Воспоминания ветеранов

[tvi55]

На прямой наводке. Воспоминания, военные истории

 

[tvi55]

Думали дебил , а оказалось воин

 

[tvi55]

Мемуары такое дело: тут помню, тут - не помню; тут присочинил, там - умолчал. Возможно, что и так . Хотите верьте, хотите нет.

Из воспоминаний офицера Гулякина М.Ф 37-я гвардейская стрелковая Речицкая дважды Краснознамённая орденов Суворова, Кутузова и Богдана Хмельницкого дивизия. " В памяти остался такой случай. Привезли к нам двух раненых немецких солдат. Оба о повреждениями ног, не могли самостоятельно передвигаться, а потому их, очевидно, и бросили свои.

Интересно было наблюдать, как отнеслись к ним наши раненые. Одни красноармейцы смотрели на поверженных врагов молча, с презрением, с чувством брезгливости. Другие, проходя мимо носилок, на которых лежали гитлеровцы, беззлобно говорили:

— Ну что, довоевались, фрицы?

Немцы отвечали стандартно: «Война нихт гут, Гитлер капут!» Были и такие, кто сочувствовал, успокаивал пленных. Кто-то из солдат, раненный в руку и уже прооперированный, говорил:

— Наши доктора сделают операцию, останетесь живы... Война для вас кончилась... Курить хотите?.. Раухен? — повторил, видя, что его не понимают.

Пожилой немец радостно отозвался:

— Я, я...

Наш боец не спеша достал из кармана кисет, старательно свернул самокрутку, помогая себе кистью раненой руки, и закурил. Потом сказал немцу:

— На, раухен...

Тот взял цигарку дрожащими руками, затянулся жадно, закашлялся — русский табак далеко не немецкий суррогат — и пролепетал:

— Данке, данке... Зер крафт...

Наш боец, очевидно, не понял его слов, но догадался по смыслу и снисходительно прибавил:

— Давай, давай, раухен...

В это время подошли санитары и забрали немцев в перевязочную. Боец наш пошел следом, с любопытством наблюдая, какое впечатление произвела на пленного его самокрутка. Потом сказал санитарам:

— Пусть покурит перед операцией... Это помогает. А дерет наш табачок что надо! — И засмеялся довольно.

Вот вам душа советского человека. Несколько часов назад он видел в этом гитлеровце лютого врага, которого необходимо уничтожить, а теперь жалел его, обезвреженного, поскольку того ожидали физические страдания, — операция-то дело нешуточное, никому она не доставляет удовольствия. Не злопамятен, не мстителен наш человек, он добр и отзывчив, но, конечно, готов и за себя постоять, за свою Родину, когда недруги пытаются посягнуть на нашу честь и достоинство."

Добор поста: 11/04/23

"Мороз стоял лютый. Перед атакой зашли в блиндаж погреться. Вдруг — взрыв! И дальше — ничего не помню… Очнулся в госпитале. Три ранения, контузия. Уже в госпитале узнал, что все, кто был рядом, убиты. Мы были засыпаны землей. Подоспевшие солдаты нас отрыли.
В госпитале меня оперировали, вытащили осколок, а потом отправили санпоездом в другой госпиталь, находящийся в дагестанском городе Буйнакске. Ехали долго, дней десять, и в пути мне было очень плохо, тяжело. Ухаживал за мной, помогая санитарам, молодой солдат (из легкораненых, как он говорил), совсем почти мальчишка. Прибыли к месту назначения, и в общей суматохе я потерял его из виду и очень грустил, потому что привык к этому доброму и улыбчивому пареньку. Когда стал ходить, неожиданно встретил его в коридоре госпиталя. Увидел и… мурашки по телу побежали: «легкораненый» был без ноги.."
Анатолий Дмитриевич Папанов (1922-1987) - советский актёр театра и кино, театральный педагог и режиссёр, народный артист СССР, участник Великой Отечественной войны.

 

[tvi55]

— Что самое страшное на войне? — спросила я у своего деда.

Наверное под впечатлением от фильма о войне.

Он как-то задумчиво помолчал, замешкался с ответом, а я настаивала:

— Тебе было страшно?

И услышала:

— Нет…

— Ну там же стреляют, убить могут…

— К этому быстро привыкаешь…

Нужно сказать, что дед мой не любил смотреть фильмы о войне, всегда смотрел, но не любил. Вставал, выходил покурить, опять возвращался, нервничал, говорил, что все неправда, что не так было, что снимать не умеют, опять тянулся за сигаретой и снова уходил резко махнув рукой, как-бы отмахиваясь от чего-то, и чуть погодя возвращался к экрану.

А мне было интересно, что не так, и как было на самом деле. Поэтому я продолжала настаивать:

— Ты что, совсем-совсем не боялся?

Это сегодня я понимаю, что даже в самом страшном фильме о войне мы все равно видим только ее парадную, героическую сторону. И что страшно даже представить то, что видели глаза моего деда. Ну как он мог объяснить десятилетнему ребенку все ужасы войны?

Он молчал. Привычным жестом опять потянулся за сигаретой. Молча закурил, глядя сквозь меня, в дым от сигареты… И вдруг заговорил:

— Самое страшное на войне — это дождь!

— Дождь? — растерянно и разочарованно протянула я.

— Да! Когда он льет не переставая день за днем.

Особенно здесь на Украине, когда мы освобождали ее была как раз осень и дожди. Холодно. Чернозем раскис, орудия проваливаются, как в болото, а у нас наступление. Мы их на руках выносили. Машиной не вытащить, — буксуют. Их тоже толкаешь-толкаешь — никак — «на пупок брали». Пробовали лошадей запрягать — вязнут по брюхо, еще и их вытаскивать, а они тут же снова проваливаются. Приходилось машины бросать. Упираешься-упираешься, а упереться-то не во что — ноги скользят по грязи, разъезжаются, мы падаем, извалялись в грязи с ног до головы, а никак не сдвинуть… Так и выносили орудия на руках. Отстреляемся, а тут опять атака… И по новой… Солдат ногу поставит, она проваливается, достает уже без сапога. Он туда рукой — нет сапога, ушел как в трясину. Холодно, осень, дождь полощет…

До окопов добрались, у немцев отбили, стемнело. Радовались, часовых расставим, хоть вздремнем до утра — сил никаких уже нет. А не тут-то было. Дождь льет не переставая, земля так промокла, что больше не впитывает воду, и окопы стали водой наполняться. Из окопа не высунешься — немцы близко, сразу очередью скосят, снайперы стреляют — чуть кто шевельнется… Так и сидели в ледяной воде. Кто задремал, упал — захлебнулся, утонул.

— Как утонул? В окопе?

— Мы дежурных назначали по очереди. Одни спят, другие следят. В темноте не видно, по всплескам ориентировались. Бывало, что и дежурный вздремнет — все измучились — одна надежда, что сосед «бульк» услышит и вытащит.

А на рассвете опять в атаку пошли.

— Мокрые?

— Помнишь, как на пальчиках кожа морщится, когда долго руки в воде?

Я кивнула.

— Вот таким все тело становится, кожа сморщивается. Обсушиться негде. Все мокрое. И укрыться негде. Дождь неделями не переставал, на нас форма прела и ткань начинала расползаться, сапоги в грязи позади остались (где запасных то набраться? — наступление).

— Так вы же, наверное, простуживались все… Болели?

— Не болели. На войне не болеют.

— Совсем? Почему?

— Не знаю почему — никто не болел.

— Дедушка, а дальше.

Следующую ночь уже стояли на пригорке, все равно мокро, но хоть не в воде. Под деревом пристроились и уснули. Утром проснулись, а встать не можем.

— Заболели?

— Примерзли!!! Ночью подморозило, шинели мокрые насквозь — ее же не отожмешь, да еще и пропитанные жидкой грязью, вот и примерзли. Пришлось расстегиваться и из шинели вылезать. Пробуем их отодрать, а они намертво, да и толку-то — те, что отодрали колом стоят. Как белье, которое сушат на морозе. Так и пошли в атаку в гимнастерках.

— Ну вы победили немцев?

— Победили, — ответил он задумчиво, продолжая смотреть куда-то в даль, сквозь время.

Может тогда меня слегка и разочаровал этот не героический рассказ. Я ожидала услышать что-то другое, какой-то секрет, я хотела узнать, что самое страшное на войне, или что мой дед такой герой, что вообще ничего не боится.

Я не знаю, не помню. Но слушала я завороженно… Запомнила… Запомнила так, как будто была там. Не в окопе, наполненном водой — видно мое детское воображение не могло этого даже представить, а под тем деревом, где примерзли шинели. И я спала там со своим дедом, крепко прижавшись спиной к его теплому животу, под его защитой, накрытая той самой шинелью, и мне не было страшно. Я видела серое утро, раскидистое дерево, укрытое инеем, и пар, поднимающийся от их мокрых гимнастерок. А потом они ушли в наступление…

Вот она — генетическая память, связь времен и поколений.

Потом я слышала много других уже героических историй не от него, а о нем, о его подвигах и ранениях, о том, за что он получил свои звания, медали и ордена. Но помню я то, что видела глазами своего деда.

Спасибо тебе дедушка! Теперь я знаю, что самое страшное на войне. Я тебе верю…

Автор неизвестен.
К сожалению не удалось найти автора данного произведения. С уверенностью не возможно сказать действительно ли это воспоминания участника ВОВ или художественный вымысел.

 

[night shadow]

действительно ли это воспоминания участника ВОВ или художественный вымысел.

Вымысел...

Добор поста: 04/01/24

Тебе было страшно?

И услышала:

— Нет…

Потому как... Не бывает такого.. Страшно всём.. А кому не страшно - тот первый кандидат в покойники..

 

[tvi55]

В ночь на 15-е декабря – это я хорошо запомнил, нас сняли с обороны. Рота была построена, и по-взводно по двое нас повели по лесной тропе у берега. Тогда несколько потеплело, и идти было скользко – ботинки разъезжались во все стороны. Было тихо, слышались стук шагов, побрякивание котелков, оружия. Было приказано: «Не курить! Не разговаривать!»
Мы вышли к реке где-то у пологого спуска на лёд. Слева на фоне снега виднелись темные фигуры каких-то командиров. И сейчас слышится голос одного из них: «Идти по одному! Соблюдать дистанцию!»Тогда лед на Дону еще не окреп, был тонок и кое-где пробит минами. Из пробоин лужами растекалась вода. Потому саперам пришлось укреплять переход, проложив к другому берегу дорожку из пучков хвороста.
У кромки нашего берега в командире мы узнали по голосу нашего комроты. Он негромко поторапливал нас, и, разводя руками, напоминал о дистанции.
На рисунке показан кадр – наша 5-я рота по дорожке из хвороста переходит Дон. Мы благополучно переправились и вышли на исходный рубеж. Было тихо. Лишь редкие ракеты вспыхивали зеленоватым светом за кручей высокого берега, и быстро гасли. Вражеский берег был спокойным, и казалось, не подозревал о сосредоточении войск. Я никак не думал, что на этих вот откосах нет противника. Мне казалось, что его боевое охранение, несомненно, должно быть выдвинуто сюда. Но здесь никого!
Весь наш батальон, очевидно, и весь полк, вот так, перешел Дон и затаился под кручей.
Наша рота в линию расположилась на неширокой террасе берега. За нами – спуск к реке, а впереди поднялся крутой и очень высокий откос берега, заросший у подножья и в осыпях кустарником и деревьями.
Копать ячейку-окоп оказалось нетрудно. Надо было только пробить лопатой не толстый слой смерзшегося грунта, а дальше – пошел сухой песок. Только выгребай его. Лопатой стало трудно работать, вход пошла каска. Мы быстро окопались, и, воткнув в брустверы ветки, замаскировались.
Я соорудил настоящую пещеру: небольшой круглый лаз, а внутри большое свободное пространство, в котором, скорчившись, можно было даже лежать с винтовкой, сняв с нее штык Для полноты скажу, что почти под носом разводил маленький костерчик. Наложу сперва сухих листьев, на них тонких веточек, а сверху потолще. Спичек, конечно же, у нас нет. Но зато каждый настоящий солдат, как и воин в древние времена, имеет немудрые принадлежности для добывания огня: кремень, кусок стального напильника и фитиль из ваты, надерганный из куртки.
Такие принадлежности одни называют «тюкалкой», но чаще слышал другое название, несколько странное, - «катюша».
«Потюкал» напильником о кремень, выскочили несколько белых искр на вату – фитиль, и он завонял, затлелся. Но пламени еще нет. Потому приходится воспользоваться советом своего первого боевого наставника – помкомвзвода, старшего сержанта, когда служил летом в воздушно-десантной части. Он поучал с шутками и прибаутками, у него в запасе были тысячи солдатских былей и анекдотов. Как сейчас слышу его бойкий хитроватый голос: «Хочешь нос погреть – разведи костерик. Всё просто: патрон пулей в ствол, покачал слегка и вытащил пулю, подсыпал пороху, сунул фитиль – вот тебе и костерик!»
Так и у меня в пещерке под носом заполыхал костерчик. Я подкладываю по одной тонкие веточки и смотрю, как робкий огонёк сладко облизывает её, как она слегка шипит, а потом вдруг вспыхивает. Конечно, он такого костерчика тепла нет, один дым в глаза, но зато душе становится теплее и за этим занятием уходит волнение и беспокойство.
Но мои подопечные – четверо бойцов из Средней Азии лет сорока, меня не слушают, ленятся как следует окопаться. С трудом удалось заставить, чтобы выкопали себе хотя бы окоп для лежания. Залегли в них, съежились от холода и лежат, как помирать собрались. К ним так и эдак подходил, объяснял, показывал свой окоп, требовал, чтобы такой же сделали себе. Нет! Качают головами с длинными вислыми усами: «Не бэльмэ! Бай-бай!», скулят что-то, даже слёзы кое у кого выкатываются. Эх! Бедняги! Жалко их! Но что же можно поделать? Они чувствуют приближение страшного момента. А разве мне, и другим бойцам легче? Хотя я вот уже второй раз пойду в атаку, а все равно в душе подрагивает что-то.
Так прошел день 15 декабря на исходном рубеже. Завтра – наступление! Целый день мы сидели-лежали в своих одиночных окопчиках—ячейках, отдыхали, отсыпались. Вылезать из окопа было разрешено лишь по крайней необходимости. «Не обнаруживать себя!» - был такой приказ.

Фронтовой рисунок и воспоминания Льва Жданова, бойца 2-го взвода 5-й роты 2-го батальона 115-го стрелкового полка, в период с 4 по 19 декабря 1942 года.

 

[tvi55]

На рисунке вы видите идущих по дороге трех бойцов. Это из зарослей вышли на дорогу двое: высокий пожилой бронебойщик с ружьем на плече, и круглолицый парень, пехотинец. На рисунке даю их портреты так, как подсказывает память. Присмотритесь к ним. Им недолго осталось жить – полчаса, даже меньше.
Бойцы тоже не знают, куда идти, и по дороге их ведет тоже чувство, что и меня. Теперь нам, втроем, уже веселее, мы чувствуем себя увереннее, смелее. Один я не шел, а прокрадывался в чаще подсолнухов около дороги, внимательно просматривал ее - и сзади, и спереди, вслушиваясь во всевозможные шорохи.
На рисунке вы видите и нашу настоящую боевую экипировку той, сорокалетней давности: ватные брюки, ватные куртки, сверху одетые шинели. Спереди полы мы поднимали и завертывали их под ремень – так легче идти. На ногах у нас, как различаете, ботинки и трикотажные обмотки черного, зеленого и темно-синего цвета. По тому, как обертывают ботинок и голень обмотки, можно догадаться, с кем имеешь дело: с опытным обстрелянным бойцом, каких тогда мы называли солдатами (сорок лет тому назад широко это понятие не применялось) или новичком, который еще не нюхал пороха. Очень, очень эта обувь была характерна, не говорю о практичности в сравнении с сапогами.
Именно вот так, в ботинки и обмотки, была обута огромная, многомиллионная масса рядовых и сержантов в войну. К сожалению, это не совсем соответствует тому, как теперь довольно часто изображают нас в кино, и в живописи, и в скульптуре, графике, и в романах, повестях. Да, да, к сожалению, мы не ходили в излюбленных искусством наших легендарных «солдатских сапогах» - тыловым службам они были удобнее.
Это небольшое отступление необходимо сделать с тем, чтобы, пока мы живы – последние свидетели и участники войны. Чтобы подсказать, подправить, чтобы засвидетельствовать то, что именно было, в чем правда, истина, и что очень часто не учитывается в показе прошедшей войны.

… В подсолнухах справа от дороги мне показалось, будто что-то затемнело. Мои спутники не обратили внимания.

- Братва, я сейчас! – бросил я, и с винтовкой на руках кинулся в чащу.

В зарослях лежал раненый итальянец, молодой парень, мой ровесник. Он испугался, затыкал пальцем в грудь и бессильно забормотал:

- Итальяно! Итальяно!

В стороне валялась шапка.

- Кто там? – выкрикнул бронебойщик.

- Раненый!

- Шлепни!

А мне жалко парня, не могу я убить просто так, уже беспомощного, раненого врага. Я поднял шапку, нахлобучил на голову раненого и сказал ему, слегка подталкивая в плечо:

- Медицина! Медицина! – думая, что он это поймет, и показал, что надо ползти к дороге.

- Там, там дорога! Медицина!

В глазах итальянца появилась теплота, будто признательность.

Но он же враг! Что я должен делать? Я не убил его, выживет – пусть живет, может быть, подберут наши на дороге, в плену вылечат.

В глаза бросилась небольшая черная книжечка, лежавшая рядом на снегу. Забрал ее…

Вот сейчас в руках у меня эта книжечка в коленкоровом переплете – молитвенник итальянского солдата, изданный в Бергамо в 1939 году. На первой странице автограф самого солдата. Перерисовываю его: Laseio a ti guesto ricordo tuo Zio.

А на левой стороне, на обложке – мой автограф: 16 декабря 1942 года – за р.Дон под Богучаром.

Посмотрим дальше, перевернем страницу. На левой стороне изображена мадонна с младенцем, на правом – титульный лист книжечки. Вот его текст:

DON TAMANZA, Capellano Milit. Del Presidio di Bergamo

Manualetto di Preghiere del Soldato – V EDIZIONE – Technografica EditriceTavecchi – Bergamo.

Я ничего не понимаю в напечатанном и в автографе солдата, и лишь по последующему содержанию догадался, что это молитвенник.

Когда беру его в руки, всегда вспоминаю первый день наступления на Среднем Дону – 16 декабря 1942 года, поля подсолнечника, раненного итальянского парня-солдата, и двоих моих спутников, бойцов из 115-го полка, погибших там, у дороги. И еще одно. Когда смотрю репродукции с картин, ранних картин Караваджо, например, «Гадалка», то почему-то появляется ощущение, что герой их – круглолицый, курчавый парень – очень похож на того итальянского солдата, что остался там, в далеком 42-м, в подсолнухах у Дона.Фронтовые рисунки и воспоминания Льва Жданова, бойца 2-го взвода 5-й роты 2-го батальона 115-го стрелкового полка, в период с 4 по 19 декабря 1942 года.

Фронтовые рисунки и воспоминания Льва Жданова, бойца 2-го взвода 5-й роты 2-го батальона 115-го стрелкового полка, в период с 4 по 19 декабря 1942 года.

 

[tvi55]

КАК ПЕРЕБЕЖЧИКУ НЕ ПОВЕРИЛИ.....

Из воспоминаний советского разведчика.

Наша Литовская стрелковая дивизия воевала хорошо, могу даже сказать, много лучше других стрелковых дивизий. Да, были и у нас случаи предательства. Состав нашей дивизии был неоднородный. Было много и евреев, и русских, и литовцев. Но, большинство литовцев, воевавших в этой дивизии, были добровольцами, искренне верящих в коммунистические идеалы и воевали они с упорством фанатиков.
Конечно, некоторые литовцы не хотели воевать за СССР и переходили на сторону врага. Кого-то из них потом разыскали после войны, и они получили заслуженное наказание. Но, вот случай, в котором изменник получил заслуженную кару почти немедленно и принял страшную смерть, запомнился мне на всю жизнь.

До войны Повилайтис был унтер-офицером Литовской армии, из которой в августе 1940 года был сформирован «Стрелковый Корпус Красной Армии». В 1943 году он в звании младшего лейтенант проходил службу в 156-м стрелковом полку. Свой побег он совершил перед самым началом Курской битвы, 4 июля 1943 года. Перебежчик сообщил немцам, что в составе 16-й дивизии нет литовцев и вся дивизия представляет собой сброд из русских и жидов, которые никогда не умели и не хотели воевать.
Немцы поверили в низкую боеспособность Литовской дивизии и ударили в самое слабое место любой обороны, в стык ее полков. Ожесточенные бои завязались за высоту 248.0. Перед началом атаки немцы провели артподготовку и дважды произвели бомбежку позиции 156-го стрелкового полка.
В каждом из этих авианалетов было задействовано более ста бомбардировщиков. А потом этот узкий участок фронта немцы попытались проломить с помощью удара танковым кулаком, в котором было двадцать бронированных машин.
Весь наш фронт готовился к предстоящему сражению, строил оборонительные сооружения, но после предательства Повилайтиса, мы были в полной боевой готовности и ждали немецкой атаки.

Немцы начали атаки пятого июля и их атаки продолжались два дня. Все они были отбиты с большими для немцев потерями. А 7 июля мы увидели, как немцы над своими позициями подняли дощатый щит с человеком. В бинокли нам удалось разглядеть, что это был Повилайтис, которого немцы прибили к этому щиту гвоздями. Причина подобной жестокости нам стала известна позже.

В последующем наступлении мы захватили пленных и немецкие документы, из которых узнали о тех показаниях, что дал им предатель и о том, что наткнувшись на упорное сопротивление и понеся тяжелые потери, немцы решили, что Повилайтис был специально заброшен к ним для последующей дезинформации нашего участка обороны. Поэтому они и расправились с ним так жестоко.

Что тут можно еще сказать. Заслуженная кара быстро настигла предателя. Об этом случае стало известно не только в нашей дивизии, но и по всему фронту.
https://vk.com/club71044380

Добор поста: 26/03/24

ТАРАН ТАНКА АВТОМАШИНОЙ (из служебной записки)
ПОДВИГ ЗАКЛЮЧЕННОГО СОРОКСКОГО ЛАГЕРЯ
не осталось имени его - остался только Подвиг его.....

Не могу сейчас привести в точности цифры освобождения по Сорокскому лагерю, но примерно с учетом имевшихся спецточек, на которых работали осужденные к исправработам по Указу от 26.VI-41 г. за прогул, аппарату ОУРЗ и его частям пришлось оформить освобождение в течение одного месяца более 18 тысяч человек, из них по основному лагерю только 9 тысяч человек.

Большую помощь в этом деле оказал представитель прокуратуры Союза ССР тов. Козлов, который дал правильное направление в деле применения указа и устранил отдельные формальные толкования, тормозившие существо дела. Проделав короткий срок, буквально в часы и дни, большую организационную работу, аппарат ОУРЗ приступил к освобождению из лагеря заключенных и передачу их в РККА.

Фронт от лагеря находился недалеко. Отдельные точки вплотную подходили к Финляндской границе и, естественно, в первые дни войны заключенные и аппарат лагеря явились не только свидетелями фронта, но его участниками. Мне пришлось быть участником выяснения одного эпизода.

Одно из подразделений лагеря, находящееся на спецточке вблизи г. Выборга, при наступлении немцев стало эвакуироваться, отходить к Лодейному полю. При марше по болотной местности по лежневой дороге был замечен прорыв танковой колонны немцев, которая настигала колонну заключенных. Колонна быстро свернула с дороги и часть конвоя и заключенные замаскировались и организовали оборону.

Колонна танков приближалась, положение становилось критическим, тогда один из заключенных выскочил на лежневку, к стоящей грузовой автомашине, сел за руль и, развернувшись, с полного хода двинулся в сторону идущему головному танку. Налетев на танк, заключенный герой погиб вместе с машиной, но танк тоже загорелся. Дорога была загорожена, остальные танки ушли обратно. Это спасло положение и дало возможность эвакуироваться колонне дальше.....

Фамилию этого заключенного установить нам не удалось, несмотря на все принятые меры со стороны лагеря и органов НКВД Карело-Финской ССР.

ГАРФ. Ф. 9414. Оп. 1. Д. 1146. Лл. 34–38об. Машинопись. Заверенная копия.

 

[tvi55]

Из воспоминаний радиста 246-го отдельного зенитно-артиллерийского дивизиона Ильи Деревицкого:

"…я служил радистом в 246-м отдельном зенитном артиллерийском дивизионе в Северном военном городке города Бреста, всего в полутора километрах от границы. Начиная с 15-го июня немецкие самолеты летали над Брестом почти на бреющем полете, а с сопредельной стороны беспрерывно слышался гул моторов , это немцы подтягивали к границе свои мехчасти.
В моём командир дивизиона обратился по связи в штаб 6-й Стрелковой Дивизии и попросил разрешения открыть огонь по немецкой «раме», ему приказали: «Не поддаваться на провокации!».

Когда бойцы дивизиона обратились с вопросами к политруку, мол, что это такое непонятное творится на границе, то услышали в ответ:
«Это крестьяне тракторами пашут...»
Рядом с ними стоял гаубичный полк- 32 пушки калибра 152-мм. Все пушки этого артполка и трактора - тягачи «ЧТЗ» находились на плацу без маскировки, и были разбиты уже в первые минуты войны.

Одна батарея зенитного дивизиона находилась прямо на линии границы, и погибла вместе с орудиями сразу после нападения. Зенитчики спали в казармах раздетыми, на двухъярусных нарах, и первый же немецкий снаряд попал точно в казарму, и те, кто смог, выскочить из загоревшейся казармы, схватив свои карабины, сразу попали под бомбардировку авиации, которая буквально зависла над Северным военным городком.

Самое страшное потрясение в жизни я испытал именно в эти минуты - возле домов комсостава раненая женщина собирала свои кишки из разорванного осколком живота, а рядом лежал ее убитый ребенок с оторванной головой, а сверху, после очередной партии бомб, посыпались листовки - «Бей жидов - комиссаров»....

 

[tvi55]

Воспоминания сорокопятчика.
Тащат бойцы охапки веток, кое-как насобирав их в голой степи, или несколько пучков камыша, а после заката — мороз. Шинель застывает, как колокол. Прыгнешь в окоп и висишь на твердой обледеневшей шинели. Обомнешь ее кое-как, а под ногами ледяная каша. Прутья и камышины, втоптанные в жижу. Холод пробивает до костей. Думаешь, неужели целая ночь впереди? Через час-два жижа замерзает, и сам начинаешь коченеть. Прыгаешь на месте, варежками хлопаешь. А от немца с воем летит серия мин, еще одна… Кажется, в тебя летят. Съежишься на льду и ждешь. Вот он, конец! А когда особенно сильный обстрел начинают, не выдерживали нервы. В кого-то попало, раненый рядом кричит: «Убили!» Не раз в эти минуты приходили мысли: лучше уж сразу, чем так мучиться.
Утром по траншее идешь: один убитый лежит, второй, третий в грязи утонул, лишь подошвы торчат. Пулемет разбитый, а возле него малец скулит, пальцы на руке поотрывало. Успокоишь, поможешь перевязать:

– Не плачь, паря! Живым домой вернешься. Высматриваем кухню. Кто поглазастей, кричит:

– Вон она! Разбитая лежит.

Ну, все, значит, до вечера голодные будем сидеть! Солнце взойдет, как-то легче становится. Наши гаубицы по немцам шарахнут, пехота постреляет. Старшина хлеб с махоркой тащит. Запьем ломоть водой, покурим, оживаем.

На войне быстро обвыкаешь. Я потом стыдился своих малодушных мыслей о смерти. Жена, сын тебя ждут. Надо жить. Приходил опыт. Да и возраст уже не мальчишеский – тридцать лет в марте сорок четвертого стукнуло. Для восемнадцатилетних мальчишек – почти дядя. В общем, мне везло. Участвовал в наступлениях, отбивал танковые атаки, получил медаль «За отвагу», когда батарея подожгла несколько немецких танков и помогла пехоте сдержать прорыв.

Говорят, крепко запоминается первый бой. Здесь с тебя мигом слетает шелуха, остается подлинное нутро. Может, и не совсем грамотно выражаюсь, но так оно и было.

«Сорокапяткой» в статьях и книгах восхищаются. Вот какая геройская пушка и какие герои-артиллеристы. Истребители танков! Громко звучит. Может, так оно и есть, но если сказать прямо, то к концу сорок третьего года наша «сорокапятка» как противотанковое орудие безнадежно устарела. Даже новая улучшенная модель с удлиненным стволом. Повторять откровения других артиллеристов не буду. Пушка легкая, небольшая, скорострельная. Прицельность хорошая. Я на спор закатил на пятьсот метров снаряд в чердачное окно, где пулеметчик сидел. Только брызги полетели. Бронетранспортер или броневик наши снаряды легко пробивали.

Но ведь к зиме сорок третьего у немцев какие танки были? Про «тигр» и «пантеру» и говорить нечего.

У них лобовая броня 100 – ПО миллиметров. К счастью, они составляли лишь небольшую часть немецкого танкового парка. У Т-3 и Т-4, самых массовых танков, броню постоянно усиливали, довели до 50 и более миллиметров. Да еще броневые экраны и звенья гусениц навешивали. Они в нас свободно за километр снаряд всаживали, а наше расстояние – это 300–400 метров. Да еще надо изловчиться и в борт болванку засадить. В лоб – бесполезно. Подкалиберные снаряды хорошая штука, но также на небольшом расстоянии. Выдавали нам их поштучно. Редко когда в комплекте орудия десяток подкалиберных имелось. Это уже ближе к сорок пятому увеличили норму, если таковая была. Да и подкалиберные снаряды лобовую броню танков только в упор пробивали.

Ну, так вот, про первый бой. Наша шести орудийная батарея входила в штат 190-го стрелкового полка. В полку имелись еще батареи трехдюймовых орудий. Но на левом фланге приняли удар мы, «сорокапятчики». Снега еще немного было, декабрь. Легкий морозец. Немецкие танки катили на нас с хорошей скоростью, маневрируя на ходу. Примерно штук 12 средних танков Т-3 и Т-4. А с бугра, как наседки, посылали в нашу сторону тяжелые 88-миллиметровые снаряды три самоходные установки. До них больше километра.

Атака, по существу, началась внезапно, без артподготовки, которая чаще вредит, чем помогает. Особенно я имею в виду нашу артподготовку с вечной нехваткой снарядов. Мы словно сигнал противнику даем своими жидкими залпами, мол, сейчас ударим! И когда атака начинается, немцы уже наготове. Не скажу, что в тот раз мы зевнули, но какие-то минуты немцы за счет внезапности выиграли.

Я во втором взводе состоял, заместителем командира орудия. Взводный у нас ничего мужик, взвешенный. А комбат, Олихейко (мы его фамилию между собой часто в непечатном виде произносили), был суетливым и не слишком опытным. Хоть и капитан, а где-то вдалеке от передовой долго околачивался. Он начал звонить командиру полка, а у того свои заботы – немцы второй клин заколачивают. В общем, растерялся Олихейко. Орудия у нас в ровиках замаскированы, защитные сетки – хоть и небольшие. Нас разглядеть трудно. Но лишь до первых выстрелов.

Тогда и снег закоптится, и люди забегают. В общем, будем мы, как на ладони. Но это полбеды, если мы первый удачный залп сделаем. Шесть стволов – сила. С нужного расстояния (метров триста) можно пару танков сразу подбить. А там уже легче дело пойдет.

Наш Олихейко еще кому-то позвонил и приказал открыть огонь одним взводом. Ахнули три пушки первого взвода. Недолет. Расстояние за шестьсот метров. Второй, третий залп. Мы, затаив дыхание, следим. Ну, может, один снаряд из девяти в цель попал, но броню не пробил. А взвод себя обнаружил. Во-первых, ударили по взводу две самоходки, и с остановки – передние танки. Остальные продолжали вперед катить.

Позицию первого взвода накрыли сразу. Там черт-те что творилось. Вспышки взрывов, земля мерзлая взлетает, обломки зарядных ящиков. Одно орудие перевернуло, от второго куски посыпались. Третье орудие, как из преисподней, снаряды один за другим посылает. Подбили один танк. А остальные уже ближе к нам подвинулись. Идут наперерез, вот-вот борта подставят.

Взводный между орудиями бегает, а они друг от друга метрах в сорока стоят. Не спешите, ребята! Огонь по команде. А Олихейко свою команду торопится дать. Мы с нормального расстояния стреляли. Я «свой» танк хорошо видел, он навстречу двигался. Пришлось бить в лоб. Промахнулся, высоковато взял. «Снаряд!» – кричу. А снаряд уже в стволе. Заряжание у нас быстрое, и расчет слаженный. Второй снаряд от брони отрикошетил, только голубая искра проскочила. А нам уже «подарок» от самоходки несется. 88 миллиметров ударили в задний бруствер. Осколки в основном поверху пошли. Но одному из расчета осколок каску пробил и сорвал вместе с ухом. Боец упал, катается, кричит, кровь хлещет.

Я на секунды замешкался, командир орудия, старший сержант Вощанов, меня оттолкнул, хотел сам за прицел встать. Но меня столкнуть трудно, я его на голову выше и физически крепче. «Не лезь!» – крикнул и снова выстрелил. Этот танк мы подбили. Наша пушка или другая, не поймешь. Работали, как автоматы, только гильзы звенели.

Танки бы нас расколошматили, на батарее три или четыре пушки оставались. Правда, и у немцев один танк горел, второй отползал кругами в низину, с порванной гусеницей. Но у них была другая цель. Они прорывали наш левый фланг, и следом за первой группой танков шла вторая с бронетранспортерами. Тогда уже завязывался узел будущего корсунь-шевченского побоища, и немцы совершали тактические прорывы, преследуя какие-то свои цели.

Наш взвод, развернув орудия, бил в борта и кормовую часть уходящих в снежной круговерти немецких машин. По нас стреляли самоходки с холмов и разбили одно орудие. Может, добили бы и остальные, но подключились наши гаубицы. Взрывы тяжелых шестидюймовок заставили отползти самоходки. Часть снарядов обрушилась и на прорывающиеся танки. Остановить их не сумели, но еще один подбили. Мы хорошо подковали бронетранспортер. Он загорелся. Из него выскочили человек двенадцать фрицев и, пригибаясь, побежали прочь.

Они были в шинелях и хорошо заметны на снегу. Мы подожгли подбитый гаубицей танк и принялись посылать осколочные снаряды в убегающих. Все были злые, снарядов не жалели. Почти весь экипаж бронетранспортера был уничтожен. Может, кто-то бы и спасся, но к горящим машинам побежали пехотинцы и добили притаившихся или раненых фрицев.

После боя мы похоронили девять ребят из батареи. Все молодые парни, и двадцати лет не исполнилось. Отправили человек двадцать пять раненых в медсанбат. Вот и считай: в батарее около шестидесяти человек вместе с коноводами было, а осталось чуть более двадцати. Раненые в основном тяжелые. Пострадали от осколочных снарядов. Жутко смотреть на разорванные тела, внутренности, оторванные ноги, руки. Заряжающий, который как резаный кричал, дешево отделался. Его лишь оглушило и ухо осколком срезало. Вертит в руках разодранную каску и глазам не верит, что жив остался. Нашего взводного ранили.

Глава из

Книги «Смертное поле». «Окопная правда» Великой Отечественной ​

https://knijky.ru/books/smertnoe-pole-okopnaya-pravda-velikoy-otechestvennoy

 

[tvi55]

«Многие расписывались на Рейхстаге или считали своим долгом обоссать его стены. Вокруг Рейхстага было море разливанное. И соответствующая вонь. Автографы были разные: «Мы отомстили!», «Мы пришли из Сталинграда!», «Здесь был Иванов!» и так далее. Лучший автограф, который я видел, находился, если мне не изменяет память, на цоколе статуи Великого курфюрста. Здесь имелась бронзовая доска с родословной и перечнем великих людей Германии: Гёте, Шиллер, Мольтке, Шлиффен и другие. Она была жирно перечеркнута мелом, а ниже стояло следующее: «Е...л я вас всех! Сидоров». Все, от генерала до солдата, умилялись, но мел был позже стерт, и бесценный автограф не сохранился для истории».

Н.Никулин. Воспоминания о войне

 

[tvi55]

«В годы Великой Отечественной войны был приказ Сталина — за воровство, за мародерство сажать в тюрьму. Моя мама в это время работала в пирожковом цехе — пекла пирожки в большом котле, которые потом продавали на улицах. Чтобы прокормить нашу большую семью — 13 человек женщин и детей (все мужчины были на фронте), мама один пирожок не вынимала из котла и после работы, спрятав его в фартук, несла домой. И там на этом пропеченном маслом одном пирожке варили суп — было ведь голодное «карточное» время. Однажды кто-то донес на маму, ее посадили в тюрьму и потом увезли куда-то в Вятку. Я никогда не писал и не пишу никаких просьб и жалоб, а за маму написал Сталину. Откуда у меня нашлись слова — не знаю, ведь в это время уже погибли мои два старших брата, отец еще воевал. Сам я был тяжело ранен и списан с фронта, а кому-то надо было кормить моих двоюродных братьев, сестер и старых тетушек. Это все я написал. И, знаете, через неделю неожиданно приходит домой мама. Ей так и сказали: «Вас освобождаем по письму сына».
© Из воспоминаний Михаила Пуговкина

 

[tvi55]

— Я запомнил, как по радио передали, что без объявления войны на нас напала Германия. Все стояли на улице возле больших репродукторов, говорил Молотов. Кто-то молчал, кто-то плакал. А потом начались проводы на фронт.

Это был тяжелейший день. Я еще не понимал, какие ждут впереди опасности и трагедии. Но переживал, как и другие мальчишки и девчонки, со взрослыми наравне. Уже шли бомбежки в Киеве и Вильнюсе. Но знаете, у меня, у пацана, у моих одноклассников и всех моих соседей была полная уверенность, что мы победим, и скоро. Но скоро не получилось.

Военные годы были очень тяжелыми. Мы со старшим братом жили с мамой и бабушкой в городе Калинин, отец был в тюрьме. В семье — напряженка, война ощущалась во всем. Вскоре брат окончил 10-й класс и пошел добровольцем на фронт.

Москва находилась в 150 километрах, мы видели летящие на столицу самолеты и всполохи на горизонте, когда ее бомбили. Потом немцы подошли к нашему городу. Это было дико страшно. Нас с бабушкой и мамой на грузовике вывезли из Калинина.

Помню, что оглядывался и видел сплошное зарево. Два месяца мы провели в Кашине, а после освобождения Калинина вернулись домой. Наш старенький деревянный домик был полуразрушен.

А потом начался голод. На одного человека давали 300 граммов хлеба, и больше ничего не было. Вы не представляете, что такое голод, когда всё время хочется есть. Летом я рвал крапиву, бабушка варила щи, и, кроме крапивы, в кастрюлю больше положить было нечего.

Еще помню, как с одноклассниками ходил на Волгу, когда прибывали баржи. Слабенькие, изможденные, худенькие мы выгружали лес, кололи и несли дрова в школу, чтобы протопить ее. В школе нам давали по булочке и чашечке чая. И это как-то помогало.

Каждое учебное утро начиналось с того, что мы слушали последние известия по радио. В классе была большая карта, и мы отмечали красными флажками, где наступают наши.

Знаете, это была невероятная беда. Люди боялись почтальонов. Вот и в наш дом однажды пришла похоронка. Брат погиб под Орлом, он был старше меня всего на четыре года. Помню, мама плачет, бабушка ревет...

В тот день весь класс пришел к нам домой, дети принесли свои булочки, которые им давали в школе. Такая была круговая порука добра. Беда страшная, а люди были добрые. И дети, и взрослые понимали, что мы единая семья, и держались как могли.

Народ у нас потрясающий. Уже будучи взрослым, я узнал, что сказал Фридрих Великий: на Россию никогда не ходите. А потом Бисмарк произнес примерно такие же слова.

Мы — Россия. Начиная с пятилетнего возраста и кончая древними стариками мы — одна семья, все плечом к плечу. Такую страну победить нельзя.

© Андрей Дементьев, поэт (22 июня 1941 года ему было почти 13 лет):