машина взрыкивала и натужно выкарабкивалась из ловушки наверх, оставляя позади зияющую на снегу серую кляксу с висящим над ней рыхлым облачком пара. Наконец за поворотом показались вырастающие из бурьяна покосившиеся скворечники обветшавших изб. Это была полузаброшенная, затерявшаяся в лесу деревенька, ближайшая к отрезанному бездорожьем и половодьем дому егеря. Кроме енотов, квартирующих в тёмных закутках покинутых изб, сюда летом наведывались дачники, и пара домов оставалась в приличном состоянии. В одном из них, чаевничая у заехавших на короткий сезон охотников, меня поджидал Ваня. Это был невысокий, суховатый мужичок лет пятидесяти, со впалым, затянутым седой щетиной лицом, полубеззубым, вечно улыбающимся ртом и живыми, святящимися мальчишеским задором, глазами. Одет Ваня был как всегда в поношеные треники, бывшие когда-то синими, и рваный промасленный ватничек.
Я никогда не видел Ваню праздно шатающимся по деревне без дела. У него всегда находились какие-то заботы: то надо было покормить егерских собак, то вскопать соседке огород, то напилить дров. Но самым любимым Ваниным занятием было залезть по локоть в масленое чрево одного из тракторов, коих штук пять покинуто ржавело на заросших бурьяном задворках. Он вечно что-то крутил, подстраивал, перебрасывал деталь с одной машины на другую. Однако, несмотря на обилие техники, на ходу был один-два трактора. Давно разведенный, оставив жене в городе уже взрослого сына, Ваня осел в Тверской глубинке. Жил бедно, практически в нищете, в старом, скособочившемся домике на краю деревни. Подрабатывал он случайно подвернувшейся шарашкой, в основном, живя огородом и рекой. Но, несмотря на превратности судьбы, тяжелый быт и язву желудка, от которой его, когда перебирал сивухи, рвало кровью, Ваня всегда оставался на удивление бодрым духом и полным какого-то безоглядного детского оптимизма.
«О, Димон, здорово!» - словно мой приезд был сюрпризом, соскочив с табурета, заспешил ко мне с распростёртыми объятьями, краснолицый, разомлевший в натопленной избе Ваня. Мы тепло обнялись. Ваня, обдав меня винными парами (они с товарищами-охотниками уже успели приговорить поллитровку), как всегда шепеляво затараторил последние деревенские новости. Отчаянно жестикулируя, он сокрушался, что у МТЗ опять полетел задний редуктор, один из «восточников» егеря, сорвавшись с цепи, подавил гусей, а Райка-соседка совсем расхворалась...
Хлопнув за компанию стопку, я стал потихоньку подталкивать к выходу распаляющегося в красноречии Ваню, и вскоре, распрощавшись с охотниками, мы вышли на свежий воздух. Перекидав вещи из джипа в прицеп трактора, мы тронулись в путь.
Лязгая сцепкой, «белорус» медленно полз через лес, неловко переваливаясь в ухабистой колее. Воздух в лесу был свеж и прохладен. Он отдавал хвоей ельника, сырым подлеском чернолесья, талым, зернистым снегом последних сугробов, щекотал ноздри сухим прелым запахом полёгшего бурьяна. День, недавно начавшийся, обещал быть погожим и тихим. Лазурное небо, разлинованное тающими штрихами перистых облаков, лучило на оттаивающую землю долгожданное тело. И всякая жизнь, очнувшись после долгой спячки, каждой клеточкой внимало этому щедрому дару. На солнцепёках сквозь ажурный ковёр сухой прошлогодней травы проклёвывалась первая зелень. По берегам журчащих ручьёв хмызняк тальника подёрнулся бархатным пушком набухших почек. Тонкая струйка янтарной смолы, искрясь на солнце, выступила еловым соком на шершавом стволе. Мухи, ещё пьяные после зимнего сна, протяжно жужжа, растерянно проплывали мимо. А ошалевшая от весны птичья братия трезвонила наперебой.
Развалившись в прицепе на тюках и обняв пристроившегося под боком курцхаара, я наслаждался началом отпуска, порой с опаской поглядывая за борт, где провалившийся по брюхо трактор мерно месил серую жижу бездорожья.
Через час с небольшим мы вырулили на раскисший зимник и вскоре подъехали к Володиной деревне. Всё здесь было так же, как осенью, когда я последний раз гостил в этих краях. На пригорке, под сенью крючковатых вековых осин, серели зубцы одряхлевших крыш. Крайней, за завалившимся забором, стояла, прислонившись к высокой раскидистой берёзе, изба Володи. Сам егерь уехал проводить охоту иностранным клиентам и вернуться обещал через несколько дней.
Из будок во дворе, потягиваясь, вылезли два заспанных восточника. Их пышные черные шубки уже тронула сезонная линька. На худых боках с выпирающими из-под шкуры рёбрами светились свежие пролысины, свалявшаяся шерсть свисала колтунами на взлохмаченных шароварах гач. Позвякивая цепью, собаки протяжно взлаяли, приветствуя нас.
Мокрые носы псин, истосковавшиеся по человеческой ласке, настырно тыкались мне в руку. Здороваясь со старинными друзьями, я ласково трепал коблов по загривкам, и те, млея от редкой милости, по щенячьи доверительно валились на спину, бесстыдно подставляя под теплую ладонь полулысые животы…
Привычно скрипнула половица, и я вошёл в дом. Меня встретил знакомый, не меняющейся с годами интерьер. По центру комнаты стоял всё тот же стол, укрытый выцветшей клеёнкой. На стене весели изношенный кожаный патронташ с воткнутыми в него латунками и старая берданка, давно потерявшая затвор. Сбоку, у стенки, белела небольшая печка, и сразу за ней шёл ряд кроватей, крайняя из которых у окна была моя. Подушка и покрывало, взбитые на ней, все ещё хранили оттиск своего хозяина, только что вернувшегося…
Оставшееся до вечерней зорьки время я потратил в поисках мест под утиные скрадки. Как и предупреждал Володя, дела были паршивыми. Остров, где из года в год я удачно стрелял селезней, затопило. Жалкие остатки моего фортового шалаша торчали над водой пучком осыпавшегося лапника. Открытого места по берегам, где было бы можно соорудить засидку, пусть даже сидя о колено в воде, было тоже не найти. Река далеко зашла в глухой лес, пробиваться через который на лодке оказалось непростым делом. То тут, то там из воды выступали мокрые спины брёвен, утянутых паводком с вырубок; притаившиеся под водой топляки и пни то и дело с глухим стуком ударяли по жестяному дну лодки, преграждая ей путь. Гремя уключинами и матерясь, я то и дело застревал среди этого мусора на неповоротливой «Романтике». Наконец весло ткнулось в дно, и я выпрыгнул за борт. Непромокаемые вейдерсы спасли меня от воды, доходящей до пояса, а под ногами оказалось твердое дно. Намотав на руку бечёвку, привязанную к носу лодки, я легко зашагал вперёд, поднимая на темной глади мелкую волну. Плоскодонка послушно заскользила следом. Дело спорилось, и я быстро добрался до берега. Лес здесь был кряжистый, тяжёлый, поросший низом плотным ельником. Смысла высаживать тут подсадную не было никакого. Продираясь берегом, я прошёл, наверное, с километр вдоль уреза воды, пока не нашёл более-менее подходящее место. Из-под откоса пригорка бил холодной ключ, растекаясь жилкой ручья по голой топкой низинке. В месте, где ручей сходился с разливом, затопленный лес расступался метров на десять, открывая чистый коридор до большой воды. Видимо, летом, когда река возвращалась в свои берега, этим местом шёл проточенный ручьём овраг. На сухой кочке я на скорую руку сварганил нехитрый шалашик и поспешил назад к деревне. Солнце, перевалив зенит, уже кренилось к горизонту…
Как же здорово после переделанных за день дел, дел приятных, которым отдаёшь себя полностью, вернуться домой, сбросить сапоги в сенях и, затопив печку, завалиться на мягкий скрипучий диван. Потрескивают головешки дров, гудит в топке пламя и тихо пыхтит на кухне кипящий чайник, побрякивая крышкой.
Легавая, положив брылястую морду на лапы, внимательно смотрит мне в глаза, чутко ловя каждое моё движение. За кружевным узором занавесок проглядывается лес. Его верхушки уже окрасились багрянцем заходящего солнца. С дивана мне видна серая гряда осинника вдоль ручья, за которой угадывается зарастающая березовым карандашиком полянка. Совсем крошечная, считай, пятачок, со всех сторон она окружена высоким лесом. Но это - самый настоящий вальдшнепиный перекрёсток, где сходятся на тяге воздушные пути куликов с разных концов леса. Уже много лет я начинаю весеннюю охоту именно на этой поляне.
Наверное, пора. Встаю, подпоясываюсь патронташем. Собака почувствовала перемену, скуля заегозила у ног. Вертится, как юла, не сразу и ошейник-то наденешь.
На улице засквозило холодком. Пламенеет закат, разлившись багряно-алым по нежно голубому вечернему небу. От леса поползли по земле длинные тени. Стих ветер. Плывёт над притихшей деревней сизый печной дымок и тает дымкой вдали. Накормленные лайки, сыто позёвывая, устраиваются на покой, позыркивая на нас из будок. Закинув за плечо ружьё, я выхожу за околицу. Легавая послушно вышагивает у ноги, но стоит лишь негромко сказать заветное: «Гуляй!» - и она припускает к лесу резвым галопом. Я неспешно иду следом. Под ногами хрустит сухая солома полёгшего бурьяна, вязко хлюпает в низинке талая земля, прохладный воздух звенит весенними трелями птичьей мелочи…
Вот и моя полянка. В ивовом кусте желтеет одетая на ветку стреляная гильза с ржавым донцем. Год назад я оставил её здесь после памятного выстрела. Враз нахлынули воспоминания о той охоте, и кажется, что былое слилось с явью. На этой поляне, словно сквозь окно в прошлое, я ясно вижу тот вечер, такой же прозрачный и тихий, как сегодня. А за ним и другие зорьки ушедших годов... Всё здесь так же, как и сейчас, только берёзки ещё не подросли. Темнеет в чаще. Стихает птичий гвалт. На небе зажигают звёзды. С запада, ширясь, наползает темнеющей синевой ночь. Давно уж мну в руках двустволку, то стиснув приклад под мышкой, то взяв наизготовку. Чутко вслушиваясь в звуки засыпающего леса, жду. Ещё стрекочут в ольшанике, перепрыгивая с ветки на ветку, неспокойные дрозды. Вдруг свистнет сквозь их гомон поздняя синица. Я, по ошибке спутав голос, судорожно крутанусь, сжимая в руке цевьё и выискивая среди ветвистых крон знакомый силуэт…
Набегавшаяся легавая, видя, что подошло время, села рядом. Участливо слушает вечер, порой настороженно приподнимая лопухи ушей и склонив на бок крапчатую голову. Где-то вдалеке за рекой бухнул первый дуплет. Курцхаар, дернувшись на звук, мелко застучал зубами. Знаю, что это не от холода, а от волнения. Так же, как и я, с нетерпением ждёт начала тяги. Цыкаю на легавую, чтоб перестала. Кротко покосившись на хозяина, та замолкает, но вскоре, то ли забыв наказ, то ли не в силах сдержаться, начинает свою «чечётку» заново. Вдруг она вся встрепенулась и, приподняв голову, пристально посмотрела куда-то вверх за деревья. Через несколько секунд, с той стороны, куда смотрела собака, до слуха донеслось негромкое басовито-утробное хорканье и тотчас за ним звонкий отрывистый свист. Сердце радостно скакнуло в груди! Наконец-то!
Я развернулся на звук, изготовившись к выстрелу. И вот из-за верхушек деревьев, мерно взмахивая крыльями и свесив длинный клюв, выплыл, отражаясь в отблеске догорающей зари, лесной кулик. Стараясь унять волнение, я тщательно выцелил птицу и надавил на курок. Толкнув отдачей в плечо, громыхнул, отозвавшись эхом в вечерней тишине, выстрел. На мгновение вальдшнеп замер в воздухе, вдруг переставшим его держать, и, сложив крылья, упал пестрым комочком на край поляны. Я переломил стволы, поймав рукой выпрыгнувшую жёлтую гильзу. Нос щекотнул кислый запах сгоревшего пороха. Чуть помедлив, запоминая мгновение, я велел собаке подать птицу. Курцхаар, фыркая от удовольствия, быстро принёс свисающую из пасти битую дичь, и в мою руку лёг теплый охристо-бурый с черной бахромой на кремовой груди вальдшнеп. Любуясь чудным оперением, я зачарованно, как ребенок, смотрел на расписного красавца. И почему-то не верилось до конца, что весна уже наступила и всё это на самом деле…
============
Весна в тот год выдалась на редкость половодной. Зимой снега навалило почти по грудь, и распираемая талыми водами, Молога, не зная предела, разлилась с невиданной ширью и размахом. Старожилы не помнили года, когда разбушевавшееся половодье отрезало от райцентра c десятка два деревень, затопив в самом городке на метр крайние дома. Разбросанные по пойме реки бурые остовы шалашей, слепленные из копившимися годами пожухлого ельника, ушли под воду. Разлив съел все косы и отлогие берега, далеко уйдя в лес и не оставив охотнику манёвра для постройки новых скрадков. Не добавляли оптимизма и новости от егеря Володи, что, мол, вся прилетевшая утва разбилась по парам и селезень ни в какую не идёт даже к самым добычливым подсадным.
Но так как недельный отпуск был оформлен ещё месяц назад, деваться мне было некуда. Урча пониженной передачей, «Крузак» медленно плыл по серо-белому месиву осевшего снега. Сердце ёкало каждый раз, когда, ломая притаившейся под снегом лёд, внедорожник клевал носом в глубокую лужу. Грязевые потоки, бурля, вырывались из-под колёс, заливая пороги и шипя об раскалённый глушитель. Машина взрыкивала и натужно выкарабкивалась из ловушки наверх, оставляя позади зияющую на снегу серую кляксу с висящим над ней рыхлым облачком пара. Наконец за поворотом показались вырастающие из бурьяна покосившиеся скворечники обветшавших изб. Это была полузаброшенная, затерявшаяся в лесу деревенька, ближайшая к отрезанному бездорожьем и половодьем дому егеря. Кроме енотов, квартирующих в тёмных закутках покинутых изб, сюда летом наведывались дачники, и пара домов оставалась в приличном состоянии. В одном из них, чаевничая у заехавших на короткий сезон охотников, меня поджидал Ваня. Это был невысокий, суховатый мужичок лет пятидесяти, со впалым, затянутым седой щетиной лицом, полубеззубым, вечно улыбающимся ртом и живыми, святящимися мальчишеским задором, глазами. Одет Ваня был как всегда в поношеные треники, бывшие когда-то синими, и рваный промасленный ватничек.
Я никогда не видел Ваню праздно шатающимся по деревне без дела. У него всегда находились какие-то заботы: то надо было покормить егерских собак, то вскопать соседке огород, то напилить дров. Но самым любимым Ваниным занятием было залезть по локоть в масленое чрево одного из тракторов, коих штук пять покинуто ржавело на заросших бурьяном задворках. Он вечно что-то крутил, подстраивал, перебрасывал деталь с одной машины на другую. Однако, несмотря на обилие техники, на ходу был один-два трактора. Давно разведенный, оставив жене в городе уже взрослого сына, Ваня осел в Тверской глубинке. Жил бедно, практически в нищете, в старом, скособочившемся домике на краю деревни. Подрабатывал он случайно подвернувшейся шарашкой, в основном, живя огородом и рекой. Но, несмотря на превратности судьбы, тяжелый быт и язву желудка, от которой его, когда перебирал сивухи, рвало кровью, Ваня всегда оставался на удивление бодрым духом и полным какого-то безоглядного детского оптимизма.
«О, Димон, здорово!» - словно мой приезд был сюрпризом, соскочив с табурета, заспешил ко мне с распростёртыми объятьями, краснолицый, разомлевший в натопленной избе Ваня. Мы тепло обнялись. Ваня, обдав меня винными парами (они с товарищами-охотниками уже успели приговорить поллитровку), как всегда шепеляво затараторил последние деревенские новости. Отчаянно жестикулируя, он сокрушался, что у МТЗ опять полетел задний редуктор, один из «восточников» егеря, сорвавшись с цепи, подавил гусей, а Райка-соседка совсем расхворалась...
Хлопнув за компанию стопку, я стал потихоньку подталкивать к выходу распаляющегося в красноречии Ваню, и вскоре, распрощавшись с охотниками, мы вышли на свежий воздух. Перекидав вещи из джипа в прицеп трактора, мы тронулись в путь.
Лязгая сцепкой, «белорус» медленно полз через лес, неловко переваливаясь в ухабистой колее. Воздух в лесу был свеж и прохладен. Он отдавал хвоей ельника, сырым подлеском чернолесья, талым, зернистым снегом последних сугробов, щекотал ноздри сухим прелым запахом полёгшего бурьяна. День, недавно начавшийся, обещал быть погожим и тихим. Лазурное небо, разлинованное тающими штрихами перистых облаков, лучило на оттаивающую землю долгожданное тело. И всякая жизнь, очнувшись после долгой спячки, каждой клеточкой внимало этому щедрому дару. На солнцепёках сквозь ажурный ковёр сухой прошлогодней травы проклёвывалась первая зелень. По берегам журчащих ручьёв хмызняк тальника подёрнулся бархатным пушком набухших почек. Тонкая струйка янтарной смолы, искрясь на солнце, выступила еловым соком на шершавом стволе. Мухи, ещё пьяные после зимнего сна, протяжно жужжа, растерянно проплывали мимо. А ошалевшая от весны птичья братия трезвонила наперебой.
Развалившись в прицепе на тюках и обняв пристроившегося под боком курцхаара, я наслаждался началом отпуска, порой с опаской поглядывая за борт, где провалившийся по брюхо трактор мерно месил серую жижу бездорожья.
Через час с небольшим мы вырулили на раскисший зимник и вскоре подъехали к Володиной деревне. Всё здесь было так же, как осенью, когда я последний раз гостил в этих краях. На пригорке, под сенью крючковатых вековых осин, серели зубцы одряхлевших крыш. Крайней, за завалившимся забором, стояла, прислонившись к высокой раскидистой берёзе, изба Володи. Сам егерь уехал проводить охоту иностранным клиентам и вернуться обещал через несколько дней.
Из будок во дворе, потягиваясь, вылезли два заспанных восточника. Их пышные черные шубки уже тронула сезонная линька. На худых боках с выпирающими из-под шкуры рёбрами светились свежие пролысины, свалявшаяся шерсть свисала колтунами на взлохмаченных шароварах гач. Позвякивая цепью, собаки протяжно взлаяли, приветствуя нас.
Мокрые носы псин, истосковавшиеся по человеческой ласке, настырно тыкались мне в руку. Здороваясь со старинными друзьями, я ласково трепал коблов по загривкам, и те, млея от редкой милости, по щенячьи доверительно валились на спину, бесстыдно подставляя под теплую ладонь полулысые животы…
Привычно скрипнула половица, и я вошёл в дом. Меня встретил знакомый, не меняющейся с годами интерьер. По центру комнаты стоял всё тот же стол, укрытый выцветшей клеёнкой. На стене весели изношенный кожаный патронташ с воткнутыми в него латунками и старая берданка, давно потерявшая затвор. Сбоку, у стенки, белела небольшая печка, и сразу за ней шёл ряд кроватей, крайняя из которых у окна была моя. Подушка и покрывало, взбитые на ней, все ещё хранили оттиск своего хозяина, только что вернувшегося…
Оставшееся до вечерней зорьки время я потратил в поисках мест под утиные скрадки. Как и предупреждал Володя, дела были паршивыми. Остров, где из года в год я удачно стрелял селезней, затопило. Жалкие остатки моего фортового шалаша торчали над водой пучком осыпавшегося лапника. Открытого места по берегам, где было бы можно соорудить засидку, пусть даже сидя о колено в воде, было тоже не найти. Река далеко зашла в глухой лес, пробиваться через который на лодке оказалось непростым делом. То тут, то там из воды выступали мокрые спины брёвен, утянутых паводком с вырубок; притаившиеся под водой топляки и пни то и дело с глухим стуком ударяли по жестяному дну лодки, преграждая ей путь. Гремя уключинами и матерясь, я то и дело застревал среди этого мусора на неповоротливой «Романтике». Наконец весло ткнулось в дно, и я выпрыгнул за борт. Непромокаемые вейдерсы спасли меня от воды, доходящей до пояса, а под ногами оказалось твердое дно. Намотав на руку бечёвку, привязанную к носу лодки, я легко зашагал вперёд, поднимая на темной глади мелкую волну. Плоскодонка послушно заскользила следом. Дело спорилось, и я быстро добрался до берега. Лес здесь был кряжистый, тяжёлый, поросший низом плотным ельником. Смысла высаживать тут подсадную не было никакого. Продираясь берегом, я прошёл, наверное, с километр вдоль уреза воды, пока не нашёл более-менее подходящее место. Из-под откоса пригорка бил холодной ключ, растекаясь жилкой ручья по голой топкой низинке. В месте, где ручей сходился с разливом, затопленный лес расступался метров на десять, открывая чистый коридор до большой воды. Видимо, летом, когда река возвращалась в свои берега, этим местом шёл проточенный ручьём овраг. На сухой кочке я на скорую руку сварганил нехитрый шалашик и поспешил назад к деревне. Солнце, перевалив зенит, уже кренилось к горизонту…
Как же здорово после переделанных за день дел, дел приятных, которым отдаёшь себя полностью, вернуться домой, сбросить сапоги в сенях и, затопив печку, завалиться на мягкий скрипучий диван. Потрескивают головешки дров, гудит в топке пламя и тихо пыхтит на кухне кипящий чайник, побрякивая крышкой.
Легавая, положив брылястую морду на лапы, внимательно смотрит мне в глаза, чутко ловя каждое моё движение. За кружевным узором занавесок проглядывается лес. Его верхушки уже окрасились багрянцем заходящего солнца. С дивана мне видна серая гряда осинника вдоль ручья, за которой угадывается зарастающая березовым карандашиком полянка. Совсем крошечная, считай, пятачок, со всех сторон она окружена высоким лесом. Но это - самый настоящий вальдшнепиный перекрёсток, где сходятся на тяге воздушные пути куликов с разных концов леса. Уже много лет я начинаю весеннюю охоту именно на этой поляне.
Наверное, пора. Встаю, подпоясываюсь патронташем. Собака почувствовала перемену, скуля заегозила у ног. Вертится, как юла, не сразу и ошейник-то наденешь.
На улице засквозило холодком. Пламенеет закат, разлившись багряно-алым по нежно голубому вечернему небу. От леса поползли по земле длинные тени. Стих ветер. Плывёт над притихшей деревней сизый печной дымок и тает дымкой вдали. Накормленные лайки, сыто позёвывая, устраиваются на покой, позыркивая на нас из будок. Закинув за плечо ружьё, я выхожу за околицу. Легавая послушно вышагивает у ноги, но стоит лишь негромко сказать заветное: «Гуляй!» - и она припускает к лесу резвым галопом. Я неспешно иду следом. Под ногами хрустит сухая солома полёгшего бурьяна, вязко хлюпает в низинке талая земля, прохладный воздух звенит весенними трелями птичьей мелочи…
Вот и моя полянка. В ивовом кусте желтеет одетая на ветку стреляная гильза с ржавым донцем. Год назад я оставил её здесь после памятного выстрела. Враз нахлынули воспоминания о той охоте, и кажется, что былое слилось с явью. На этой поляне, словно сквозь окно в прошлое, я ясно вижу тот вечер, такой же прозрачный и тихий, как сегодня. А за ним и другие зорьки ушедших годов... Всё здесь так же, как и сейчас, только берёзки ещё не подросли. Темнеет в чаще. Стихает птичий гвалт. На небе зажигают звёзды. С запада, ширясь, наползает темнеющей синевой ночь. Давно уж мну в руках двустволку, то стиснув приклад под мышкой, то взяв наизготовку. Чутко вслушиваясь в звуки засыпающего леса, жду. Ещё стрекочут в ольшанике, перепрыгивая с ветки на ветку, неспокойные дрозды. Вдруг свистнет сквозь их гомон поздняя синица. Я, по ошибке спутав голос, судорожно крутанусь, сжимая в руке цевьё и выискивая среди ветвистых крон знакомый силуэт…
Набегавшаяся легавая, видя, что подошло время, села рядом. Участливо слушает вечер, порой настороженно приподнимая лопухи ушей и склонив на бок крапчатую голову. Где-то вдалеке за рекой бухнул первый дуплет. Курцхаар, дернувшись на звук, мелко застучал зубами. Знаю, что это не от холода, а от волнения. Так же, как и я, с нетерпением ждёт начала тяги. Цыкаю на легавую, чтоб перестала. Кротко покосившись на хозяина, та замолкает, но вскоре, то ли забыв наказ, то ли не в силах сдержаться, начинает свою «чечётку» заново. Вдруг она вся встрепенулась и, приподняв голову, пристально посмотрела куда-то вверх за деревья. Через несколько секунд, с той стороны, куда смотрела собака, до слуха донеслось негромкое басовито-утробное хорканье и тотчас за ним звонкий отрывистый свист. Сердце радостно скакнуло в груди! Наконец-то!
Я развернулся на звук, изготовившись к выстрелу. И вот из-за верхушек деревьев, мерно взмахивая крыльями и свесив длинный клюв, выплыл, отражаясь в отблеске догорающей зари, лесной кулик. Стараясь унять волнение, я тщательно выцелил птицу и надавил на курок. Толкнув отдачей в плечо, громыхнул, отозвавшись эхом в вечерней тишине, выстрел. На мгновение вальдшнеп замер в воздухе, вдруг переставшим его держать, и, сложив крылья, упал пестрым комочком на край поляны. Я переломил стволы, поймав рукой выпрыгнувшую жёлтую гильзу. Нос щекотнул кислый запах сгоревшего пороха. Чуть помедлив, запоминая мгновение, я велел собаке подать птицу. Курцхаар, фыркая от удовольствия, быстро принёс свисающую из пасти битую дичь, и в мою руку лёг теплый охристо-бурый с черной бахромой на кремовой груди вальдшнеп. Любуясь чудным оперением, я зачарованно, как ребенок, смотрел на расписного красавца. И почему-то не верилось до конца, что весна уже наступила и всё это на самом деле…
Твой слог бесподобен как всегда 
Митя, молодец - стиль выдержан на все ТВОИ 100% :yelclap: Прочитала не спеша и с удовольствием... и хоть описание так хорошо, что представляешь все написанное буквально в красках, все ж без фоток как-то ты не ты 
