Тимка
* *Нет, что бы там не говорили, какие бы мы психиатрические экспертизы для получения разрешения на оружие не проходили, а всё же мы, охотники, народ малость, как бы это сказать… ну, с ярко выраженной иррациональностью поведения. Иначе как объяснить то, что я, взрослый мужик, совсем не пропадающий с голодухи, встаю ни свет ни заря, когда все добрые люди ещё предпоследний сон только смотреть начинают, и иду впотьмах с ружьём на болото, чтоб успеть до начала рабочего дня добыть какого-нибудь чирка, мяса в котором, что называется, на один зуб? С другой стороны, по большому счёту, наша ненормальность никому особых неудобств не приносит, кроме нас самих, конечно. Но, опять же, в силу нашей той самой иррациональности, большинство таких неудобств нам только в радость. Однако, бывают из этого правила и исключения.
** Стояли последние дни бабьего лета. Днём ещё вовсю припекало, но ночи были уже холодными, и по зорькам спускались такие туманы – хоть лопатой разгребай. Потом, когда солнышко поднимется повыше, туман оседает* холоднющей росой, усыпающей крупными каплями камыши, кусты, деревья и землю. Вот в этой-то росе я и вымок весь – от кепки до коленок, разыскивая в камышах одну-единственную сбитую за утро утку. Искал я её долго, но, в конце концов, всё же нашёл, надо сказать, совершенно случайно – дичина лежала у самой кромки зарослей, и гораздо ближе того места, где, как мне это показалось, она шлёпнулась. Ну, как бы там ни было, результат был достигнут, а время поджимало – нужно было ещё успеть на работу. Выходя из камышей, я нос к носу встретился с ещё одним собратом по увлечению, вернее, даже с двумя – невысоким пузатым дядькой лет пятидесяти, в роговых очках и серой фетровой шляпе с пёрышком на тулье. На упитанном боку его висел коричневый замшевый ягдташ, по виду пустой, а из-за плеча торчал приклад курковой двустволки. В зубах охотника дымилась сигаретка, а в руках он держал плоскую блескучую фляжку, на которой он завинчивал пробку. У его ног сидела крупная, серая, как волк, западносибирская лайка, с широченным чёрным кожаным ошейником, покрытом латунными бляхами.
- Доброго утреца, - сказал незнакомец, вынув сигарету изо рта. – с полем, что ли? – и протянул мне флягу.
- Доброго! Спасибо, но мне на работу сейчас. –ответил я.
- Хозяин–барин – улыбнулся он – а можно глянуть, чего добыл-то? Я-то вообще нынче попом. Дай-ка! – и он протянул руку.
- Смотри, не жалко. – я подал ему утку. Он повертел её в руках и спросил:
- А чего ты мокрый такой?
- Так роса в камышах. Пока нашёл…
- Понятно… - он вдруг размахнулся и забросил мою крякуху обратно в камыш.
- Мужик, ты что, сдурел? – возмутился я. – Я ж её полчаса искал!
- Спокойно! Тимка, - обратился он к собаке, - ищи!
Пёс рысцой потрусил в камыши, и через минуту моя добыча уже лежала у наших ног.
* Мы шли домой вместе. Тимкин хозяин представился Виктором Евгеньевичем. Он всю дорогу рассказывал, что на уток может охотиться в тапках, так как Тимка любую найдёт и вытащит, и что вообще лайка собака универсальная, а его Тимка особенно. Мы уже подходили к первым домам, когда счёт загрызенным и принесённым Тимкой к ногам хозяина кабанам был прерван истошными утиными криками. На берегу озера сидел – пять минут назад спокойно сидел!* - табунок из десятка домашних белоснежных уток, принадлежавший бабусе из крайней избы. Теперь же над песком и водой летала белая метелица из утиного пуха, две утки валялись, раскинув крылья, кверху лапами, а остальные восемь в панике удирали, крякая и хлопая по воде крыльями, от преследующего их с горящими от азарта глазами и широко открытой пастью Тимки.
- Нельзя! – заорал Виктор Евгеньевич – Тимка! Нельзя!! Нельзя, гадёныш! Тимка! Ко мне! Назад! Нельзя! Ко мне!
Тем временем пёс схватил третью утку за шею и мотнул ей как тряпкой из стороны в сторону. – Сукин сын, ты что творишь! – завопил его хозяин и крупной рысью побежал ловить собаку, повторяя на бегу:
- Нельзя! Ко мне! Нельзя! Ко мне!!
*Тимка, видно, понял, что делает что-то не то, остановился и был взят на поводок. Виктор Евгеньевич вышел с ним на сухое, наклонился к облепленной белым пухом собачьей морде и преподнёс неслуху к чёрному носу кулак. А когда выпрямился, на берегу стояла, уперев руки в бёдра, хозяйка уток – сухонькая старушка лет восьмидесяти, но ещё шустрая и бойкая на язык.
*- А скажи-ка мне, милок, чо собачке-то к тебе нельзя? Уточек моих что ль ишшо не всех переловила? – ехидно спросила бабка.
- Э… бабуля… - начал было Виктор Евгеньевич, но бабка его тут же перебила:
- Кака я тебе бабуля?! Ишь, внучек выискался! Да были б у меня таки внуки как ты, я б давно с позору повесилася! А-хооо-тник! – презритель-но протянула она, - Голодранец ты и лодырь, а не охотник! Своё хозяйство лень держать, вот вы и ходитя, у бабок уток стреляетя да собаками травитя! Ишь рожи-то каки нажрали на чужом-то добре – поперёк себя толще, что ты, что шавка твоя! И глаза у обоих бесстыжие, что у пса, что у хозяина!
- Полегче, мадам! Я вас не оскорблял и попрошу! Я..* Я!... – Виктор Евгеньевич задохнулся от возмущения.
-* А ты меня не страшшай! Я маленька в войну фашистов с автоматами не боялася, думаш тебя с твоей берданой забоюся? Я вот щас как выломаю жердину с забора, да по мордам буржуйским вас обоих, и тебя и собаку твою! Ироды! Да чтоб вас трактором задавило гусеничным вместе с шавкою! Сгубили уточек моих! Как же я зиму – то теперь зимовать буду? Ить вся надёжа-то на их была! - Бабка вдруг всхлипнула, утёрла глаза кончиком платка и совершенно спокойно сказала:
- Пенсия-то у меня маленька. Пойду участковому пожалуюся. Я знаю, к кому ты приехал. Третий день тута живёшь, верно? Вот и пусть потом судют тебя за ограбление старухи!
*Виктор Евгеньевич вдруг улыбнулся, полез во внутренний карман своей охотничьей куртки, и достал бумажник.
- Я готов купить у Вас задранных собакой уток. Не хочу, чтоб у приютивших меня людей были неприятности. По чём, говорите, уточки?
- Двести рублей штука – твёрдым голосом сказала бабка.
- Но, позвольте! В вашем же сельском магазине я видел по сто! –возмутился было Виктор Евгеньевич, на что бабка довольно сурово оветила:
- А ты, милок, чо – в магазиня? Нет, не в магазиня и не на базаре. Ты на месте преступления! – и, назидательно подняв вверх указательный палец, продолжила: - Так что, не торгуйся, а плати тышшу шишсот рублей.
- Как? Почему тысячу шестьсот?! За три утки по двести – всего шестьсот! За что ещё тысячу?? – опять возмутился Виктор Евгеньевич.
- Ты, видно, ишшо и в школе двоешником был. Семь уток плават, так?
- Ну, так…
- А было пятнадцыть! Стал быть, восемь штук нету. Восемь по двести – тышшу шишсот.
- Откуда восемь – то? Три только лежит, остальные где?
- Я почём знаю? Видать, пёс твой сожрал – вон, рожа-то у него вся в пуху… Да ты чо, думаш, я вру и нажиться на тебе хочу? Ну, как знаешь. Пойду я в сельсовет, возьму справку с похозяйственной книги, сколь у меня уточек-то было. А Кузьмовна всё в окошко видала, как ты, в шляпе, собакой уточек моих рвал. Она подруга моя старинна, *она в свидетели пойдёт!..
- Хорошо-хорошо! Не надо никуда идти! Вот Вам тысяча шестьсот рублей.
- Ну, Бог с тобой, иди с миром! – бабка спрятала деньги в карман серой вязаной кофты,и с едва сдерживаемым смехом посоветовала: – Да кабыздоха свово на верёвочке-то держи, не ровён час ишшо напакостит, озорник! Об тебе ж забочуся. *
А денёк разгорался красный! И было нам всем хорошо - и мне, по тому, что добыл и нашёл - таки я эту утку, и Тимке, который отвёл душу, найдя целую стаю, как он думал, подранков,и , конечно, бабке. И только один Виктор Евгеньевич был хмур и невесел.*
Именно такие охоты и запоминаются больше всего.
