• Из-за закрытия китайского заведения, где мы раньше втречались, до того, как найдем, что-то подходящее для постоянных встреч, договариваемся о ближайшей встрече, на каждый первый четверг месяца, здесь: Кто в четверг к китайцам???

Сто первый.

18.

Нет его Валера дома, давно нет, как девятого у автолавки пьяного видела с этими, ну дружками его, расписными, так и все, пропал чертила, опять небось мильтоны в торбу бросили, или мож прикопан уже где, с этих станется: старая бабка, соседка Егорова по бараку, судя по проскакивающим блатным словечкам, и сделанным жжёнкой наколках на плече, тоже чалившаяся на зоне, домыла крыльцо, отжала старую, всю в дырках, половую тряпку, бросила её под ноги, и, выплеснув грязную воду на сухую, июньскую землю, продолжила. А ты чё к нему всё ходишь, как на свиданку, он тебе алтушки небось должен, так ты не переживай, он всем должен, а если Леша должен, то он отдасть, коли жив будет, отдасть, хотя он ещё тот жульман. А если чё забрать надо, так агальцы я знаю где лежать, хош заходи. Нет бабушка, он мне сам, лично нужен:- ответил я, и перешагнув рукотворную лужу, не торопясь побрёл на работу.
Всё, ушли часики, вот Егоров сука, говорил же отец, что вора только могила исправит, а я то, дурень, все верил ему, терпила:- мысли, как заигранная грампластинка крутились в голове по замкнутому кругу, постоянно срываясь на заезженную, и порядком поднадоевшую от своего однообразия, дорожку. Злость и обида, не разгоралась ярким пламенем только потому, что туман неизвестности, пока ещё, скрывал от меня правду, да и исчезновение самого Егорова тоже вызывало вопросы.
Лето, ещё не успевшее вступить в права собственности, после жаркого, испепеляющего жарой мая, неожиданно затухло, закрыв своё голубое, как безбрежный океан, небо, грязными, как та половая тряпка старухи, облаками. Северянин задул с таким воодушевлением, что в пору было одевать, спрятанную до поры фуфаечку. Дождь барабанил по крыше, градируя силу удара капель от сильного, до очень сильного, зародившиеся где то в пространстве, как казалось, бесконечного циклона, миллиарды бойцов устремлялись вниз, на встречу с непреодолимым, большинству препятствием, чтобы разбившись в дребезги, нет, не погибнуть, а встретившись с такими же, брошенными в неизвестность собратьями, объединиться в единое целое, создав бурлящий, всё смывающий на своём пути, водный поток. Только что появившийся на свет, и ещё не почувствовавший вкус жизни, он прозрачен, чист и свеж, его ещё ждут впереди заторы и препятствия, его девственные воды ещё подхватят где то мусор и грязь, окрасятся грязно-коричневым, и, в конце концов, остановятся где то в пахнущем тленом и гнилью болоте, с квакающими лягушками и пронизывающими, ещё совсем недавно такое чистое, прозрачное сердце, чёрными, вызывающими отвращение, пиявками.
Так и в жизни человека, ты рождаешься на свет улыбающимся ангелом и, пройдя только часть пути, становишься гадким, мерзким, отталкивающим от себя других людей. Или, оставаясь внутри ангелом ты, под влиянием окружающей среды, боясь показаться слабым и беспомощным, подчиняешься влиянию большинства, навсегда пропадая в вечно крутящемся, грязном водовороте событий, не имеющих ничего общего с твоим внутренним миром, и в итоге, оказываешься именно там, где заслуживаешь. Боясь показать свой страх, и в желании быть более сильным ты, на самом деле, становишься ещё более жалким, и не в глазах окружающих, а в твоих собственных. И, дабы не расплакаться от увиденного в кривом зеркале, ты вновь и вновь совершаешь одну ошибку за другой, прощаясь навсегда со своим, уже не существующим, исчезнувшим навсегда, я.
За окном, в тусклом свете уличного фонаря, промелькнула тень, бегом спасающаяся от проливного дождя, через секунду кто то топнул пару раз ботинками за дверью, и без стука вошел в натопленную, березовыми дровами, кухню.
Серега! Серёга! Мама, Серёга приехал:- Сашка закричал на весь барак, разбудив своим звонким голосом не только меня, дремавшего у телевизора, но и соседей по всему переулку. Мама обняла сына своими нежными и красивыми, не смотря все трудности жизни, руками и, тихим, нежным и любящим голосом, прошептала, едва сдерживая слёзы: - Серёженька, спасибо что приехал, святое дело в родительскую субботу могилку отца навестить, а Валечка с тобой? Серега, пряча мокрые, то ли от дождя, сквозь который бежал в родительский дом, то ли от слёз, подступивших от нахлынувших чувств, глаза, и не в силах сказать нет, просто покачал головой. Ну да ладно, у него теперь жизнь своя, не просто ему там, вот и не приехал:- мать поцеловала Серегу в мокрую, не бритую щеку, и, скрывая за милой улыбкой толику разочарования, стала снимать с сына насквозь промокшую куртку.
Братуха, спасибо что приехал, я уже стал забывать как ты выглядишь:- приобняв Серёгу сказал я. Рад, честно скажу, рад тебя видеть, да чего ты как не живой то:- Брат молча стоял, пытаясь спрятать смущение, ожидаемо оказавшись в неловкой для себя ситуации. Для меня не была сюрпризом его излишняя скромность и застенчивость, ситуация в которой он, в крайний раз был в родительском доме, и его исчезновение вместе с Валентином, не оставляло шансов претендовать на что то другое, только кроткость и смиренное неприкословие давало ему шанс на прощение. Нет, не наше, а прощение самого себя, прощение своей, предавшей самое ценное, что есть у каждого человека- души, своим истерзанным муками покаяния, сердцем.
Вечер за рюмкой чая затянулся, Сашка всё расспрашивал Серёгу о жизни в Ленинграде, где живёт, как работает, о друзьях, личной жизни, о кино, театрах, обо всём, беспорядочно и хаотично, ему даже не нужны были ответы, он просто хотел выговориться, отвлечься от потрясшего его, совсем недавно, и всё ещё тяготившего события. Он будто хотел раствориться в новой, свежей среде, излить свою боль новому человеку, чтобы тот помог избавиться от ноющей раны в юной груди, пусть и по глупости причиненной ему мной. Серёга же, всё молчал, он вообще, не проронил, как казалось, ни слова с той минуты, как вошёл в дом, даже водка не смогла развязать ему язык. Я понимал, что ему и самому хочется поговорить о чем то важном, но только с глазу на глаз, и только со мной, чтобы, не дай бог, не услышали наш разговор Сашка и мама, поэтому Серёга и приехал один, без Валентина, который всегда был для него вожаком.
Ну всё ребятушки, уже утро ночь прогоняет, а вы ещё глаз не сомкнули, давайте там, прекращайте, нам сегодня к отцу идти, до обеда надо справиться, так что всё мальчики, заканчивайте:- мать забрала со стола недопитую бутылку пшеничной и поставила её в холодильник.
Серёга захрапел почти сразу, как только голова коснулась подушки, Сашка ещё что то почитал в свете настольной лампы, всего пару строк, и тоже отправился в царствие морфея, а я всё лежал с открытыми глазами уставившись в потолок, даже не пытаясь заснуть, перебирая в голове варианты нашего завтрашнего, и, скорее всего, не простого разговора с братом.
Я никогда не оправдывался за совершенные поступки, и никогда не просил прощения за сделанное, потому как это всё унижало бы моё достоинство, кто то называет это высокомерием, кто то гордыней, кто то эгоизмом, мне всё равно, что думают другие. Я знаю, что это нисколько не мешает мне быть, прежде всего, человеком, ведь проще всего слить отравленный яд, наполняющий твоё сердце другому, опрометчиво открывшемуся тебе, уйти, и никогда не думать о том, что сделал. А вот намеренно принять чужую боль, излечить страдающего, не это ли самое великое счастье в жизни, и пусть придётся бороться с непознанным вирусом внутри себя, истязая душу инъекциями сознательно принятой боли, по мне, так игра всё равно стоит свеч.

19

Мы с Сашкой пришли на кладбище много раньше матери с Серёгой, ей, в одно мгновение, постаревшей после кончины отца, хотелось узнать о жизни сына больше, чем могли рассказать другие, родные или посторонние люди. Услышать из первых уст, всё, чем живёт её, одинаково, с остальными тремя, любимый сын, с которой он, долгих девять месяцев был единым целым, и по прошествии многих лет, не смотря на расстояние, разделявшее их, так и остался жить там, где и положено сыну, под сердцем матери.
Валер, почему так несправедлива жизнь?- Сашка задал мне вопрос, взглянув мне прямо в глаза, на секунду задумался, а потом продолжил. Почему мы бьёмся в поисках счастья, пытаясь построить свою жизнь, и при этом разрушаем всё вокруг, будто варвары, скажи брат. Я иногда думаю, люди ли мы вообще, или существа, рождённые по подобию человека. Что в нас не так? Я вот много думал и пришёл к выводу, что всему виной несвобода окружающая нас, и свобода, которая живёт в нас самих. Получается столкновение горячей воли внутри замкнутой, стальной, не прозрачной сферы, которое, в свою очередь порождает отчаяние и безысходность, и мы начинаем хаотичное, безудержное движение, неосознанно уничтожая, выжигая вокруг себя всё доброе и позитивное, что ещё оставалось под этим, стальным саркофагом.
Сашка, ты во многом прав, конечно, во многом, но не во всём:- Я был много поражён таким, не по годам взрослым суждениям младшего, и оставить без ответа его тираду не мог. Мы братишка, прежде всего люди, люди живущие в таком мире, где перед нами поставлена, скажем так, задача не жить, а выжить в этом, как ты сказал, саркофаге, да и по большому счёту сфера эта построена нами же самими. Представь, что тебе нужно пройти в точку б, из точки а, а перед тобой, как кажется, совсем небольшое, и не глубокое болото, и можно его обойти, но неизвестный путь долог и тернист, а здесь всё кажется просто и доступно, но стоит ступить в трясину, сделать один шаг, и тебя начинает засасывать всё больше и больше, а мы, не понимая последствий, делаем туда шаг за шагом, наивно полагая, что сможем всегда, в любую секунду развернуться и уйти, но оттуда брат, выхода нет, пока нет, но я верю Сашка, что это не окончательный приговор.
Нашу философическую беседу прервали мать и Серёга, наконец то пришедшие, по раскисшей от проливных дождей, тропинке, к последнему пристанищу отца. Мать облокотилась на свежевыкрашенную оградку и, задыхаясь от волнения, перекрестившись, тихим, едва слышным голосом, под аккомпанемент соловьиной трели, стала читать:-
Пресвятая Троице, помилуй нас;
Господи, очисти грехи наша;
Владыко, прости беззакония наша;
Святый, посети и исцели немощи наша, имене твоего ради.
Господи,помилуй.Господи,помилуй.Господи,помилуй.
Слава отцу и сыну и святому духу и ныне и присно и во веки веков.
Царю небесный, утешителю всеблагий, душе истины, от отца предвечно исходяй и в выне выну почиваяй, независтный источниче дарований божественных, разделяя их коемуждо,
якоже хощеши, им же и мы недостойнии освятихомся и назнаменани есмы в день крещения нашего!
Призри на молитву раб своих, прииди к нам, вселися в ны, и очисти душы наша,
да будем уготовани в жилище пресвятыя троицы.
Ей, о всеблагий, не возгнушайся нашея нечистоты и ран греховных,
но исцели я всеврачующим помазанием твоим.
Просвети наш ум, да разумеем суету мира и яже в мире, оживи нашу совесть,
да неумолчно возвещает нам, яже подобает творити и яже отметати, исправи и обнови сердце, тако, избегая всякаго греха и исполняя всяку правду, сподобимся улучити кончину мирну и непостыдну, да не источает прочее день и нощь помышлений злых и желаний неподобных, укроти плоть и угаси росоносным дыханием твоим пламень страстей,
имже помрачается в нас драгоценный образ божий.
Духа праздности, уныния, любоначалия и празднословия отжени от нас,
подаждь же нам духа любви и терпения, духа кротости и смирения, духа чистоты и правды, да, исправив разслабленныя сердца и колена, неленостно течем по пути заповедей святых, и внити в Иерусалим небесный и тамо!
Я вслушивался в тихую, чуть слышную молитву, пытаясь понять хоть что то, хоть маленькую толику глубокого смысла, заложенного в непонятных словах и оборотах, и как только последняя фраза сорвалась с материнских губ я, к своему удивлению понял всё что было сказано ею, и, о боже, как же близки были слова этой молитвы, со словами, произнесёнными братом.
Мы помянули отца тихо, без громких фраз и длинных речей, без слёз и причитаний так, как он сам завещал. Не надо рвать душу по упокоенным, их уже не вернуть, не воскресить, и они нас уже не услышат. Только добрая память должна жить в груди, память, согревающая теплом сердце, дарящая улыбку от счастливо прожитых мгновений.
Уже дома мы сели за стол помянуть отца ещё раз, поговорить о жизни, и расставить все точки над «и» в наших, уже давно не простых отношениях, попытаться разобраться в причинах взаимных конфликтов, и попробовать всё решить, ну, или просто попытаться услышать друг друга.
Сколько было выпито в тот вечер, не знает никто, Сашка давно спал, раздетый, и укрытый одеялом, благодаря заботливым рукам матери. Эти же руки прогнали нас, еле сидевших на табуретках, на улицу, где белые ночи уже стелились туманом над рекой, стрекотали, спрятавшимися в сырой траве кузнечиками, и звенели бесчисленным количеством, таких надоедливых, и проникающих всюду, комаров. Серёга весь вечер порывался что то мне рассказать но, то мать, то младший брат, а то очередная стопка, до краёв наполненная водкой, сбивали его с мысли. Сейчас же, когда никто, кроме настырного коростеля, стрекотавшего где то совсем рядом, не мог ему помешать, брат решился.
Валерка, господи, если бы ты знал как мне тяжело, если бы ты только мог представить, какой камень я вынужден, именно вынужден, носить в сердце. Ты, наверное будешь ржать как конь, но это правда, Валька то в партию всту…, посту…., тьфу, в общем, как они там это делают, чёрт их знает, ты представь братуха, Валька коммунист, кому расскажи, засмеют! А мне, мне Валерка, мне то как жить, а?- Серёга опрокинул очередную стопку во всё поглощающее жерло, обильно полив и щёки, и подбородок, с усилием протолкнул жгучую горечь через гортань и, склонив голову к коленям, продолжил. Ты Валерка не думай что я пьяный, да я пьяный, я давно пьяный, ведь я знаю, я всё знаю:- он уже не говорил, а то ли шипел, то ли храпел, погружаясь в беспробудный, пьяный сон, постепенно сползая с крыльца в холодную, ночную траву.
Все братик, айда спать, ты уже никакой совсем:- я склонился над Серёгой и, подцепив его под мышки, потащил, уже почти бесчувственное, тело домой.
Это Валька его зарезал:- пробормотал мне на ухо, своими слипшимися губами Серёга.
Что, что ты сказал, я тебя спрашиваю, повтори, что ты сказал?- я тряс брата за грудки, прислонив его к входной двери, башка болталась, будто привязанная на нитке, ударяясь о старые, давно не крашенные доски, но потерявшееся сознание всё никак не хотело возвращаться в его курчавую, и уже наполовину седую голову. Что я только не делал с практически безжизненным телом, хлестал по щекам, обливал холодной, колодезной водой, трепал за уши, всё было тщетно, Серёга был настолько пьян, что с трудом ворочал языком, как змея, высовывая его из пасти и издавая лишь шипение вместо слов. Бесполезность реанимационных действий была очевидна, я тихонько, насколько позволяло моё, не менее опьянённое чем у брата состояние, затащил бесчувственное тело на веранду, при этом что то сломав, и с грохотом уронив. Оставил его лежать прямо на полу, перевернув на живот, и подложив под голову валенок, а сам снова, с трудом ловя равновесие, вышел на улицу.
Природа, как обычно, жила независимой от людей, параллельной жизнью, ей было всё равно, что происходит в нашем, человеческом мире. Беды и переживания гомо сапиенсов её интересовали в последнюю очередь, если уж вы назвались разумными, то и живите сами по себе, решайте свои проблемы сами, без помощи своего, во истину великого окружения, а если хотите душевного успокоения и умиротворения, то просто посидите, у лесной речушки в период белых ночей, закутавшись пеленой тумана, и послушайте, как надо жить в мире, где все живут в согласии, где нет предательства и фальши, где никто, даже самая слабая, и самая маленькая птица не будет скорбеть о собственной судьбе, и даже погибая от холода, закоченев и умирая, не испытает при этом, ни капли сострадания к себе.

20.

Проснулся, к удивлению своему, дома, на кухне, судя по запаху проникшему в спальню, мама жарила оладьи, в комнате Сашка что то смотрел по телеку, живо комментируя происходящее. Серёга, где Серёга, опять слился!- подумал я, но, выбежав на кухню, на ходу натягивая на ноги синие треники, к удивлению увидел его, мирно уплетавшего блинчики.
Долго спишь братишка, я всю сгущёнку слопал, думал сегодня и не увидимся уже:- сказал он вытирая мокрые руки вафельным полотенцем. Ну всё, пора мам, уже без двадцати, пора шлёпать, а то новгородский уйдёт:- продолжил он, обратившись к матери, снимавшей последний блинчик со сковородки. Сыночек, спасибо что к батьке приехал, ты уж не забывай нас в деревне, Валечку в Ленинграде встретишь, скажи пусть приедет, передай, что мы зла на него не держим, пусть, пусть приедет:- мама никогда не плакала, и сейчас, прощаясь с так редко приезжающим сыном, не проронила ни капли слёз, хотя глаза блестели от нахлынувших эмоций.
Серёга пойдём, я тебя провожу:- сказал я. Из комнаты выбежал Сашка и закричал:- И я, и я тоже:- Нет, ты останешься дома:- жёстко ответил я: Смотри телек, нам перетереть кое что надо.
Какое то время мы шли молча, я не знал как начать разговор, а Серёга, видимо прокручивал в голове события прошедшего дня, со страхом в глазах, понимал, что сболтнул что то лишнее.
Ну давай, рассказывай братец, кого Валя пришил? Только давай, воду разводить не будем, ты ночью всё уже рассказал, меня подробности теперь только и интересуют: - начал я с места в карьер, дабы ошарашить Серёгу, и не дать ему съехать с темы. А ему, как оказалось, только и нужен был толчок, чтобы покатиться кубарем с горы, раскручивая клубок событий из прошлого.
Валерка, там как дело то было, мы пока ты сук на танцплощадке раскидывал, погнались за толпой, ну и ушатали их, потом рванули обратно, а на встречу нам Рябый, в сиську пьяный, Валя возьми ему и накати, а тот извернулся как то, и оп, перо достал, стоит качаясь, как камыш на ветру, и говорит: - Ну всё кот, амба тебе. Я сзади подскочил, и с ноги ему в жбан как дал, он так под фонарем ласты и склеил. Валя подошёл и нож поднял, а тут, из темноты этот, ну которого потом зарезали, с колом прибежал, и давай махать им, за нами бегать, потом ещё какие то серые подскочили, я пока от них отмахивался, смотрю кол валяется, а ни Вальки, ни химика нет. Он через пару минут прибежал, белый весь, как простыня, я это аж в темноте разглядел, кого то мы потом ещё отоварили, даже не знаю кого, и на танцуху побежали, а тебя там Сашка с Зинкой держат, а ты орёшь:- Кто ещё на котов! Я, честно скажу, не видел как там дело было, но после того как Валя Сашку резанул, понял, что мог он это сделать, сукой буду, мог.
Ох Серый, ну и вляпались вы, да что там, мы вляпались, Рябый, когда нас в бобике везли, пельменями своими разбитыми мне сказал, мол:- К тебе котик претензий нет, а котят береги:- и заржал, я тогда подумал, что шутит он так, а сейчас то всё на места встаёт. Ну, Валя, коммунист, твою мать, наделал делов! – Мы молча постояли ещё пару минут на перроне, в ожидании, уже поворачивающего, на стрелке, тянувшегося длинной, зелёной кишкой, поезда. Как только он тронулся, заскрежетав сталью колёс, Серёга ловко запрыгнул в вагон, обернулся ко мне и улыбнувшись сказал:- Ну и дали мы вчера брат, меня до сих пор колбасит:- он посмотрел мне в глаза так, будто прощался навек, нырнул из тамбура в вагон, и растворился в серой пелене грязных окон.
Я побрёл домой не напрямую, а по дальнему кругу, чтобы осмыслить полученную только что информацию, паниковать сейчас не было смысла, Рябый сидит, и будет сидеть ещё долго, дружки его впрягаться за него тоже, скорее всего, не будут, репутация у него не ахти. А вот как быть с Валей, он же брат мой, нам он ничего своим поступком, кроме опасений в будущем, не принёс, да и сам факт основан только на догадках и подозрениях, но всё же, один раз пером махнул, значит мог и ещё разок.
Валерка, я тебя обыскался весь:- знакомый голос оторвал меня от непростых мыслей. Егоров! Сука, ты куда пропал, тебя уже соседка похоронила нахрен, а ты живой, и невредимый, но сейчас ты точно мёртвым будешь:- я бросился за своим, скользким, как угорь, товарищем, с намерением оторвать ему голову, но он, на своих длинных ногах ловко перепрыгнул забор, и уже оттуда заголосил:- Валер, ты чего, ты из за котлов что ли, так я не кинул вас с Саней, всё при мне, по три Катеньке на брата, Валерка, ты меня за кого принимаешь?- увидев, что я остыл и умерил пыл, Лёша перескочил обратно и продолжил: Я часики то сдал Валера, хорошо сдал, ну и на радостях раскатил банку в парке, у Витебского. Май то жаркий, развезло малость, да и на старые дрожжи упало, проснулся, кто то за плечо теребит, глаза открываю, мусора, ну думаю, хана лавэ. Чего делать, прикинулся припадочным, и пока валялся по земле, купюры под урну пихнул, благо они там чугунные, их никто трогать не будет, это точно. Я когда карманной тягой по верхам занимался, частенько так делал, дёрну карман, и если фраер прочухает, и хай подымет, то от бабла избавляться надо, но не выкидывать же. Так вот, сяду на скамеечку, а шмеля под урну тисну, и сижу спокойно, блк потягиваю, я пустой, а хрусты рядышком лежат, окончания кипиша дожидаются. Так и в этот раз проскочило, тока менты меня на Некрасова отвезли, там я видать переиграл малость, и коновалы меня на обводный, в психушку определили. Ну Валера, натерпелся я там, как кольнут сульфазин, так я на стену лезу, горю весь огнём, потом правда спишь, как сурок, но всё равно, лучше на зоне чалиться, чем в психушке кашу жрать, там хоть урки кругом, но это много лучше, чем психи. А вчера белый халат меня взял, да и выписал, хватит говорит гусей гонять, вали мол до хаты, всё ж праздник завтра, ну я сразу в парк, руку сунул, лежат родимые, ждут, так что Валера, всё по чесноку, как договаривались.
Раз так, айда в магаз, всё таки праздник сегодня:- сказал я, положив в карман шестьсот, честно скажу, халявно заработанных рублей, и мы отправились с Егоровым прямиком в недельный запой, позабыв на время о всех заботах, проблемах и душевных переживаниях.

21.

Ну у тебя Егоров и фонарик, без него, наверное, лучше видно было бы, того и гляди глаза выколю:- сказал я, усиленно работая рычагом динамо. А твой то, где Валера? Вот именно, дома на столе, так что если мозга нет, то работай руками:- ехидно ответил мой компаньон. Долго ещё шлёпать то, когда придём, а?- не унимался я, двигаясь, почти на ощупь, по заросшей кустами, и заваленной валёжником просеке. Давай шагай, это тебе не патроны заряжать на птичку:- посмеиваясь надо мной, похихикал Лёша.
Была третья декада сентября, в небе начинали проскакивать ещё одинокие, но уже такие манящие, первые гусиные караваны, оглушая окрестности своими зовущими голосами. Я уже начал заряжать патроны на гуся, снаряжая латунные гильзы самодельной дробью, отлитой из украденного, со своего же трактора, аккумулятора. Большие, маленькие, с хвостиками и овально квадратные, они с лёгкость, без какого либо отбора, помещались, в блестящих золотом, и звенящих металлом, гильзах. За этим занятием меня и застал, зашедший в гости Егоров:- Чего муйнёй то занимаешься, до гуся ещё недели две точно, второго-третьего октября вал будет, до этого времени патрошки твои отсыреют, да и вообще, баловство это всё, так, приобщится к свободе, которая у птиц есть, не адреналина, не риска, да и мяса, с гулькин нос.
Егоров, я же тебя как облупленного знаю, чего ты всё вокруг, да около, ходишь? Говори чего пришёл:- не выдержав насмешек, и рассыпав дробь, раскатившуюся с шумом по всему полу, сказал я. Ну, раз ты такой догадливый, тогда слушай. Пойдём лося на гону завалим:- положив мне руку на плечо, сказал он. Понимаешь, я и один раньше ходил, но в одиночку жутковато бывает. Вот года три назад маню сохатого, вдруг за спиной кто то шорк, шорк, медведь, в натуре медведь, притопал, и давай меня нюхать, тянет, тянет, носом воздух, потом выдохнет с шумом, и не понимает где лось. Я то, под ветром стою, а бежать боюсь, вдруг инстинкт сработает, подомнёт, и хана Лёше Егорову. А то было, с батькой твоим ходили, когда ты ещё соску сосал, так волки набежали, уже светло было, так я пять штук видел, пальнул в них, для острастки, да не попал, наверное. Вот, понимаешь, как одному жутко, а охота доложу тебе, адреналиновая, ну что, рванём?- Егоров посмотрел на меня таким просящим взглядом, что отказаться было практически невозможно, и я дал согласие. Ну смотри, день солнечный будет, значит ночь холодная следом, лоси активнее становятся когда к нолю ближе, вот тогда и отправимся. А я сбегаю, завтра, посмотрю, где бойки свежие есть, где кустарник заломан, чтобы точно не в пустую идти.
Если вам кто то скажет, что все звери ночью спят, рассмейтесь этому человеку в лицо. В лесу, ночью, все звери бодрствуют, думаю, что и птицы предпочли бы тёмное время суток но, им очень сложно летать в условиях ограниченной видимости, или отсутствия таковой вообще, столкновения с невидимыми, или внезапно появляющимися препятствиями для них были бы неминуемы. Мы, люди, очень сильно ограничены в своих возможностях, у нас есть слух, но разве его можно сравнить со слухом зверя, есть обоняние, но унюхать мы можем только то, что прямо перед нашим носом, и действительно сильно пахнет. И, наконец, у нас есть зрение, точнее, у нас есть глаза, которые, в сравнении с глазами многих диких животных, нужны только для украшения, чтобы не выглядеть окончательными уродами, или, в крайнем случае, помогать передвигаться по ровной поверхности. Что тогда говорить о ночи, когда единственным источником освещения, попадающим на землю, является, прошедший миллиарды километров, тусклый, еле заметный свет далёких звёзд, многие из которых уже погасли навсегда, и единственной их памятью остался этот не яркий, и для человека, практически бесполезный поток звёздной энергии, обозначенный на чёрном небе, маленькой, жёлто-красной, точкой.
Вуаах, вуаах, вуаах, вуаах, Егоров начал манить лося, в сделанный из бересты рупор. Вуаах, вуаах, вуаах, крикнув ещё несколько раз мы на несколько минут, затихли, вслушиваясь в тишину леса, ожидая ответа. Кто то мелкий, скорее всего заяц, пробежал прямо за спиной, шелестя на весь лес высохшей травой. Оторвавшись от ветки, совершил свое невидимое падение осиновый лист, с неимоверным шумом упав прямо к нашим ногам, рядом с такими же как он, погибшим товарищам. Звуки, в прозрачном, ночном воздухе усиливаются многократно, шорох становится скрежетом, треснувший сучок взрывом бомбы, человеческий шаг ураганом, разрывающим барабанные перепонки. Чувства, благодаря невесомости атмосферы, становятся обострёнными многократно, плюс, начинает будоражить сознание адреналин, ещё пока малой дозой впрыснутый в кровь.
Мы переместились вперёд метров на триста, по едва различимой просеке, Егоров вновь заухал в свою берестяную трубу, на этот раз как то протяжно, прикрывая рукой раструб. И снова минуты ожидания, напряжения барабанных перепонок до такой степени, что становился слышен писк мышей, бегающих в поисках пищи под лесной подстилкой. Где то очень далеко, там, откуда мы только что пришли, с шумом упало дерево, наполнив лес многоэтапным эхом. Слышал?- спросил Егоров. Да, дерево вроде упало:- ответил я. Думаешь дерево, от чего упало, ветра то нет:- продолжил он. Его слова заставили меня насторожиться, действительно, сегодня был полный штиль, даже листья осины, с шелестом дрожащие при малейшем ветре, сегодня были безмолвны. Вуаах, вуаах, вуаах, Лёша снова и снова дул в манок, а я, крутя головой во все стороны, и приставив ладони к ушам, пытался уловить хоть что то, но к сожалению нас снова ждало разочарование, дерево, скорее всего, упало от старости.
Часы показывали четыре тридцать, мы обошли практически весь участок, где Егоров видел бойки, но лось никак не хотел отзываться на наш, в действительности призывный стон. Простояв на месте минут пять в полной тишине мы, в очередной раз, стали переходить, как вдруг, совсем рядом, метрах в ста, или ближе, кто то сорвался с места, и ломая всё на своём пути, убежал. Мы несколько минут слушали, как зверь удалялся всё дальше и дальше от нас, и, наконец, совсем сошёл со слуха. Думаю корова:- почему то шепотом сказал Егоров, они, как правило, подходят без звука. Но это хорошо, значит, гон идёт, надо продолжать манить, знаешь что, пойдём ка туда, где дерево упало, что то терзают меня сомнения, само ли оно рухнуло. Я безропотно согласился, так как был настолько новичком в этой охоте, что не имел, не только права голоса, но даже права произносить лишние звуки, за что уже несколько раз был обматерён моим опытным наставником. Мы развернулись на сто восемьдесят градусов, и пошли в обратный путь, Егоров уже не останавливаясь, на ходу ухал в рупор, просто шел, и кричал, кричал, кричал. Мои глаза, то ли привыкли к темноте, становясь кошачьими, то ли начинало понемногу светать, потому как, я стал видеть очертания ещё не всех, но уже отдельных деревьев, и с каждой минутой их становилось всё больше и больше.
Егоров, словно дёрнув стоп кран, остановился как вкопанный, посреди старой вырубки, так неожиданно, что я, со всего хода, ударился головой о холодную сталь ружья, так сильно, что у меня полетели из глаз искры. Слышал Валерка, точно слышал:- ещё тише, чем раньше, прошептал Егоров, и поднёс рупор ко рту. Вуаах, вуаах, вуаах, вуаах, делая, как показалось, боле длинные промежутки между сигналами, начал манить он, и, снова взяв минутную паузу, стал вслушиваться в тишину просыпающегося утра. Вуаах, где то, на противоположной стороне вырубки, нам ответили, Леша вскинул руку, и пальцем указал направление, откуда послышался звук, мне показалось, что немного левее, но спорить я не стал. Егоров продолжил манить, делая промежутки между сигналами ещё более длинными, а сами звуки более чёткими, как бы подстраиваясь под настоящего лося. Утро уже полноправно вступило в свои права, над головой просвистел осенний вальдшнеп, и стал нарезать круги над вырубкой, именно там, где ходил, ломая деревья лось. Всё это было в нашей зоне слышимости, треск и уханье то приближались, то пропадали на несколько минут, но как мне казалось, лось совершенно не обращал внимания на отчаянные стоны берестяного рупора. Я стоял, и дрожал от холода, словно маленький ребёнок, промокший по пояс в утренней росе, обняв замёрзшее тело руками, и уговаривая этого быка, поскорее прибежать к нам. Подошел Егоров:- Наверное ничего не выйдет, там два быка, точно два, я прислушался, голоса разные, вот они и бегаю вокруг друг друга, если только попробовать подойти поближе и перехватить, ты как, не против:- он посмотрел на меня дрожащего и добавил:- Согреешься за одно, мормышка:- я сделал суровое лицо, нахмурив брови, и коротко ответил:- Пошли.
Мы потихоньку пробирались сквозь, стоящий плотной стеной, молодняк из ольхи, осины и берёзы, периодически останавливаясь и слушая где стонут сохатые. Одежда, промокла уже насквозь, руки, сжимающие оружие перестали чувствовать реальность, но дрожь действительно отступила, освобождая место, с безумной скоростью, закачивающемуся в вены, адреналину. Лоси вновь устроили какую то сумасшедшую карусель, практически не переставая стонать, бегая вокруг нас, ломая всё, что попадалось на пути, ещё немного, и они сошлись бы в звонком поединке.
Мы подходили все ближе и ближе к заветной цели, а лоси, тем временем выбирали удобное место для выяснения отношений, и в этом перекрёстном сближении мы, неожиданно для самих себя, оказались между двух огней, меж двух, дышащих паром паровозов, готовых вот-вот столкнуться. Сердце билось в груди, и отдавало в голову с такой силой, что начинали болеть уши, я стоял, вскинув своего туза, пытаясь разглядеть ухающего прямо передо мной, и ломающего деревья, зверя. Но в этом, сплошном и непроглядном молодняке ничего, совершенно ничего не было видно, только макушки качающихся деревьев, и иногда мелькающие, длинные ноги. До лося было уже метров двадцать, я взглянул на Егорова, он, то же был наготове, и по его сгорбившейся спине, и болтающемуся в трясущихся руках ружью, было понятно, что накрыло его не меньше моего. Уханье и треск всё нарастали, того, что был передо мной, я ещё мог контролировать, а второго, к сожалению, нет, шевелиться, и смотреть через плечо, было уже поздно. Мы сами приняли это решение, и теперь надо терпеть, терпеть страх, перебороть этот ужасный стресс, шатающий взрослого мужика, как липку на ветру, и ждать, ждать момента.
Треск сзади как то резко усилился, ух прозвучал так близко, что я вжал голову в плечи, лось, находившийся за спиной, почуяв слабость соперника, не выдержал, и бросился в атаку. Я развернулся, и через мгновение увидел бегущего, с опущенной головой, и выставленными вперёд рогами сохатого, выждал секунду, и выстрелил прямо в грудь, нажав одновременно на оба спуска. Бык сделал свечку, в это время прозвучали ещё два хлёстких, пулевых выстрела, развернулся практически на месте, и побежал по вырубке, ломая, попадающиеся, на своём пути деревья. Треск смолк секунд через десять, в утреннем тумане, спустившимся на землю за то время, что мы крались к лосям, прозвучал глухой стон, эхом прокатившийся по вырубке, и вслед за этим опустилась звенящая, опустошающая тишина, нарушаемая только стуком наших, возбуждённых сердец.
Валер, а второй то лось где, я даже и не понял, куда он делся, фу, веришь, чуть не обделался: - слегка отдышавшись, обратился ко мне Егоров. Ну ты меня и затянул под поезд Лёха, у меня руки до сих пор трясутся, думал сердце выскочит, не поверишь, уши болят так, что слышу плохо, а лосяра убежал наверное, глянь, нет его за спиной, я ссыкую маленько. Как думаешь Лёша, готов уже этот:- ответил я вопросом на вопрос. Да готов конечно, но я тебе скажу, это было нечто, думал затопчут насмерть:- ответил он, вытирая шапкой взмокшую, и парящую в лучах восходящего солнца, голову. Мы постояли ещё минут десять, обсуждая подробности состоявшейся охоты, в ожидании, когда схлынет напряжение, в ещё дрожавших коленях, и поутихнет кровь в венах, закипевшая от безумной дозы адреналина, и пошли искать трофей, которым оказался взрослый бык, с рогами на семь суков, и четырьмя смертельными, огнестрельными ранениями.

22.

Наша жизнь на девяносто пять процентов состоит из серых, ничем не запоминающихся, однообразных будней, не оставляющих в памяти ничего, совершенно ничего, кроме листика в отрывном календаре, смятого и брошенного в мусорное ведро. А дней, навсегда отложившихся в подсознании, можно пересчитать по пальцам, нет конечно, не одной руки, но в год их набирается именно столько. Они спрятаны, в личном архиве, где то на подкорке головного мозга, пронумерованы как в библиотеке, и всегда востребованы и популярны, как бестселлер. Выдержки из них цитируются при всяком удобном случае, и неизменно встречаются слушателями на бис, никогда не устаревают и не набивают оскомину. В чём же магическое волшебство этих, отмеченных красным фломастером, потускневших от времени но, при повторном прочтении вновь, расцветающих яркими красками, моментов. С годами, шрифт на этих праздничных открытках мельчает настолько, что приходится рассказывать по памяти, путая содержание разных страниц, непреднамеренно перевирая ход событий, но всё равно, всё складывается, каким то странным образом, в единое целое.
Наш мозг велик и безграничен в своих возможностях, именно возможностях, которые мы используем на те же пять, ещё раз скажу, жалких процентов, и не собираемся задействовать из за нашей патологической лени. Нам проще бессмысленно прожигать дни, недели, года, не замечая, как жизнь утекает сквозь пальцы, навсегда исчезая в неизвестности. Обернитесь назад, и задайте себе вопрос, что было двадцать дней назад, чем запомнились эти, исчезнувшие туда же, в безвестность, двадцать четыре часа, и те же девяносто пять процентов людей не смогут ответить на этот простой вопрос. Так где искать ответ? А ведь всё, до смешного просто, и это ужасающее естество заключается в этих, оставшихся, в который раз, смешных, пяти процентах. Именно столько, в процентном отношении, дней мы проживаем, вкладывая смысл в нашу, в основном бестолковую, жизнь. Именно в эти дни, деятельность пяти процентов нашего серого вещества достигает пика активности, пробуждая спящие, в глубокой летаргии, клетки, в последствии, и становящиеся нашим трейзером, в котором мы и прячем, самые прекрасные воспоминания о счастливо проведённых, что к сожалению очень редко, днях.
Вот так же серенько, без всякой надежды сверкнуть искоркой, разжигающей костёр в душе, я и провёл следующие два года. Сашку и Серёгу побрили, и забрали в армию, младшего на Тихоокеанский флот, бороздить просторы океана, а того, что чуть постарше, определили в Кушку, что на границе с Афганистаном, пусть теперь погреется на солнышке, может дурь из головы выкипит. Скучать не приходилось, друзья, собутыльники, хотя в этом случае можно было ставить тире, а не запятую, не давали покоя. Откуда то появлялись и пропадали подруги на неделю, или на месяц, заменявшие, до сих пор всем сердцем любимую, Зинаиду, как иногда казалось, навсегда пропавшую в своём университете, и с которой мы так и не определили статус наших, оставшихся в далёком прошлом, отношений. Будни сменялись буднями, день за днём, неделя за неделей, осенние дожди, заливавшие наш, построенный в болоте поселок, сменялись снегопадами, теперь засыпавшими дома по самые крыши. Из старых, кирпичных труб, плохо постиранным бельём, тянулись к небесам столбы кремированных в печных топках, приговорённых к вечному забвению, сухих поленьев, подаривших, ценой своей жизни, тепло обитателям старых, чёрных и покосившихся от времени, бараков.
Органы принуждения к закону всерьёз взялись за, до поры отпущенных в свободное существование, обитателей сто первого километра. Постоянные облавы и беспредел мусоров, обыски у всех, кто когда либо мотал срок, а значит, у всех жителей посёлка подчистили закрома, чёрных, точнее синих копателей, практически в ноль. У меня ничего, ни разу, не нашли, хотя, учитывая статью, по которой я цинтовал, искали усердно. К удивлению, никого, совершенно никого, за хранение стволов не повязали, и даже не увезли в райотдел для острастки, возможно из за того, что не хватало места, ведь бобик всегда был переполнен железом.
Вирко, мой старый знакомый, походив по комнатам в своих грязных сапогах, и порывшись в книжных небоскрёбах младшего брата, достал оттуда какой то журнал и прочитал вслух:- Солженицын. Архипелаг:- постояв пару секунд с задумчивой физиономией, и бросив записи, не прочитав и пары строк, на диван, продолжил:- Про геологов это хорошо, по советски:- и уже выходя на улицу добавил:- Ты, Котов, читай, читай про геологов, тебе на рудниках под Магаданом пригодиться, я тебе гарантию даю:- и с такой силой хлопнул дверью, что в буфете зазвенела посуда, а рушник, висевший у двери, сорвался с крючка, и ударившись об пол разлетелся на куски, намочив, выплеснувшейся водой, уже испачканный грязными сапогами, половик.
Мать, видевшая в своё время и не такое, собирая чугунные осколки в помойное ведро, сказала:- Рудники говоришь, быдло, гнилой базар, самого бы туда, а там, через неделю амбец, бебики бы потушили и в бушлете тряпошном в речку поплавать пустили бы, сука ментовская.
Я стоял с открытым ртом, и не мог поверить своим ушам: - Мама, вы меня, честно скажу, удивили, я и не знал:- мать не дала мне договорить и, приставив палец ко рту, добавила: - Прости сыночек, прости, не выдержала я, очень не люблю когда нелюди людям хамят.

23.

Весна в очередной раз ворвалась в замороженное, занесённое снегом сердце, звонкой песней, съёжившегося от нашего северного тепла, скворца, хорканьем вальдшнепа, ещё пулей пролетающего над головами, и пронзительным криком журавлей, доносящимся с не оттаявшего болота. По вечерам, вся округа наполнялась гулкими, ружейными выстрелами нетерпеливых охотников, побуждая дремлющую в анабиозе природу, к возвращению жизни в её естественное состояние. В нашем случае, состояние оборонительных действий, против патологической агрессии серной кислоты, растекающейся словно лава, и сжигающей всё живое на своём, огненном пути.
Что такое сроки охоты никто из палящих по, хотел сказать вальдшнепам, а скажу, по всему, что пролетало и пробегало мимо, не знал, да и если бы имел хоть какое то представление, соблюдать не собирался, не по понятиям это. Я был одним из всех в этом вопросе, подчиняться законам, придуманным репрессирующим государством было западло, а быть активистом среди зэков, было ещё хуже. И мы стреляли и стреляли, эту, перелётную мелочь, с апреля, и до, в общем пока не надоест, или не кончится терпение каждый день заряжать патроны.
Только Валера, давай договоримся, берём по одному глухаришке, и всё, ну если очень не в терпёж, то бей двух, больше не надо, а то возьмём ток на гоп стоп, и хана яичкам, кто курочек топтать то будет, сам знаешь, петухов среди нас нет: -Егоров заржал на весь лес, словно куропач, радуясь удачной, по его мнению, шутке.
Костерок, наспех собранный из того, что нашли в темноте, ещё потрескивал, переваривая в своём, через несколько минут, погаснувшем сердце, смолянистые, сосновые ветки, наполняя ночь благоухающей смесью сгорающего янтаря, и дурманящего, эфирными маслами, багульника.
Этот ток, найденный случайно отцом, знали только двое, Егоров и наша семья, которую я, невзирая на все перипетии жизни, до сих пор считал единым целым. И мы никогда не водили туда, Лёша не в счёт, посторонних людей, оберегая, не принадлежавшую нам собственность, как часовые мавзолей. Глухари токовали посреди мохового болота, на единичных, едва выделяющихся на общем фоне, деревьях. Центр тока, на протяжении многих лет, был неизменным, расползаясь в разные стороны, более шумными, постоянно порхающими, но чуть менее поющими, щупальцами. Забраться в очаг у нас не получалось ни разу, но этого никогда и не требовалось, на окраине всегда находился тот, кто попадал под выстрел, теряя голову от любви, даже не узнав, что теряет при этом и жизнь.
Прислонившись к дереву на краю токовища, вслушиваясь, в пока ещё дремлющее тишиной, но вот-вот готовое взорваться музыкой продолжения жизни, пространство, нарушаемое лишь треском мха, скованного утренним морозом, и разрушающегося под ногами, уходящего в другой конец тока напарника, я вдруг заплакал. Нет, не зарыдал ручьями горьких, стекающих по щекам и режущих роговицу глаз щелочным раствором слёз, нет, совсем не так. В одно мгновение грудь стиснуло какой то невидимой силой, на выдохе передавило так, что совершенно нечем стало дышать, как будто огромный пресс сдавил горло. Я рванул ворот фуфайки так сильно, что сорвал половину крепко пришитых пуговиц, и, практически рухнув на колени, стал с жадность вдыхать воздух, в это апрельское утро до краёв наполненный озоном. Что это было, придя в себя, и вставая с замёрзших, за пару минут, колен, подумал я. Стоило на долю секунды вспомнить, как мы ходили на ток с батей, как он, оставив нас у костра, вот так же, ломая замёрзший мох уходил, как казалось в неизвестность, а потом, с восходом солнца возвращался. Так тут же, сердце наполнила ненавидимая мной, обезоруживающая, никогда не идущая на компромисс, ностальгия, превращающего взрослого человека в беспомощного ребёнка, согревающегося, у потухшего, где то в памяти, костра, в ожидании возвращения отца.
Где то совсем рядом защёлкал глухарь, спасая меня из этого, бесконечного коридора времени, защёлкал осторожно, словно проверяя тонкость льда, едва ступая на него. Тут же, совсем рядом защёлкал второй, и, не дожидаясь проверки безопасности, запел, запел, выдавая одну песню за другой, будто стараясь опередить своих скромных товарищей в борьбе за сердце любимой. Уже через несколько минут, в центре тока, звенела целая какофония звуков, песни несметного количества глухарей, сливающиеся в неровный хор, щёлканье клювов и хлопанье крыльев, квохтанье, летающих над всем этим хаосом, глухарок, плюс прорывающееся, сквозь эту священную музыку, бормотание конкурирующего вида.
В темноте, пока глухарь также слеп как и глух, подскочил в несколько прыжков к тому, что был менее активен, и пел с длительными перемолчками, словно метроном, отмеряя паузу, чёткими, хорошо различимыми, в этом шумном курятнике, щелчками. Щелчок, секунда паузы, щелчок, ещё щелчок, ещё, ёщё, при каждом звуке голова, едва качнувшись, оставалась на месте, а глаза пристально вглядывались в окружающее пространство, в поисках опасности. И вот, промежутки между звуками, издаваемыми птицей, сократились до доли секунды, переходя в ту самую, настоящую песню. Глухарь вытянул шею и закинул голову назад, тряся своей, не по годам покладистой бородатой, расправив, словно веер, красивый, чёрный хвост, с белыми пятнами по краям.
Оттягивать развязку было уже некуда, я выждал, когда два соседних петуха начнут петь, и, прицелившись в шею, выстрелил. Глухарь, сломав ветку, на которой сидел, для меня рухнул вниз, а для себя остался навеки в той песне, к которой стремился всю, уже остановленную звонким выстрелом, жизнь. Увлечённые соседи не заметили гибели своего, менее удачливого товарища, они так и продолжали отчаянно петь, пытаясь перекричать своих конкурентов, которых стало на одного, на противоположной стороне тока прозвучал выстрел, значит на двух, меньше.
Я сидел, у разгорающегося с новой силой, костра, в ожидании Егорова, слушая, как глухари, с шумом, порхают с деревьев вниз, и там продолжают петь, растекаясь бесконечным шелестом по всему болоту. Лёша пришёл довольный и замёрзший, неся в руках огромного, в полтора раза больше чем у меня, глухаря. Да я чуть ли не в середину тока запёрся, Валер, ну там просто рай какой то, один на одном. Как по тёмному пришёл, так и стоял на одном месте, замёрз, конечно, но, дружище, это надо видеть. Я то, всё тебя ждал, уже балда вовсю светит, а ты молчишь, я тока подумал, что пора, и тут бах, ну всё, отлегло, значит и мне надо, ну вот, видишь, какой красавец:- Егоров поднял глухаря за шею, и в пол голоса, чтобы никого не напугать, крикнул:- Вот это кайф, Валерка!

24.


Валер, а ты слышал, что у нас в восьмилетке новый учитель?- мама, как бы невзначай, обронила фразу, проходя мимо меня, стругавшего, осколком стекла, новое, берёзовое ложе на мосинку. Мам, я вроде давно со школой покончил, ещё в классе шестом:- шутя ответил я. Покончил то покончил, а домашнее задание так и не выполнил, недотёпа ты мой:- мама потрепала меня по голове и, улыбаясь, пошла в дом, с трудом неся, в своих натруженных руках, целую корзину, только что собранных, предназначенных для засолки, огурцов. Пропустив мамины слова мимо ушей, я продолжил подгонять, бывшее, ещё недавно простой доской, ложе к, слегка подёрнутой коррозией, стальной коробке, поднятого из земли карабина.
Август изнурял жарой, вязкой как мёд, прилипающий к телу и стекающей каплями пота со лба, окутанный со всех сторон едким дымом лесных пожаров, бушевавших вокруг посёлка. Тихими, безветренными вечерами он, плотной пеленой, опускался на землю, смешиваясь, с просыпающимся в вечерней прохладе, туманом.
Я круглыми сутками пропадал на пожарах, опахивая, на своём старом, доживающем последний сезон, тракторе, огромные массивы, пылающего леса. Мы по несколько дней не возвращались домой, оставаясь ночевать в дали от дома, под звёздным, августовским небом, чёрные, не мытые, насквозь пропахшие кислым дымом тлеющей, лесной подстилки. Работа эта, была по настоящему, опасной. Не смолкающие, практически круглые сутки, и усиливающиеся после полудня, взрывы, оставшихся в почве, в огромном количестве боеприпасов, заставляли нас, не видавших войны, прижиматься, дрожащим от страха, телом, к такой тёплой, родной и спасительной, земле. Плуг, прицепленный к моему трактору, то и дело, выворачивал наружу, исковерканное, то ли войной, то ли блестящей сталью дернореза, брошенное много лет назад. Среди всего этого тлена, обрывков гнилых тряпок, практически целых сапог, с оставшимися в них человеческими костями, ботинок, с завязанными, ещё живым солдатом, шнурками, попадались очень даже интересные, для нас, вещи. Как, например, блестящий синевой ствола, чудом сохранившийся в своём первозданном виде, маузер. Рядом лесники откопали максим, с простреленным кожухом охлаждения, и с заряженной в него, не тронутой ржавчиной, пулемётной лентой. Что уж говорить про гранаты, патроны, мины и снаряды, которых, после прохода трактора, оставалось, на бруствере противопожарной борозды, несметное количество. На одном из таких развалов, возвращаясь к биваку, я и наткнулся на человеческие останки. Офицер, или комиссар, сложил свою голову в этом, проклятом богом месте, несколько десятилетий назад. Я собрал и сложил в небольшую кучку, всё, что смог найти в сгущающихся сумерках, и всё что осталось от человека. Засыпал, тонким слоем свеже вырытой, пахнущей гнилью, земли, коричневые, изгрызанные мышами кости, вперемешку, с рвущейся, от малейшего прикосновения, формой. Сверху положил найденную тут же фуражку, точнее то, что от неё осталось, околыш с красной зведой и козырёк, и, постояв несколько секунд в скорбном молчании, пошёл, почти на ощупь, по прорезанной в глухом лесу борозде, к месту нашей ночёвки. Из всех вещей, что были у офицера, я забрал только кожаную портупею, с немного прогнившей пряжкой, и такую же, кожаную, коричневого цвета планшетку, к моему удивлению, практически не повреждённую временем. На ходу, прыгая через вывернутые лемехом камни и корневища деревьев, провёл обследование найденного трофея, и первое, что нашёл, засунув руку внутрь, был пистолет, системы наган. Ну вот, новая волына:- подумал я, и новый срок:- ударила током в позвоночник вторая мысль, словно выстрел в спину, резанувшая жгучей болью, отдавшейся мурашками по всему телу. Первое желание было, сразу выкинуть находку, но завораживающая магия чёрной, холодной стали, плюс приятные сердцу любого мужчины, плавные изгибы, облачённой в дерево рукоятки, заставили спрятать опасную находку в карман, на всякий случай подальше, от посторонних глаз.
После очередного тяжёлого дня в аду, мы, лёжа под рукотворным навесом, в бессильных попытках уснуть от наваливающейся, но не способной победить, усталости, подолгу разговаривали, на разные, далёкие от действительности, темы. Сваливаясь неизменно, на одну и ту же, заезженную до неприличия, всегда скользкую, и в мужском коллективе, всегда похабную тему, межполовых отношений.
Валер, Серёга то дембельнулся:- спросил кто то из лежащих рядком, на постели из смеси еловых и берёзовых веток. Да, комиссовали, но лучше бы он там остался:- коротко ответил я, в надежде соскочить, но, к моему сожалению, не в этот раз. Да зырил я его:- кто то подхватил тему, и через паузу, словно ожидая моего разрешения, продолжил. Ты Валер прости конечно, но Серёга твой торчок конченый, бацильный какой то, шилом бритый весь, со стороны видно, что балдёжник, божья трава, скажу тебе, так не плющит, я то знаю. Гальки пяточку когда дёрнешь, ты кайфовый, жизни радуешься, дрянь, она лёгкий кайф даёт, а тут, бебики потухшие как у мертвяка, аж страшно, с такими глазами человек точно на антраците сидит, баяном вену дырявит. После всего сказанного, воцарилась полная тишина, нарушаемая лишь раскатами грома, грохочущего, где то очень далеко, отдававшегося в небе яркими отблесками, сверкающих, за горизонтом, молний.
Я лежал, слушая обидные, до боли в сердце, слова, но мне нечего было возразить, всё было именно так. Серёга вернулся из Советской армии наркоманом, причём серьёзно подсевшим на героин. В первый год службы он ещё писал домой, пусть и редко, короткие, словно долговые расписки, письма, а на второй год мама не получила от него, и теперь понятно почему, ни одной, даже открытки на день рождения, весточки. Я провёл с ним серьёзную беседу, пытаясь уговорить завязать, но подействовала ли она, не знаю, даже не смотря на клятвы брата, мне, почему то верилось в это с трудом. Ведь там, в Ленинграде, рядом с ним никого не будет, Валентин не в счёт, ему чужие проблемы по боку, и контролировать свои желания Серёге надо будет самому, а зная его патологическую слабость, я понимал, что всё, всё для брата скатывается в пропасть, и, главное, жизнь тоже.
Пока я грустно медитировал, прокручивая варианты действий, народ, уже отрешившись от чужих проблем, ржал на весь лес, над скабрёзными шутками. Я с трудом втиснулся в их, разгоревшуюся подробностями беседу, уловив пару знакомых, ранее где то услышанных слов, а именно, училка и школа. Что за училка то там такая, чего все про неё базарят, у неё там что, золотой колпак что ли?- до сих пор оставаясь в недоумении, спросил я. Да ты что Валера, совсем не в курсах что ли, мы ж про Зинку твою всё балаболим. Она как в школу устроилась, так каждый божий день мимо твоего дома круги нарезает, я ж через дом от вас живу, всё фиксую, как вечер, так она, туда-сюда, туда-сюда, и остановится напротив, и туфельки поправит, а ты всё не чуешь ни хрена. Мы так подумали, что ты её по бороде, или ошибаемся. Ошибаетесь, и здоровье своё не бережёте, такими разговорами, а если кто хочет, могу разъяснить:- очень жёстко, привстав с искусственной постели, ответил я. Вассер мужики, щась поубивають:- кто то отшутился мне в ответ. А вся бригада хором заржала, заглушая приближающиеся всё ближе и ближе раскаты грома, идущего на помощь, такого долгожданного ливня, уже наполнившего воздух прохладой и свежестью.

25.


Если ты готова променять весь мир на меня,
Возьми моё сердце, твоё, украду я,
Годы заберут всё, я верну, в сто крат больше,
Лишь бы не потерять, в коридорах времени, души.

Валер, ну когда мы свадьбу то сыграем, надо мной уже все подруги смеются, мама смотрит, как на, прости господи, проститутку, а Валера?- Зина едва слышно, положив голову мне на грудь, словно шелестя листвой на ветру, теребила мне душу своим ангельским голосом, не умолкая ни на секунду. Ну Зина, сколько раз тебе повторять, какая нахрен сейчас свадьба, зима на носу, кругом грязь, слякоть, ну, сама посуди, денег нет, вот сезон отпашу, и весной давай. Хотя, что я вру, Сашка, наверно, только в сентябре дембельнётся, и то не факт, а без него точно, никакой свадьбы не будет, пока он из Владика на паровозе пристучит, пока то, сё. Короче, года через полтора, не раньше, да и вообще, далась тебе эта свадьба, ты вон кто, учитель литературы и русского языка, а я, уголовник, того и гляди Вирко ещё что то нарисует, с этих сук, поверь мне, станется:- ответил я длинной тирадой, на так надоевшее хныканье Зинаиды. Да и вообще, одевайся давай, уже пол второго ночи, пока до дома твоего дойдём, глядишь и утро, на работу пора:- продолжил я. Не любишь ты меня Валера:- обидевшись в очередной раз, и вскочив, со слезами на глазах, с кровати, тихо-тихо, словно мышка, заголосила Зина. Ох, и дуры вы бабы, даже с высшим образованием, пять минут назад любишь, сейчас не любишь, вы уж определяйтесь побыстрее, а то бросает вас, из стороны в сторону, как лодку на течении, от берега к берегу. Ну, хватит плакать то, люблю я тебя, люблю, хочешь, оставайся сегодня у меня, мать всё равно знает, что ты приходишь, она хоть старенькая у меня, но не глухая же:- я обнял свою будущую, вернувшуюся, с мокрыми глазами, обратно под одеяло, супругу, и нежно расцеловал, её влажные, сладкие, словно ягоды малины, губы.
Сон, почти мгновенно, стал овладевать моим сознанием. Валер:- шепнула мне на ухо Зина. А?- на мгновение проснувшись, или ещё во сне, то ли ответил, то ли промычал я. Валера!- она снова позвала меня, и потеребила за плечё. Ну, чего? – уже раздражённо буркнул я. Давай!- не унималась она. Окончательно проснувшись, я переспросил:- Чего давай? Чего- чего, дурак что ли? – начиная гладить меня по животу, сладострастно прошептала Зина. Что! Опять! Лучше бы я тебя домой спровадил, сейчас бы спал спокойно. Ну да ладно, не дуйся, а то опять скажешь, не люблю, не люблю:- я обнял, всем сердцем любимую девушку, отдавшую всю себя в мои, по её мнению, надёжные руки, и мы с жадностью бросились в объятия бога любви, купидона, стыдливо отвернувшего свой взгляд, чтобы не покраснеть от стыда и неловкости.
Кто мне скажет, что такое любовь? Скажет, не разводя воду в ступе, не придумывая заумные определения, оперируя сложными, научными терминами типа два-фенилэтиламин, с непонятными решётками химических формул. Кружки, соединённые палочками, это, по мнению ботаников в очках, с толстыми линзами, и есть любовь? Чёрта с два, никогда не соглашусь с таким определением этого великого и священного действа, своим названием охватывающего огромный мир людей, вещей и событий, без которых жизнь, изначально теряет свой смысл.

26.

Время летит, не замедляясь не на минуту, в каждом последующем мгновении ускоряя, и без того, свой сумасшедший темп, не давая нам шанса просто остановиться, оглянуться назад, и постоять в раздумье, пытаясь осмыслить происходящее, чтобы принять единственно правильное, в данный, конкретный момент, решение. Но на это у нас нет разрешения свыше, только темп, только скорость, только действия по наитию, на собственный страх и риск, чтобы уже в финале событий дать себе отчёт в правильности, или нет, принятия сложных решений, изменяющих нашу жизнь, порой кардинально.
Саня, вернувшись домой, спустя три, долгих года, предстал перед нашими глазами совершенно другим человеком, возмужавшим, закалённым трудностями военно-морской службы, с твёрдой рукой и, как казалось посторонним людям, железным характером. Для меня, знавшего все тонкости души младшего брата, стало откровением, что он, практически не изменился, мускулы и плечи, не в счёт, я говорю о его внутреннем мире. Он остался таким же добрым, нежным, ласковым и сентиментальным, каким и был, тысячу дней назад.
Как обычно отмечают дембель на Руси? Весело и ярко, с водкой, друзьями, девками, в данном вопросе я был вне игры, и, естественно, с демонстрацией молодецкой удали, благо желающих попасть на кулак, в нашем посёлке, всегда было, хоть отбавляй. Приняв изрядное количество жидкости, отправились, вместе со свисающими на шеях, такими же пьяными, как мы подругами, на танцы, по дороге схлестнувшись с какой то, плохо знакомой, подрастающей шпаной, очень напоминающей нас, несколько лет назад. Потом, уже на танцах, померились крутостью с блатными, немного потолкавшись, и успокоив пару, не в меру буйных быков. Показать всем, кто здесь главная сила, хотелось до дрожи в мышцах, благо смелости, и поддерживающих её сил, до сих пор оставалось вагон и маленькая тележка. На второй день собрались на речку, отдохнуть и пожарить шашлык. Имидж крутого парня нужно было поддерживать, поэтому я взял с собой, магнитофон на батарейках «весна-3», который был предметом зависти многих, а в задний карман брюк положил наган, ну как не похвастаться такой игрушкой перед братом, и его друзьями. Мы поели, жаренного на углях, мяса, расстреляли три десятка патронов по выпитым бутылкам, потанцевали под «бони-м», и, уже практически ночью, всей большой и шумной компанией, завалились к нам домой, попить горячего чая с морошковым вареньем, чтобы согреть продрогшие, от осенней свежести организмы. Я зашёл последним, галантно пропуская желанных гостей вперёд, скинул куртку, и положил наган туда, где он лежал всё это время, за доску, над косяком входной двери. Мы, получив разрешение от матери, понимающей, что такое молодость, продолжили праздник, протанцевав, практически до утра, постепенно теряя, более слабых друзей и подруг, незаметно исчезающих с импровизированной танцплощадки. Праздник возвращения удался на славу, одно немного теребило и мою, и Сашкину, и, конечно, мамину душу, это отсутствие Валентина и Серёги. Если первого, по понятным причинам, я видеть не хотел, а он, не очень желал показываться на глаза, то отсутствие Сереги, знавшего о событие, насторожило. И мои опасения оказались не на пустом месте, уже через несколько дней мы узнали, что он сидит в крестах за разбой, и ему светит от трёх до семи, долгих, серых лет, за колючкой. Ломка заставила брата пойти на преступление, глупое и бездарное, как и сама его жизнь после армии, сломавшей его, как человека, сломавшей раз и навсегда, ведь из того болота в которое угодил он, выход только один, точнее, от туда нет выхода.
Уже через три недели Серёгу осудили, бросили в автозак, и повезли, трясущееся от лихорадки тело, прямиком на больничку. Кто знает, что такое мед часть на зоне, тот поймёт, что лучше ему от этой поездки не стало. Блатные, имеющие намерения отдохнуть от однообразной жизни в колонии, придумывают себе несуществующие симптомы, и, минимум три недели, живут, как на курорте, занимая лучшие места в палатах, используя, лежащих в коридорах, по настоящему больных, как рабов, как обслуживающий персонал. Отбирают хавчик, пользуясь правами сильного, и за мзду закрывающего на это глаза, персонала, издеваются над, как правило, беспомощными людьми, для собственного удовольствия. Такова тюремная жизнь, суровый, свободный, в своём беспределе, мир, окончательно калечащий слабых, и закаляя, способных выжить в этом аду, сильных духом людей.

27.

А ещё через неделю, у нас дома появились нежданные, и не прошенные гости. Я только- только пришёл с работы, переоделся, и, умывшись, сел за стол, чтобы под стопочку поужинать, свеже сваренными щами, из квашенной капусты, приготовленными заботливыми руками Зинаиды, с которой мы уже начали жить вместе. В свете, горевшего тусклым, жёлтым светом, уличного фонаря, медленно проехал легковой автомобиль, чёрная, двадцать четвёртая волга, такая же, как у директора леспромхоза. Через пару минут, когда я уже заканчивал ужин, машина, так же медленно, словно выискивая кого то, проехала в обратную сторону, накатывая колею в свежевыпавшем снегу, весь день, крупными хлопьями, устилавшим, ещё не промёрзшую, землю. Зинаида вот-вот должна была вернуться из школы, волоча с собой, как правило, огромную, словно у почтальона, сумку, наполненную зелёными тетрадями, с сочинениями и домашними работами, поселковых девчонок-отличниц, и, хулиганов-пацанов, для которых двойка была пределом мечтаний. И когда открылась дверь, я, смотревший по телеку хоккей, не сразу понял, кто вошёл.
Котов Валерий здесь проживает?- грубый, мужской голос, ошпарил меня кипятком, заставив подпрыгнуть, словно потревоженного, звенящей, в утренней росе, стальной косой, кузнечика, мирно стрекотавшего в душистой траве, радуясь очередному восходу солнца, после долгой, холодной ночи. Мужчина показал раскрытое удостоверение, которое я, от неожиданности, и подступающей паники, первой из чувств, начинающей понимать причину появления суровых людей, не то что прочитать, даже рассмотреть толком не смог. Капитан госбезопасности, честно, уже не помню его фамилию, кто ещё находится в квартире?- представился он, одновременно начиная процессуальные действия.
Я, словно уколотый дозой безысходности, с опущенными, от понимания причин и отсутствием выхода в сложившейся ситуации, руками, будто зомби, односложно отвечал на вопросы кгбиста. Очнулся, или можно сказать, проснулся, только когда капитан предложил добровольно выдать спрятанное оружие. Я заявил в ответ, что никакого оружия у меня нет, и ничего об этом не знаю, в надежде на чудо, в надежде на авось и глупость сотрудников органов. Но надежда умерла, не прожив и пары секунд, офицер подошёл к входной двери, и, сунув руку за косяк, достал оттуда наган, держа его одним пальцем за спусковую скобу. Шок, другими словами не описать состояние, в которое повергло меня увиденное. Кто, кто из Сашкиных друзей оказался стукачом, как его предупредить, как вычислить суку? Капитан уже оформлял какие то бумажки, а я всё думал и думал о предательстве, какая мерзость, гнустно и отвратительно пахнущая, была в тот вечер у нас дома, пачкала своими грязными руками белые фарфоровые чашки, вместе с нами танцевала под «аббу», смеялась, бесстыдно пряча свои чёрные мысли, в нашей общей радости. И как будет жить с этим камнем на душе брат, узнав, что кто то из людей, которым он доверял, практически так же, как и мне, предал его, отправив его брата на нары. Я ехал на заднем сидении волги, стиснутый по бокам двумя крепкими мужчинами, и всё думал, переживая всем сердцем, нет, не за себя, а за брата, лишь бы он не натворил делов, в поисках предателя, в поисках гнили, насквозь проевшей его, дружеские отношения. Лишь бы не очерствела его, открытая, распахнутая на встречу людям душа, которую так предательски ударили ножом в спину, лишь бы он не замкнулся, ища причину не в людях, окружающих его, а в собственном я, несправедливо перекладывая всю вину на себя одного.
Суд определил меня, на последующие пять с половиной лет, в исправительную колонию номер пять, в Стародуб, по слухам колония махновская, с красным уклоном, что не сулило спокойной жизни ни на минуту, и выйти из которой без ломки характера не представлялось возможным. Что ж, новый вызов жизни, в очередной раз, проверяющий тебя на прочность, нужно принимать спокойно, заранее спрятав, очень глубоко в себе, и позабыв о местонахождении, самых дорогих и чистых чёрточек твоей души, чтобы, не дай бог, не потерять их в серых, пропахших плесенью, лагерных бараках. И ещё более глубоко, чем это можно было себе представить, именно, в то самое время, когда Зина, вынашивала, вот уже пару месяцев, нашего первенца, рождение которого мне, к сожалению, увидеть не придётся.

Это ещё не всё.
 
Последнее редактирование:
Сильно.Жду продолжения.
 
Да уж.. непростая судьба..
Очень жду что же будет дальше..
 
Жизненно, интересно. Спасибо. Жду продолжения.
 
Придется ложиться спать не почитавши..:ah:
 
Где продолжение??? Уже заждались!!!!
 
[/
Сто первый.​
Третья часть.​
Блажен, кто верует в свободу совести, перед раскаяньем сердец, в свершенных ранее делах, грехах и действиях, без брошенного, вскользь, иль невзначай, пустого, мёртвого, без мысли и эмоций, взгляда. Идёшь вперёд, ломая ветки и деревья, казённым, чёрным каблуком сминаешь, втаптывая в грязь, цветы, благоухающие ароматом жизни, и с корнем вырываешь из сердец, тех, кто тебя любил когда то, в прошлой жизни, ростки надежды, на спасение души, в бурлящем океане зла и желчи. Беспомощно барахтаясь в пучине урагана, рожденного, о ужас, всего лишь шагом в никуда, ты проклинаешь жизнь, что не даёт второго шанса всё заново начать, всё позабыть и искупить. И брошенный на брег, измученный, без сил, ты поднимаешь голову, в надежде вновь увидеть утренний восход, покрытую густым, как молоко, туманом речку, скрывающим на время, друг от друга берега. Услышать, разрезающих пространство в белой пелене, чирков, с шипением приводнившихся за поворотом речки. Почувствовать, дрожащими ногами, чистейший холод утренний росы, и насадив на маленький крючок червя, закинуть поплавок на середину речки, и бросить фразу в доброе вчера:-«Отец, а у тебя клюёт?»….. Но жизнь не любит, и не верит в сантименты, всё чётко, всё по плану, как в тюрьме, родился, вырос, погулял мгновенье, и всё, пора другим освободить времянку, наивным чудакам, пока не знающим об этой страшной тайне.
1.​
Вот скажи Егоров, как так, я никого не убил, ничего не украл, а десяток лет прожил в лагерях, нары, параши, блатные, петухи, цирики, решетки, колючка, почему так?- спросил я своего старого друга, когда мы отмечали моё очередное, и как по прошествии времени выяснилось, не последнее возвращение из зоны. Егоров, будучи, как мне казалось, совершенно трезвым, наморщил свой, изрезанный глубокими морщинами лоб, вытянул губы, словно утконос, и выдал, как он это умеет, что то заумное, что и на трезвую то голову я иногда не понимал, а уж в состоянии тяжёлого под шафэ, и подавно. Понимаешь Валерка, ведь как оно всё устроено в мире, есть закон, скажем так, табу, за который человек не может переступить, хотя, конечно может, но, вроде как, не должен. А ещё есть желание, оно ничем, само собой, не ограничено. Желание не имеет материализации, поэтому оно безгранично, ну ты сам посуди, как кто то может запретить тебе, или, например мне, что то хотеть, ведь смех, да. Так вот, когда желание хочет материализоваться, оно начинает вступать в противоречие с законом, причём всегда Валерка, в любой сфере деятельности, абсолютно, и если уладить эти противоречия, то желание материализуется, но уж точно не в той степени, что ты хотел. Но закон то пишут не боги и не пришельцы, а люди с такими же желаниями как и у тебя, ты ваще сечёшь что я тебе тут базарю?-Егоров потряс меня, уже засыпающего, за плечо, и увидев микроскопический проблеск в сознании, продолжил. То есть смотри, допустим, мы объединим все желания в единое целое, и обзовём их мечтой, мечта это понятие не материальное, производная мечты это материальный продукт, чтобы осуществить мечту нужно приобрести этот продукт, но для этого нужно бабло, рублики нужны Валерка, хрусты, ты понимаешь к чему всё идёт! Так вот те, кто пытается ограничить твои желания, твою мечту, хотят, с помощью своих, запомоенных законов, ограничить поступление денег в твои карманы, а следовательно, материализацию мечты, к которой ты стремился, они хотят ну, в лучшем случае, притормозить, а в худшем, вообще запретить, и они это сделают, поверь мне, вот и весь секрет. Государство никогда не даст нам жить красиво и с кайфом, оно только и ждет, как отобрать у тебя, по большому счёту, ну, саму мечту получается, а в замен, дать тебе по башке, чтобы снести её нахрен. Мы, как тот турецкий вор, что за три украденных огурца в бочке с дерьмом сидит, только он там день сидит, а мы всю жизнь, и чуть ему дыхнуть свежачка захочется, нос высунет, а янычар фить мечём, и усё, аля улю, гони гусей, так и государство нас фить, и в столыпина. О Валерик, ты это тож, аля улю, готов совсем, давайка на нары, тьфу блин, типун мне:- Егоров сплюнул три раза, и потащил бездыханное тело в дом, собирая в кучу половики моими, волочащимися по полу, ногами.
2​
Моя пятёрка в лагере растянулись на недобрую сотню, и в то же время, на свободе, в другом, параллельном мире, эти пять лет, чужих лет, пролетели мгновением. Знал ли я, что после отсидки, уже не застану живой свою любимую маму? Да, наверное, знал, знал и боялся этого, боялся потерять связь с самым близким и дорогим мне человеком. Сейчас, рыдая на её могиле, я проклинал себя за поступки совершенные мной, ругал за то, что так мало внимания уделял своей дорогой маме, и за то, что, в конце концов, не желая этого, предал её, а вместе с тем, предал и себя. Что заменило мне мать? Что останется у меня в памяти от этих долгих лет разлуки? Ничего, совершенно ничего. Грудь сдавило приступом удушья, я рванул ворот рубашки с такой силой, что пуговицы разлетелись по сторонам. Купола! Купола! Купола заблестели синевой неба на моей белой, будто снег, груди. Сколько же их там, и сколько места есть ещё на этой, исколотой коже. И каждый, каждый символизирует один год, год упущенного счастья, год любви и тепла, не подаренного мною, и год горя, печали, надежд и переживаний для такого маленького сердца моего, самого близкого, теперь уже потерянного навсегда, человека. Серёга тоже уже находился по другую сторону вечности, туберкулёз, подхваченный в лагере, за полгода убил его. Организм наркомана, ослабленный постоянными ломками, не хотел, или уже не мог цепляться за жизнь, брат угас так же тихо, и незаметно, как и жил, никому ничего не сказав и никому не навредив, словно растворившись во времени и пространстве. Известие о его кончине, по странному стечению обстоятельств, так же потерялось где то среди вороха писем и бандеролей, и единственное, что мы знаем, лежит он, где то под Сусуманом, могила номер….. что и следовало ожидать от Серёги – «не разборчиво», на кладбище колонии, с таким добрым названием «Надежда». Вернувшись домой, после пяти лет гниения в лагере я запил. Пил от горя, от радости, от безысходности и счастья, скидав всё, мысли, боль, обиду и отчаяние, как попало, в переполненный когда то, до самых краёв, прозрачной, чистотой, словно святой водой, родник, с придуманным, какими то глупцами названием, душа. Изрытый, перепаханный годами, загаженный и рвотою, и кровью, и дерьмом, но всё ещё родник. Пусть где то в глубине, не подающий признаков жизни, испуганный ржавыми решётками и лаем остервеневших, до бешенства, кобелей, что сторожат свободу от людей, он всё ещё жив, и он надеется увидеть солнце, с трудом пробивающееся сквозь года лишений и преград.
3​
Чёто грядёт Валерик, я хоть и не петух, но кормой чую, какую то кумовскую мутку черти задумали:- сказал Егоров, до этого момента молча орудовавший ножом снимая шкуру, с убитого мной лося. А я всё не вкурю, чего ты молчишь, опять ваксой с утра подогнался, белочку словил, а? Опять буровить будешь, как ты любишь, метлой своей порожняк гонять, ты лучше ножичком работай, а не языком, толку больше будет:- ответил я, до этого долго сдерживаясь, глядя на то, как Егоров, по большому счёту, валял дурака. Нам до мотовоза надо успеть всех лосей разобрать, чтобы хоть кусками на платформу закидать, ты сечёшь вообще:- Егоров, услышав резкие выражения совсем перестал работать, распрямил своё длинное, худое тело, и, покачиваясь, на трясущихся от холода ногах, уставился на меня с неподдельным удивлением. Что шнифты свои на меня пялишь, не нравится, лови мотор, если в лесу поймаешь, и вали к сельпо, там ещё наливают:-окончательно потеряв контроль над эмоциями сорвался я, заглушив своим криком даже тарахтевший рядом дизель. Егоров плевать хотел на мою истерику, зная, что ничего ему не будет, он спокойно сел на тушу, наполовину ошкуренного лося, достал сигарету и закурил, наполнив лёгкие тёплым, табачным дымом. Ты Валер не кипишуй, один хрен мы всех четырёх ободрать не успеем, дай бог одного нарезать на пайки. Мороз щас под двадцатку, да, у этого уже всё задубело, шкуру коленом отгибаешь, а у тех, что по делянке собирали, и подавно, брюхо вскрыли, ливер в мешке, всё, не ссы, не завоняют. Мотовоз придёт, так прогоним чё нибудь, а этих на чекера, и амба, до дому всё ничего:-Егоров закончил свою тираду и бросил в снег сигарету, блеснувшую в сгущающихся сумерках, словно маленькая, исчезнувшая навсегда, комета. А в следующий раз думай, прежде чем затвор дёргать, да на спуск жать, это проще простого, понял, любой баран так может. Ты палец свой с башкой соединяй, беспредел свой контролируй, а то, сукой буду, головняк наживёшь, да ещё и с геморроем:- я молча подсел к Егорову, слушая, неприятную для меня проповедь, осознавая, по прошествии нескольких часов после охоты, если это можно было назвать так, всю правоту его слов. Сколько раз я говорил себе, что нужно научиться слышать себя, научиться чувствовать тот миг, когда надо остановиться, и ведь я это ощущаю, подсознание звонит во все колокола в моей голове, разум кричит, стой! Остановись! Прекрати! Но я, с фанатизмом обречённого продолжаю, продолжаю и продолжаю. Моё эгоистичное подсознание, не полемизируя, а игнорируя разум, шепчет такие сладкие, щемящие где то в груди, слова:- ты лучший, только ты и больше никто, подталкивая к ограниченному, рамками эпизода, безрассудству, больше похожему на безумие. Так получилось и сегодня, нас с Егоровым послали промять, под мороз, подъездные пути к штабелям леса, заготовленного ещё осенью. Только мы выехали на вырубку, как среди белого, режущего глаза, безмолвия, вырос силуэт лося, дневавшего рядом со штабелями, так обожаемой ими, осины. Горбыль!-закричал Егоров, сидевший на капоте пятьдесят пятки. Валерка, горбыль!-снова закричал он, уже просунув свою голову в открытую форточку кабины. Я спрыгнул в снег, успев вытащить из за сиденья замотанную в тряпку мосинку, выкопанную много лет назад на веймаре, и доведённую до ума ещё отцом. Расстояние до лося было метров двести, может чуть меньше, я прислонился плечом к кабине, и стал целиться. Так, лопатка, чуть выше, под холку, выдох, спуск, грохот выстрела побежал куда то в даль, пытаясь догнать уже нашедшую цель пулю, удаляясь от звенящего, грохочущего трактора и поднимая лёгкую позёмку, белым инеем ложащуюся на шкуру, уже лежащего на земле, долю секунды назад, живого лося. Егоров ещё только хотел радостно крикнуть, а звук выстрела превратиться в эхо, ударившись со всего разбега в окутанную снежной пеленой стену леса, как из за штабеля, почти одновременно поднялись ещё три лося, потревоженные неожиданным шумом. Не успели они сделать и пары шагов, как прозвучал второй, словно щелчок кнута, выстрел. Эхо, возвращавшееся назад, на полной скорости, врезалось в новый, такой же сильный, как и первый, звуковой поток, и подхваченное смертельной энергией, устремилось обратно, поднимая по пути всё новые и новые вихри снежной кутерьмы. В след за первыми двумя, уже и третья пуля сделала своё дело, раздробив рёбра пытавшегося спастись бегством телка, разорвав лёгкие, и превратив в непонятную, темно бордовую массу печень. Брызжущая из раны кровь смешалась с кружащим в вихре, словно пудра, снегом, окрасив его розово красным превращая трагедию, происходящую в ту секунду на наших глазах, в сюрреалистическую. Затвор вверх, на себя, вперёд и в низ, щелчок, выстрел, и тишина. Тишина такой силы, что заглушила грохот и звон трактора, отпугнула своей безжалостностью эхо, заставив его спрятаться среди снежных покрывал, скинутых, с раскачивающихся от волнения деревьев. Только красно белый иней, с каким то, щемящим сердце скрипом, бесконечно медленно падал на землю, готовую, как и всегда, принять всю эту, испугавшую природу, страшную боль. Егоров молча стоял на капоте трактора, потрясённый и словно заворожённый этой ужасной картиной, не в силах выдавить из себя потерявшуюся, и застывшую на морозном воздухе фразу: Готов!
4​
Дорога к дому оказалась не простой, трактор еле полз по пробитой утром колее, постоянно пытаясь разуться, или утонуть в жидкой, болотистой почве, не успевшей замёрзнуть из за выпавшего, до морозов, снега. Позади оставались просеки и дороги, вырубки, луга и перелески, и везде, везде за нами тянулся нескончаемый, не прерывающийся кровавый след, словно именной росчерк, напоминающий всем, что это, сто первый километр. С лязгом гусениц, выбивающих искры из асфальта, и чёрным, едким дымом, вырывающимся из выхлопной трубы, мы въехали в посёлок. Первым делом подняли людей, отцепили двух, ещё не сбросивших рога, быков прямо на обледеневшей дороге, оставив их на растерзание толпы. А сами, забрав себе молоденькую коровку и телка, поехали прямо к дому, где меня ждала, не на шутку перепугавшаяся, долгим, хотя каким долгим, по сравнению с пятью годами, отсутствием, Зина. Слушай, а что ты там про муть то говорил, когда на деляне лося щипали? Если честно, не понял о чём базар:-спросил я Егорова, когда мы уже сидели за столом, и под свежую, жаренную печёнку, опустошая литруху столичной, прозванную в народе, не знаю почему, сабонисом. Егоров дожевал своими гнилыми зубами, как он их называл, корешками, кусок сердца, бившегося в груди зверя ещё несколько часов назад. Вытер рот, проведя по нему своей огромной ладонью, с длинными, костлявыми, и какими то, особенно уродливыми, именно зимой, пальцами, и этой же рукой расправил немытые, и уже наполовину седые волосы. По обычаю наморщив лоб, он начал извергать свои потужные, именно для понимания, тезисы, словно землекоп, лопату за лопатой, укладывая их в одно целое, выстраивая в единую цепочку, казалось несовместимые, с точки зрения простого обывателя, вещи. Но приходилось мириться и слушать, ломая извилины своего мозга, чтобы хоть отчасти понять логику мышления, этого алкофилософа, слова и предположения которого зачастую становились пророческими. Волки кругом:- начал он, волки Валерка, куда не глянь, везде стаи, злые, бросающиеся на тебя, вцепляющиеся мёртвой хваткой в горло, рвущие душу своей серостью и примитивностью понимания жизни. В их маленьких, пустых глазах только одно, жажда крови, крови большой, всё поглощающей на своём пути, и пачкающей всех, и тех, кто сопротивляется этому необузданному потоку, и тех, кто стоит в сторонке, пережидая апокалипсис. Эта волна зацеп всех Валерка, поверь мне, а многих смоет за борт, как во время шторма в океане, их поглотит пучина, пенящаяся от концентрации безумия, куражащаяся своей безудержной агрессией, радующаяся движению к смерти. И не останется у людей ничего, ни памяти, ни любви, ни милосердия, да и от людей то ничего не останется, так, мумии, набитые кишками, без сердца, без души, без чувств. А единственным наполнителем их, некогда прекрасных тел, будет залитая кишечным соком, зловонно переваривающаяся биомасса и её производная, дерьмо. Дерьмо, которым зальют всё вокруг, и сердце, и глаза, и уши, лишь бы ты не думал ни о чём, кроме продукта потребления, и стремился только к одному, плодить дерьмо и жить в нём. Егоров подцепил со стола стопку, наполненную водкой, опрокинул её в пересохшее, от жгучих слов горло, ткнул вилкой в сковородку, и, пережёвывая уже остывший кусок печёнки, с причмокиванием, продолжил ораторствовать. Ты Валер думаешь, что я пургу гоню, мол, нашел уши и дую в них? Э нет Валерка, я всё это вижу, наяву вижу, как меняется люди, меняется власть, как она юлит и отпускает вожжи и одновременно подвязывает ниточки, за которые дёрнут в нужный момент, чтобы прочистить кингстоны и выбросить ненужный хлам из отсеков, дабы для них, сука, только для них кислорода стало побольше. А хлам ненужный это мы Валерка, ты и я, Зинка, доча твоя, всё это быдло, под названием народ, окруженное, как я уже вещал сегодня, волками. Вот главпахан наш нынешний, Горбач, смотри что делает. Он рвёт страну, как волк рвет поверженного лося, вырывая маленькие, как сначала кажется, кусочки. Самую малость, по чуть - чуть, укусит там, вырвет здесь, в другом месте, где то с мясом, где то без, а зубы то, зубы то в крови, и чем дальше он будет продолжать, тем больше будет крови, только кровь то холодная, ведь лось то уже мёртвый. Ты понимаешь Валерка, страна то уже ледяная, мёртвая, и теперь будут её рвать на части, и нас рвать вместе с нею. Только чую я, что скоро, очень скоро, придёт к этой мертвечине матёрый волк, разгонит всю эту серую шушеру, которая убить смогла, а съесть не получается, и начнёт резать своими острыми зубами, и жрать, заливая всё вокруг кровушкой красной. И линчевать он будет долго, ох долго Валерка, а после, когда всё закончится, он уйдёт, оставив после себя столько чёрного, кровавого дерьма, что и не разгрести будет. Егоров на минуту замолчал, теребя в руках хрустальную стопку, бросил взгляд на уже пустую бутылку, и с какой то обречённостью в глазах, закончил: - Всё бренно Валер, всё бренно, из этого круга не вырваться и не спастись, мы как в болоте, не хотим тонуть, но тонем, ведь, по иному, нам никак, одно лишь избавление от этой, придуманной не нами, кабалы, другой, потусторонний мир, но что там есть, и будет ли там счастье? Огонь в печи разгорался всё ярче, проникая в потаённые, смоляные ходы сухих, еловых дров, взрывающихся от нагрева, и оглашающих пространство кухни частыми, резкими, словно удар плети, щелчками. Мы молча сидели, практически в полной темноте, озаряемые лишь вспышками пламени из слегка приоткрытой дверцы печной топки. Егоров почти дремал, вытянув поперёк кухни свои длинные ноги, с дырявыми носками, сквозь которые вылезали грязные пальцы, с закруглёнными, нестриженными ногтями. Я сидел и переваривал сказанное им, не смотря на яркий, солнечный, морозный рассвет, настойчиво стучавшийся в замёрзшее окно, тучи над моей головой, с каждой секундой, становились всё черней. Зима, после моего второго возвращения, можно даже сказать воскрешения, была особенно результативной в плане охоты на лося. Мы били их и из тракторов, и из мотовозов, на облавных охотах и случайно, казалось, что всё, лес вычищен под ноль, но проходила неделя, и в лесу появлялись всё новые и новые следы, лось массово мигрировал на юг, и количество его было каким то запредельным. Сколько патронов я потратил за ту зиму уже не сосчитать, сказать, что стрелял каждый день, значит не согрешить против истины, но иногда дёргать затвор приходилось и по два, а то три раза за день. А вслед за лосем пришли большие стаи волков, уже к февралю в посёлке не осталось ни одной собаки, те, что бегали по улицам, исчезли, практически, за одну ночь. Привязанных на цепь, разорвали во вторую, некоторых прямо во дворах, на глазах перепуганных хозяев. Я избегался по лесам, пытаясь в одиночку охотиться на серых, но моим трофеем оказался лишь один прибылой волк, да и тот подстреленный случайно, прямо из кабины трактора. А тем временем волки наводили свои порядки в лесу, дорезая лосей, по счастливой случайности, избежавших встречи с пулей. Нужно было организовываться и охотиться коллективом, но никто, кроме Егорова, не пришел, в назначенное мной место сбора. Да Лёша, ты был прав, когда говорил, что кругом нас волки:- сказал я Егорову, когда мы возвращались с несостоявшейся охоты. Хуже волков мы, много хуже, у тех коллектив есть, а у нас…. моя хата с краю, у соседа горе, пойду, полюбуюсь. Прав ты был, на сто процентов прав, всё мёртвое вокруг, без малейших признаков жизни, все чувства уничтожены и загажены, и что дальше будет, боюсь представить. И ты молчи, молчи и никому не рассказывай, пусть плывут по течению, расплаты им, да и нам тоже, не миновать.
5​
Шесть лет я не был на веймаре, и большого желания посещать те места, если честно, у меня не возникало. В памяти, нет-нет, да и всплывёт тот чёрный, кожаный плащ, мелькающий среди деревьев в сполохах костра, смрадный, трупный запах, будто из преисподней, и эта фраза, которую мне перевел знающий человек, «Ты убил меня». Вот и сейчас, по прошествии стольких лет, при первом же воспоминании по спине начинают бежать мурашки. Пусть Егоров говорит всё, что угодно, мол, это глюки и фантазии, я сделаю вид, что соглашусь, но только сделаю вид, потому, что я это видел, и слышал, и чувствовал. А ещё этот, наводящий нестерпимый ужас, постоянно преследующий тебя, сильный и злобный взгляд, прожигающий насквозь и уничтожающий самообладание и волю. Страх охватывает только от одних мыслей, что иду в это проклятое место, где бесы устраивают шабаш, играясь страждущими душами погибших людей, вводя инъекции безумства в гнилые вены людской алчности. Я шел, и представлял, как снова повстречаюсь с этой жуткой болью, когда по венам потечёт леденящий ужас безрассудства, и превратит меня в примитивное существо, подобное червям, пронизывающим тленные останки, не понимая, что это, в прошлой жизни, человек. За минувший сезон я практически растратил весь запас патронов, да и ствол, как то вдруг, начал плеваться пулей, раскручивая её в полёте, и разбрасывая по разным сторонам. Кучность упала до такой степени, что со ста метров я перестал попадать в двадцатилитровую, железную канистру. Вот по этой причине, мы с Егоровым и отправились, вооружившись щупами и лопатами, на веймар. В планах было найти пять, может семь мосинок, с приличным стволом, и сотни две, три патронов, калибра семь, шестьдесят два. С выходом немного задержались, встречали утренний поезд, на котором мог приехать Сашка. Он тоже хотел пойти с нами, но, видимо, что то не срослось, или работа, или семья, или жена, не всё так просто, как раньше, захотел, взял и поехал. И теперь нам приходилось просто бежать, ломая ноги, чтобы сократить отставание от графика, но всё равно, засветло мы не успевали никак. Оказались на месте уже в потьмах, на скорую руку разбили лагерь, запалили здоровенный костёр, чтобы просушить вещи, и, откупорив бутылку пшеничной, сели ужинать. Разговор, как то не склеился, усталость, помноженная на сытый желудок, и возведённая в квадрат бутылкой водки, победила разум и способность речетативу озвучивать, рождённые серым веществом, мысли. Закончившийся было день плавно и безболезненно перетёк в следующий, что не могло не порадовать моё, напряжённое подсознание, ожидавшее, каждую секунду, какого то, душераздирающего подарка. Видимо прав был Егоров, что голоса эти водку не любят, на дух не переносят, видимо прав. Эта мысль подействовала, словно бальзам, успокоила, придала уверенности и силы, я даже на некоторое время стал посмеиваться над собой, что испытывал панический страх, всего лишь, от фантазий. Нет, прав был этот профессор, своих видений мы боимся больше всего на свете, придумаем, чёрт знает что, а потом, разочарованные от осознания нелепости этих утопических бредней, смеёмся над собой, понимая, какие же мы, на самом деле, слабаки и трусы. Специфика нашей экспедиции на веймар заключалась в том, что ничего, кроме оружия и патронов нас не интересовало, не захоронения, не ордена и золотые зубы, не тол и не взрывчатка, а только оружие и патроны. Как искать? Да всё очень просто, идёшь по брустверу немецких окопов, останавливаясь у каждой бойницы в поисках груды гильз, оставленных перегретым mg. Нашел небольшой бугорок, пнул сапогом, и вот они, покатились вниз, в заросший, затянутый мхом окоп, по которому много лет назад бегали, поднося боеприпасы и пригибаясь от пуль, Хансы, Олафы и Людвиги. Многие из которых так и остались лежать здесь, рядом с Иванами, Петрами и Алексеями, все вместе, под одним, зелёным одеялом, и голубым, до бесконечности, небом. Где пулемёт, там гораздо больше оборванных, человеческих жизней, пробитых пулями биографий, и залитых кровью, незаконченных писем. Остаётся только тихонько побродить по лесу на сто, сто пятьдесят метров вокруг, как обязательно наткнёшься на человеческие останки, или на ржавую, наполненную дождевой водой каску, с плавающими в ней сухими, еловыми иголками, или воткнутую в землю, торчащую, из беспокойного муравейника, мосинку, с давно сгнившим, и отвалившимся прикладом. Здесь всё застыло, словно в чёрно белом снимке с длиннющей, растянутой в десятилетия выдержкой, без промежутка памяти, без остановки кадра, с размытым очертанием людей, бегущих в никуда. И мучительно долго ожидающих того, кто сделает отсечку исчезнувшего времени, поставив точку, в их неоконченной войне, остановив их бесконечный бег, всего лишь прикоснувшись к неопознанным останкам. Чем больше времени проходит со времени, когда закончились эти страшные сражения, тем труднее найти что то стоящее, природа безжалостно уничтожает орудия убийства, превращая их в шелушащуюся ржавчину. Ещё совсем недавно, десять лет назад, мы стаскивали, как казалось, почти новые винтовки десятками, и браковали их из-за пустяков, а сейчас, за целый день, нашли лишь три приличных экземпляра, да и то, только железо. С патронами тоже была засада, у всех найденных бойцов кожаные подсумки были пусты, ни у одного, из десятков найденных нами, не было ни единого, а значит шли они на верную гибель, без малейших шансов её избежать. Как это обычно случалось в наших предыдущих походах, Егоров, сука, как то вдруг, растворился, пропал, исчез, не предупредив и не сказав ни слова, куда пойдёт и зачем. Орать на весь лес, почему то, не хотелось, но зная своего старого товарища, я понимал, что он, рано или поздно вернётся, и если его так долго нет, то, скорее всего, не с пустыми руками. Прошёл час, пошёл второй, а его всё не было, лес, вокруг пылающего костра, очень быстро стал превращаться во всё более чёрную, однородную субстанцию, сумерки превращались в ночь. Беспокойство и напряжение начинали усиливаться, как вдруг, за спиной треснул сучок, треснул как тогда, много лет назад, даю голову на отсечение, намеренно, именно для того, чтобы я услышал. Инстинктивно, словно ударенный по спине доской, я упал на землю, развернулся словно ящерица, и стал всматриваться в темнеющее пространство в попытке разглядеть хоть что то, и в надежде не увидеть ничего, но я его увидел. Он шел, как то нарочито медленно, в сверкающей, в отблесках костра каске, неся на плече карабин и периодически поворачивая голову в мою сторону. Я достал нож, единственное оружие, которое у меня было в ту минуту, но сжать его в руке не смог, пальцы стянуло судорогой, тело затрясло, словно в припадке, а сердце готово было взорваться, отдаваясь болезненными ударами в ушные перепонки. Каким же было моё опустошение, когда я, от ужаса, практически распрощавшийся с жизнью, ощущая всеми фибрами своего сознания, шаги, приближающегося демона, услышал голос Егорова:- Ну не чё себе тебя Валерка нахлобучило, ты чё, в одно лицо пузыря вертанул? Ну ты кент даёшь! Я пока мазу держал за товарища, он из меня ушатого слепил. Не парафинь Егоров:-перебил я его. Порожняк гоняешь попусту, не поверишь, забздел я малость думал всё, амба, опять этого фрица увидел, дрейфанул так, что аж кости ломит. Чё хихикаешь:- продолжил я, уже перевернувшись на спину и постепенно возвращаясь к нормальному состоянию. Я как котелок этот увидел, думаю всё, ангел из преисподней за мной идёт. Да Валера, не ожидал я такого конфуза:- еле сдерживая себя от смеха, ответил Егоров. Я же без задней мысли каску одел, просто руки заняты были, вон смотри, целый цинк патронов притащил, даже не распечатанный, а к нему маузер, даже не ржавый, и с оптикой к тому же, только в неё не видно ни черта. Действительно, Егоров принес, в прекрасном сохране, немецкий карабин, и, что очень важно, огромное количество патронов к нему. Ну и где ты нарыл это чудо? – спросил я, несколько раз, с удовольствием, передёрнув затвор. Да ты же видел, чё придуриваешься?-Егоров посмотрел на меня, и увидев непонимание в глазах, уже без улыбки, и с какой то долей непонимания и скептицизма, продолжил. Ты пока мосинки перебирал, я думаю, схожу поглубже, там ведь вторая линия окопов должна быть, ну или городок, ведь где то они бомжевали. Так вот, перекопано там уже, дай бог, недавно совсем, может даже в прошлом году, ну или пару лет тому. Побродил, в общем, да повернул обратно, а тут раз, под ногами накатник, воронка рядом, и входа нет, ну я пару брёвен откатил, да и забрался. Хорошее место суки выбрали, бугорок, песочек, воды ни капли, а наши всегда в болоте, сколько не находил, всегда вода до потолка. Так вот, погреб чистый, жмуров нет, печка из бочки, труба в бок, в сторону воронки, сверху не торчала, поэтому и не нашли копальцы. Забрал всё что было, горшок, карабас, цинк, две колотушки, и шинелку. А я, грешным делом, подумал, что это ты ко мне приходил, я пока там, в песке ковырялся, кто то по верху прошёл, ещё песочек от каждого шага сыпь, сыпь. Да ладно Валерка, не бери на понт, скажи, ты был? Я же ещё позвал тебя, ты вроде как к лазу шаг сделал, а потом, слышу, спрыгнул, да и пошёл:-Егоров закончив свой рассказ почти шепотом, и понимая, что я не имею никакого представления о землянке, как то вжал голову в плечи, словно его придавили бетонной плитой, и стал озираться по сторонам, будто хотел что то разглядеть в этой, кромешной, и в после всего сказанного, зловещей темноте. Давай Лёша, наливай, надо напряжение скинуть, не по себе как то:- я бросил ему бутылку, а сам стал нарезать, сало и хлеб. Дзинь, дзинь, дзинь, дзинь, бутылка в руках Егорова ходила ходуном, словно после недельного запоя. Лёша, ты чего так трусишься то, я это был, я, думаю чего вдвоём то, ковырять в одном месте, вот и не полез, я же тебе ещё крикнул:- решил я успокоить товарища. Ах ты сука Котов, всё таки подловил меня, на бздюм взял, яж слышал что ты мне там чего то буркнул, никогда тебе не прощу. Ну, может быть, по одной пропустим, и смилуюсь. После моих слов Егоров растёкся в улыбке, будто мороженное на солнце. Подцепил бутерброд, и звякнув своей стопкой об мою, опрокинул в себя пятьдесят грамм пшеничной. Вы хотите спросить, почему я обманул Егорова? Не знаю, привычка наверное, зачем страдать и мучиться всем, если это может перенести один человек. И если ты обладаешь рецептом исцеления, и знаешь что он действенный, то пользуйся им, ведь тебе не будет хуже, чем есть сейчас, а ему будет лучше. А я, я перетерплю, страх, это не та боль, от которой можно умереть, от неё можно страдать, изгибаясь в конвульсиях, сходить с ума и превращаться в низшее существо, перетерпевший, переживший страх, становится сильней. Для меня ночь прошла, на удивление, спокойно, я как то быстро захмелел, много быстрее обычного, поэтому смутно помню, о чём мы там толковали, что перетирали, что делали. А проснувшись утром, просто обомлел, увидев раскрытый цинк, спящего, в обнимку с карабином Егорова, с подложенными под голову гранатами. Удивили его глаза, когда я, пытаясь вытащить маузер, разбудил собрата, какие то бешенные, широко раскрытые, словно очумелые. Руки были изрезаны, а карабин заряжен, к тому же, он как то странно себя вёл после пробуждения, всё сидел, и не моргая смотрел, словно завороженный, в одном направлении. На моё предложение собираться отреагировал молниеносно, и бежал домой так, что мне, за его длинными костылями, было не угнаться. Угомонился он только на железке, по которой мы и намеревались возвращаться домой, скинув рюкзак, сразу бросился пить, потом, засунул голову в канаву и долго-долго тряс ею в холодной, проточной воде. Подойдя после моциона ко мне, сидевшему на рельсе, и с интересом наблюдавшему всё это купание красного коня, закурил, сделал пару затяжек, наклонился, посмотрел прямо в глаза, и сказал:- Валер, в гробу я видел этот веймар.
6​
Мы видим мир таким, каким преподносит его, окружающая действительность. Злым, беспощадным, постоянно пытающимся поглотить нас, закрутить в водовороте всеобщего мракобесия и вражды, всё окружающее затуманено предубеждениями, заставляющими совершать, порой непоправимые, ошибки. Эмоции, зачастую, или даже повсеместно, правят нашим сознанием, отодвигая разум на периферию, куда то далеко, заставляя постепенно забыть о его существовании. Игнорируя разумную субстанцию мы, неотвратимо движемся к саморазрушению, преуспевая в творческом процессе безумного разрушения жизни. Людям, отсидевшим в колониях и тюрьмах, прожившим за решёткой долгие годы, и соблюдавшим, всё это время, неписанные, тюремные правила, легко представить, что случается, когда перестаёт действовать закон. Когда нарушается кастовая иерархия, происходит смешение цветов и окрасов, разрывается, связываемая годами, цепочка подчинений, на которой всё и держится. Стоит ей оборваться, как начинается дикий передел влияний со сменой декораций, и неминуемым, жутким беспределом, на который, из окна своего кабинета, с улыбкой на губах, созерцает хозяин. Он, как правило, и даёт сигнал к началу этого, театрального действия, субтитры, в котором, пишутся кровью. Вот так Санька и в стране нашей сейчас, всё подчинено одному, перераспределить богатство, перенаправить денежные потоки в другие руки, не эти, дряхлые, трясущиеся от инсульта, а в молодые, полные энергии, силы, не боящиеся испачкаться. А ты всё демократия, плюрализм, свобода. Вас, таких правильных, как лохов разведут, а потом кинут так, что без штанов останетесь, вот попомни моё слово:- мы уже пару часов спорили с Сашкой о политике. Ему, жителю второй столицы в первом поколении, страсть как хотелось умыть прожжённых зеков, меня и Егорова, в интеллектуальном споре. И если со мной он мог справиться, и то, только потому, что я его старший брат, то в поединке с моим другом, почти окончившим МГУ, был просто раздавлен. Смешно было смотреть, как грустнеют Сашкины глаза, когда Егоров выкладывал один козырь, а потом, дёрнув ещё соточку, лупил козырным тузом. Жаль кончилась водка, дефицитный продукт в нынешнее время, а то, к концу беседы, этих тузов, извлечённых из рукава, набралось бы, колоды три. Валер, ну скажи младшому, что весь этот базар про демократию, нужен только для того, чтобы вы не смотрели туда, куда не надо смотреть, на воровском это называют баки забить. Поездят по ушам, порожняк погоняют, годик, два ну может пять, ну неужто вы это выдержите, народ, они же не терпилы конченные, или я ошибаюсь, а Валер, да чего ты всё молчишь то, на брательника налюбоваться не можешь, ща допьём и я пойду, целуйтесь, расцелуйтесь:- закончив фразу Егоров втянул в себя шкалик, и стал жадно закусывать жаренной картошкой, соскребая подгорелые кусочки со сковороды. Да Сашка, лохотрон это всё, прав Лёша, на все сто прав, кинут народ, да так, что сопли красные потекут:-вступил я в разговор. Да что мы всё про ерунду какую то, ты, лучше расскажи мне, рецидивисту откинувшемуся, как в Питере живёшь, чем дышишь, как сын, супруга? Александр всего лишь второй раз приехал в родной посёлок после моего возвращения, причиной тому была и жена, не желавшая иметь отношения, как она говорила, с бандитами, и главное, искреннее чувство вины, которое брат испытывал из за ситуации с пистолетом. Мы не обсуждали эту тему, ни на свиданках, ни в письмах, но я понимал, что его это гложет, чувство вины не даёт ему поднять глаза, распрямиться, вздохнуть полной грудью, унижая его, как человека. Я начал разговор, после того, как Егоров, с обоюдного согласия покинул наше общество, и растворился, словно привидение, в вечернем тумане, плотными сугробами засыпавшем округу:- Братишка, не вини себя в чужих грехах, не забирай себе то, что предназначено другому, его позор и стыд, его ошибки или подлость. Всё это не твоё, скорей моё, я изначально виноват, а тот кто настучал, да, низко павший, да, возможно, но, в сущности, он праведник, но только не в нашем мире, а в том, котором воспитали его, где человек не ценность, а средство достижения определенной цели, где лезть по головам, считается нормальным. Поэтому я не держу обиды на него, злюсь исключительно на себя, и лишь за то, что вновь подставил спину. Поняв, что я пытаюсь объяснить, ты с лёгкостью вычислишь этого героя, но упаси господь тебя от мести, он этого не стоит, не велика провинность, да и не поймут они. Ты просто будешь знать кто из твоих друзей Искариот Иуда, забавно и смешно, если посчитать, с тобой вас тоже было двенадцать. Я встал, после минутной паузы, похлопал брата по плечу, понимая, что никакого ответа не будет, снял обувь, и пошёл бродить по скошенной поляне, до краёв залитой туманом, обжигая босые ноги, кристальным холодом росы, и распугивая, неистово стрекочущих кузнечиков, уже почувствовавших приближение осени. Сашка обернулся, увидел меня, постепенно растворяющегося в невесомой белизне, и, закричал, что есть силы: - Брат, не бросай! Я с тобой!
7​
Я давно задался вопросом, почему память, как то избирательно подходит к сохранению полученной, в огромных объёмах, информации. По какой причине, из её архивов исчезают, исписанные неровным почерком, тетради, и случайные страницы, и целые тома, а залежи коробок, с не проявленной, в большинстве своём, киноплёнкой, а миллионы фотографий, где каждый взгляд как кадр, где всё это богатство? И почему, зайдя в этот, воображаемый архив, мы с лёгкостью получим, не потускневший с годами, экземпляр, любимых воспоминаний, прочтём их вновь, и с удивлением отметим, что и страниц и фотографий стало больше. Ответ на этот риторический вопрос не очевиден, и не прост. Как правило, откладываются в памяти, какие то не ординарные, экстремальные моменты, и их мы помним досконально, до педантичной точности в малейших микроскопических элементах, в обычной же ситуации, они ускользают незамеченными. Могу предположить, что человек обладает сверх способностями, не изученными, и не поддающимися объяснению, с научной точки зрения. Феномен этот заключается в возможности останавливать, или точнее сказать, замедлять время, особенно в экстремальных ситуациях, когда кажется, что всё вокруг начинает двигаться очень медленно, а мы продолжаем действовать в своём обычном ритме, получая дополнительные мгновения на выбор правильного решения, чтобы, как правило, избежать трагедии. На самом же деле, этот эффект искажён нашим, привыкшим к размеренному состоянию, сознанием, которое зеркально воспринимает ситуацию. Не время замедляется вокруг нас, а наш мозг подключает сверх способности, включает особый участок серого вещества, ускоряющий его работу многократно, помогая быстрее усвоить новую, и, как правило, жизненно важную информацию. Именно в нём, благодаря скорости восприятия, много большей чем двадцать четыре кадра в секунду, откладываются самые яркие подробности и впечатления, и чем больше этих, сохранённых деталей, тем более долгим, глубоким и запоминающимся этот момент остаётся в памяти. Этот тёплый, сентябрьский день не сулил никаких приключений, суббота, выходной, за литр арендовали в леспромхозе пионерку с прицепом, и, большой командой, поехали, по закрытой на лето, ветке узкоколейки, за клюквой. Дорога не из простых, скажу я вам, путь местами просел, где то рельсы разошлись, а кое где, поперёк лежали упавшие, вывернутые с корнем деревья. Но, как говорится, лучше плохо ехать, чем хорошо идти, особенно когда за спиной, набитый под завязку, рюкзак. Всё же, преодолев, с божьей, и не только помощью, трудности, добрались до места назначения, и, звеня привязанными на пояс бидончиками, разошлись в разные стороны, теряя друг друга, в слезящемся, от запаха багульника, пространстве мохового болота. Что интересного в монотонном сборе ягод, сорвал, бросил, сорвал, бросил, набралось, высыпал, чисто женская работа, мужикам всё это надоедает очень быстро, тем более, что на краю болота располагались останки партизанского лагеря, уничтоженного, с особой жестокостью, егерями пятой горной дивизии, выместившей здесь, всю свою злобу, после катастрофической неудачи операции «лесной аукцион». Я никуда не ходил, хотя звали, остался с женщинами собирать ягоды, ведь должен же быть хоть один мужчина, способный защитить слабый пол от возможного появления, или того хуже, нападения медведя, следов которого, по краю болота, было множество, тем более, что ружьё было только у меня. Но всё обошлось, никто не напал и никто не потерялся. Мужики откопали, и зачем то приволокли, тяжеленный щиток от пулемёта максим, со следами былых сражений, и скорее всего, не только в великой отечественной. А так же, целый ящик эфок, с нераспечатанной, немного поржавевшей коробкой с запалами, и сохранившимся ножом для её вскрытия. Всей толпой, включая, а как вы хотели, женщин, сходили в заброшенный, послевоенный, карьер, из которого брали песок для строительства узкоколейки, чтобы опробовать гранаты. Удивительно, всё работает, всё вкручивается, выдёргивается и, прости природа за беспокойство, взрывается, столько лет пролежать в земле, и не потерять своих свойств, это вызывает уважение. Кот, ты возьмёшь? – честно, даже не обратил внимания, кто предложил мне гранаты. Киньте парочку в карман рюкзака:- машинально бросил я в ответ, сразу забыв об этом, будучи полностью сконцентрированным, на поиске исчезнувшей, в неизвестном направлении, искры, в неожиданно скончавшемся, днепровском двигателе. Через час мучений мотор, хоть и с перебоями, но затарахтел, позволив облегчённо вздохнуть, не на шутку перепуганным ягодникам, уже продумывавшим план пешего возвращения домой. Обратно доскочили много быстрее, поставили пионерку там, где взяли, и стали расходиться по домам, помогая друг другу одевать, под завязку набитые ягодами, рюкзаки. В переулке встретил Егорова, сидевшего на отбойнике деревянного моста, и распивающего горькую с каким то, судя по физиономии, недавно откинувшимся фраером, с которым я где то пересекался. Аллюр братела Кот, а, держи резинку: - блатной протянул свою исколотую руку, и, не получив ответного приветствия, продолжил базарить по фене, от которой я начинал отвыкать. Понимаю братуха, понимаю, сам такой: - незнакомец ухмыльнулся, показывая обиду, оголив полный рот рандолевых зубов, и продолжил. Ладно, присоединяйся к нашей ангишване, а, забалдеем по чёрному, как смотришь, а, банзуха нормальная, да пасаны. Да чего тут пить, только рот пачкать, пузырь то пустой уже:-ответил я. Кот, братела, пардону, не уходи, а, я щас замантулю чё нибудь:- Блатной подхватился, и побежал по переулку, напугав, разбежавшуюся по сторонам, ватагу детей, шедших ему навстречу. Это что за шилом бритый, случаем не вафлёр, больно гонору много:- спросил я у сидевшего, с опущенной головой, и от полуобморочного состояния, пускавшего слюни, Егорова. А кто его знает, мож и голубец, я ему руку не давал:- Егоров захихикал, и тут же, чтобы не получить по голове, продолжил. Ты не дрейфь Валер, малец нормальный, шпан бановый, на Витебском кутюжил, а понты, ты ся вспомни после первоходки, хотя, кто его знает, я с ним не чалился. Ладно, повертел я к дому, этот ноги сделал и я тоже:- Лёша с трудом поднялся с насиженного места и пошел домой, ловя руками равновесие. Пока провожал глазами тётю синяк, так называют в нашем мире такое опьянение, подбежали дети, вместе с которыми оказалась и дочка, не замеченная мной, ранее. Папка, папка, ты ягод нашёл:- спросила она, явно являясь парламентарием от этой, очень заинтересованной группы. Да Кира, конечно, нашёл:- я развязал рюкзак, зачерпнул горсть клюквы и, протянул дочери. Тут же, словно пчёлы на мёд, ребятня налетела на раскрытый рюкзак, набивая карманы ещё крепкой, не подёрнутой морозом, ягодой. Фу пап, кислятина:- Кира, раскусив ягоду, сморщилась, но продолжала жевать, глядя на меня удивлёнными, немного испуганными глазами. За спиной, один из мальчишек уронил на дощатый настил моста, как мне сначала показалось, камень, а сразу за этим, я услышал, словно пулей, пробивший меня насквозь, щелчок. Всё, что происходило потом, длилось, как мне казалось, очень долго, нескончаемо долго, целую вечность, причём, в жуткой, звенящей, разрезанной на части ударами метронома, тишине. При этом, не было ни суеты, ни паники, только полное сосредоточение на выполнении единственной цели, спасении жизни, не в чём неповинных, детей, оказавшихся, из за моей невнимательности, на грани. Первая мысль, пришедшая в голову, сколько секунд до взрыва, четыре. Пока понял, что это был за щелчок, пока разворачивался, один уже прошёл, и где то на подходе было уже два, гранату схватил не с первого, со второго раза, убедившись, что кольца нет, два с половиной. Левой рукой оттолкнул, отшвырнул детей так далеко, как смог, пусть ударятся, пусть набьют синяки и шишки, но лишь бы подальше, три. А дальше, кидать не вариант, взорвётся в воздухе через мгновение, посечёт всех, накрыть собой, а как же Зина, Кира, да и сам ещё хочу пожить, не торопись, подумай, есть ещё секунда, три с половиной. Мост, если кинуть туда, накатник, сверху доски, осколки не пробьют, почти четыре. Всё, решено, бросаюсь на край настила, и швыряю что есть силы, рука закончила поступательное движение, пальцы расслабились и отпустили смертоносную игрушку, четыре. Мне не хватило доли секунды, чтобы избежать серьёзных последствий, правую руку разнесло в хлам, оторвало три пальца полностью, указательный, на половину, большой палец сильно посекло, но он остался цел. Несколько осколков пробились сквозь бревенчатый накат, и ударили по телу, пробив лёгкие, и оторвав левое яйцо. Но, главное, никто из детей не пострадал физически, возможно были психологические травмы, при виде большого количества крови, но этого я уже не видел и не понимал, стал терять сознание, захлёбываясь горячей, пенящейся кровью.
8​
Валера просыпайся, уже пора Валера, хватит, хватит спать, уже все на реке:- очень знакомый, нежный голос разбудил меня. Я открыл, уставшие от сна глаза, при этом, продолжая нежиться в постели, наслаждаясь запахом кристальной свежести воздуха, и теплом солнечных лучей, проникающих сквозь приоткрытое окно спальни, с белыми, колышущимися на ветру, занавесками. Потом встал, накинул на себя одежду, и босиком побежал по коридору за той, что разбудила меня, и чьи, удаляющиеся шаги, я слышал впереди. Половицы заскрипели, заныли подо мной, а налетевший, лёгкий, порыв ветра, давая шанс убегающим от меня ногам, захлопнул дверь веранды, оглушая весь дом дребезжанием, залитых солнечным светом, стёкол. Я распахнул, окрашенные белой краской, двери, вышел на улицу, и практически ослеп, от заливающей всё, безбрежной, разрезающей зрачки, солнечной энергии. Ещё, какое то время, глаза, словно губки, впитывали солнечный свет, привыкая к этому океану плазмы, пока окончательно не вернулась способность наслаждаться зеленью окружающих лесов, и голубизной бездонного неба. Спускаясь вниз к безбрежной реке, по натоптанной, виляющей тропинке, я увидел людей толкающих, по песчаному берегу, лодку. Услышал их голоса, такие добрые и родные, что защемило сердце от нахлынувшей благодати, теплом растекающейся по, внезапно потерявшему силы, телу. Меня обогнал мальчишка, в белой рубахе и закатанными, по колено, штанами, нёсший на плече пару вёсел, он обернулся на ходу, и сказал:- Братишка, ну где ты ходишь? Я замер, пытаясь прийти в себя от потрясения, ведь ты же…. Серёга, тебя же нет…. и почему мальчишка! Валера, сынок, иди скорее к нам:- на берегу, в белом платье, с развивающимися на ветру волосами, стояла мама, такая молодая и красивая, как в моём, беззаботном детстве. А отец вместе с маленьким, и таким смешным Серёгой вставляли тяжёлые вёсла в уключины. Сынок, иди же к нам:-мама, стоя на корме, вновь позвала меня, а я, не знаю почему, всё никак не мог решиться сделать шаг. Отец взмахнул вёслами, и лодка стала медленно отплывать от берега, с каждым движением его сильных рук, удаляясь всё дальше, и дальше, и дальше, постепенно растворяясь в бирюзовой дымке. Душа, сдерживавшая до этого ураган бушующих эмоций, в готовом взорваться, от напряжения, сердце, не выдержала, и мощными потоками устремилась в след, за исчезающим прошлым. Чтобы сорвать со стен, и бросить в реку времени, фотографии, забытых моментов истинного счастья, с которых на меня смотрел, отражаясь в безмятежной, водной глади, маленький Валерка, с голубыми, как у ангела, глазами. Сама же река, текла всё так же безмятежно, не обращая внимания на чужие эмоции и чувства, унося в далёкое прошлое, наши лучшие моменты жизни, окончательная встреча с которыми, у меня, стоящего, в безмолвии на берегу, была ещё впереди.
9​
Восстановление, после тяжёлого ранения, было долгим, часть осколков удалили, но те, что пробили лёгкие, так и остались со мной навсегда, причиняя постоянно ноющую боль, и серьёзно затрудняя дыхание. Рука превратилась в страшную культю, с изуродованным, большим пальцем, и торчащими, словно пеньки разной высоты, обрубками. Про отсутствие малой толики гениталий, к моему удивлению, не повлиявших на работоспособность определённых органов, и говорить не хочется, даже, вытатуированная на предплечье, голая дева, потерявшая часть, срезанного осколком туловища, стала, как то ехидно улыбаться. Но, главное, что грело моё, слегка потрёпанное самолюбие, это спасённые жизни детей, по воле случая оказавшихся на грани добра и зла. Во всём, что произошло, виновным оказался, за что и получил по полной, только я, не проследил, не посмотрел, забыл. Всё началось с того, что попросив бросить гранаты в карман рюкзака, забыл о том, что кармана там не было, и они оказались вместе с ягодами. Увлёкшись ремонтом двигателя, не услышал предупреждения, о том, что запал вкручен, а уже в посёлке открыл доступ к лимонке любопытным, интересующимся всем, мальчишкам. Вот так всегда, живя эмоциями, не подключая, и не слушая рассудок, в конечном итоге, разрываю на части себя, пытаясь всё исправить. Ну что, жизнь, хоть и в ограниченном понимании, но продолжалась, глядя с высоты прожитых лет, возможно, этот кровавый эпизод спас меня от безвременного прощания с миром, в горячие девяностые. Скажу с уверенностью, что не будь я инвалидом, та мутная вода, манящая лёгкими деньгами, затянула бы с головой, как многих, в те страшные годы, и, с учётом моей импульсивности, поглотила бы в бездну, однозначно. Леспромхоз канул в пропасть, оставив не у дел сотни людей, большинство из которых имели, помимо гражданских, ещё и подтверждённые, многолетним обучение в различных, закрытых от постороннего глаза, вузах, уголовные специальности. Началось массовое перемещение этого, в основном воровского, контингента, в их обычную среду, кипящую, вечно спешащую, толчею больших городов, не защищаемую уже, превращающимся в ничто, государством. В посёлке остались только те, кто хотел жить спокойно, просто жить, наслаждаясь окружающей природой, и радостью воспитания детей, в это, не простое время. Зина продолжала работать в школе, в основном, на голом энтузиазме, месяцами не получая, нищенскую, по нынешним ценам, зарплату, на которую не возможно было купить мало мальски приличные вещи, для, начинающей взрослеть, дочери. Денег практически не было, и единственное, что нас спасало, это, найденный Егоровым, маузер. Я не вылезал из леса не только зимой, но и летом, охотясь, практически, круглый год. Охотясь, не взирая на запреты, на человеческие или земные, не смотря в календари, и не испытывая жалости к природе, подчиняя свою совесть, только одному желанию, одеть и накормить семью. Когда то, много лет назад, я смог прочувствовать и понять, ни с чем, несравнимую боль, убив лосиху и присутствуя, при страшном акте умерщвления её, недавно рождённых детей, с огромными, полными доверия, глазами. Сейчас же, когда на кону стояла жизнь и благополучие самых родных, и близких мне, людей, я постарался забыть тот урок, забыть о том, что, прежде всего, являюсь человеком, превратившись в хладнокровного, не знающего жалости, убийцу. Я понимал, что рано, или поздно, природа мне отомстит, отомстит жестоко и хладнокровно, не испытав при этом доли сострадания, не проронив и капельки слезы, пролитых раньше, миллиардами дождей, оплакивая мои преступления против естества. Я не боялся, нет, как можно наказать того, кто был казнён десятки раз, кто растерзал себя, другим во благо, кто не испытывает, ни малейших чувств, при виде угасанье жизни, и для которого кровь, это просто, побочный продукт существования генерации.
10​
Да ты Саня в жизнь так стрелять не научишься, как Валерик, это талантом надо обладать, тем более, когда культёй спуск дёргаешь:- убеждал брата, приехавшего, вместе с семьёй, на новый год, Егоров. Вот на спор, смотри, повешу котлы, и он их с сотки, в хлам, с первого патрона, поспорим:- Сашка, да не слушай ты его:-вмешался я в разговор. Это разок то и было. Потому, что больше никто рисковать не хочет, поэтому и разок:-перебил меня Егоров. Нет Лёша, повторить не получится, хуже видеть стал, по лосю на чувстве стреляю, а вижу уже, как в тумане. Раньше глаза видел, шерстинку каждую, а сейчас, пятно с ногами выбежит, вскинусь, бахну и лежит, сам не пойму, как так получается:- с грустью в голосе, закончил я. Новый год, мой самый любимый праздник, когда за столом собираются все, ну или почти все родственники, и в обстановке всеобщего веселья, прощаются с уходящим годом, желая оставить там всё плохое, чем запомнились эти, триста шестьдесят пять дней. И под звон бокалов, наполненных советским шампанским, с надеждой на лучшее, встречают новый год, позабыв о противоречиях и ссорах, вражде и недоверии. Нынешнее торжество, показалось мне, каким то особенным, столько взаимной любви и нежности не было в моей, взрослой жизни, никогда. Никогда, до этого, я не плакал от умиления, выслушивая, искренние пожелания родных и близких. Конечно, я многое пропустил в этой жизни, и мне сложно сравнивать, но, эта новогодняя ночь, вселила в меня такой заряд позитивной энергии, что захотелось начать всё с чистого листа, особенно, в запутанных отношениях с Валентином. На улице, заставив вздрогнуть сердце, прогремели выстрелы, взорвавшие тёмную, уже январскую ночь, праздничным фейерверком. Я смотрел на мириады огней, взлетающих в небо, и надеялся, что они, своим ярким пламенем, осветят, тёмные переулки наших, пересечённых суровой действительностью, судеб. Мы протанцевали всю ночь в стареньком, увядающем, параллельно с нами, клубе, хранящем в своих, скрипящих воспоминаниях, многое. Первая любовь, лютая ненависть тайны и предательства, рождались в этих, когда то согретых, нашим дыханием, стенах. Воспоминания нахлынули, как только я переступил порог, и не отпускали до самого утра, кружа в водовороте воспоминаний о бесшабашной юности, и закручивая, до головокружения, в вихре всеобщего веселья, царившего в эту, новогоднюю ночь, на дискотеке. Пока другие празднуют, нужно пользоваться моментом, и делать дела, правило вора действует и у браконьеров в законе, коими мы, в большинстве своём, и являлись. Ранним утром второго января, когда егеря ещё мирно спали, отходя от похмелья, наш небольшой коллектив, точнее сказать, банда, в количестве шести человек, отправились в лес, за вожделенной для многих, добычей, лосем. Поход предстоял не длинный, всего то, километров семь, в одну сторону, в район речки хворозы, а точнее, к каменному ручью, впадавшему в неё. Местные охотники, из за огромного количества, даже по нашим, беспредельным меркам, добытого там, зверя, дали точную характеристику этой местности, назвав её, кровавым углом. Никогда, точнее сказать, практически никогда, мы не возвращались оттуда с пустыми руками, волоча на себе, до отказа набитые рюкзаки дикого мяса, с обильно проступающей, сквозь брезент, кровью. Начав свой монотонный путь в полной темноте, мы, с надеждой на успех, шли навстречу рассвету, прокладывая, в неглубоком, для этого времени года, снегу, бесконечную тропинку, ведущую в неизвестность. Примерно через час, когда, размытые в ночи, футуристические очертания предметов, начали принимать свои привычные формы, огромными, как поначалу казалось, невесомыми хлопьями, повалил снег. Природа, скрывавшаяся, ещё недавно, за чернотой ночи, не в силах воспрепятствовать солнечному свету, нашла ещё одну возможность спрятаться, от жаждущих крови людей, на этот раз, за бесконечным, белым покрывалом. Снегопад спутал нам все карты. За те несколько минут, что были потрачены на разработку плана действий, наш первопуток превратился в ровную поверхность, сверкающую, от пробивающегося, сквозь серые облака, солнца. Снег закончился так же неожиданно, как и начался, небольшие, серые облака ещё бежали, в след за стихией, разрываясь в полёте на ещё более маленькие, и тут же пропадали, растворяясь в ярких лучах, почувствовавшей свою силу, далёкой звезды. Действовать решено было так, двое, Сашка и Егоров, пойдут в загон, пытаясь найти свежие следы, или, что представлялось более реальным, место утренней жировки. Мы же, вчетвером, вооружённые карабинами, встанем, на излюбленных, давно всем известных, лосиных ходах. Загон должен был быть очень долгим, спугнуть зверя голосом не получиться, кухта, повисшая на ветвях деревьев, с лёгкостью поглотит не только крик, но и выстрел, не дав ему пробиться, и на несколько метров. Оставалось надеяться только на нюх и чутьё Егорова, и крепкие ноги брата. Я встал на дороге, ведущей к каменному ручью, которая, всего за час, превратилась в узкую, с трудом просматриваемую тропинку, из за склонившихся, под тяжестью выпавшего снега, кустов. В мою задачу входило подсечь, перекрыть возможный уход лосей в сторону речки хворозы. Выбрав удобное место, я сел на пенёк, случайно найденный под снегом, и положив карабин на колени, стал вслушиваться в тишину леса, нарушаемую лишь редкими щелчками, ломающихся, под невыносимой тяжестью, веток. Время тянулось невыносимо медленно, словно специально давая шанс человеку, оставшемуся наедине с самим собой, посередине снежного безмолвия, попытаться разобраться в своих чувствах, мыслях, поступках. Отстраниться, на мгновение, от мироздания, от всего, что окружает физически, и углубиться в духовную составляющую, чтобы попытаться найти объяснение процессам, происходящим вне рамок человеческого понимания. Снежный ком, сорвавшийся, с нашедшего в себе силы распрямиться, куста, упал мне за шиворот. Растекающимся по спине холодом, разбудив, погрузившееся в сладкую дремоту, отстранившееся от реальности, на неопределённое время, сознание. Я испуганно посмотрел по сторонам, понимая, что это, кратковременное прозябание, могло испортить всю охоту, свести на нет усилия, прежде всего, надрывающихся, в невыносимых условиях, загонщиков. И только я об этом подумал, как увидел, медленно переходящего дорогу, слева от меня, лося. Точнее сказать, ноги, сначала передние, а затем задние, туловища, из за кустов, не было видно. Пуля с шипением устремилась к цели, став естественным продолжение, моего, импульсивного восприятия момента. Глухой удар, и повально осыпавшийся снег в месте перехода, говорили о том, что попадание есть. Я передёрнул затвор, выбросив, исчезнувшую навсегда, гильзу, и повторно вложился, с нетерпением ожидая, возможного появления, второго лося.
11​
Ну что, дело сделано, я поставил карабин в снег, и сел, на нагретый, долгим ожиданием удачи, пенёк, достал сигареты, и закурил, глубоко втянув в себя серый, едкий дым. Лёгкие, привыкшие, за несколько часов, к кристально чистому, морозному воздуху, на отрез, отказались принимать огромную дозу никотина, заставляя организм зайтись в тяжёлом, болезненном, кашле. Только пришёл в себя, как за спиной услышал, или почувствовал, точно не могу сказать, шаги. Развернулся на сто восемьдесят градусов, успев схватить левой рукой маузер, и увидел, стоящего, метрах в десяти, в обледеневшей одежде, засыпанного снегом, и с белым, словно у покойника, лицом, Егорова. Он стоял, и просто смотрел на меня, и было в этом, пустом, бездонном, взгляде, что то страшное. А где Саня:-спросил я, начинавшим дрожать, от накатывающегося ужаса, голосом. Егоров поднял, и молча протянул ко мне руки, с раскрытыми, не чувствующими холода, окровавленными ладонями. Резкая, острая боль пронзила грудь, дыхание передавило приступом удушья, а обмякшие ноги затряслись, роняя обессиленное тело, в холодный, не знающий эмоций, снег. Подбежавший Егоров что то кричал мне, прямо в лицо, тряс, схватив за грудки, бил, липкими ладонями, оставляя красные, не смывающиеся полосы, на белых, ледяных щеках. Но я ничего не слышал, не понимал, и, до конца, ещё не верил, копаясь в пережитом видеоряде, я отматывал плёнку назад, внимательно просматривая каждый, остановленный, и сохраненный кадр, к своему ужасу, не находя в них ни лося, ни человека. Очнулся лежащим на спине, и наполовину засыпанным, упавшим с деревьев, снегом, он был во рту, в волосах, в глазах, везде. Попытался заново проанализировать ситуацию. Егорова рядом нет, так может, его и не было, может, и ничего не было, просто закашлялся и потерял сознание, да, скорее всего так и было. Стараясь не смотреть по сторонам, поднялся, сел на пенёк, карабин на месте, шапка рядом, следы в сухом снегу, не показатель, привиделось, точно привиделось. Стал растирать замёрзшие руки, щёки, уши, но что, что такое, почему, почему с рук стекают розовые капли? Значит всё же правда, значит правда, правда…. Не знаю, как хватило смелости и сил, дойти до этого, страшного, для меня, места, ноги не подчинялись, отказываясь идти, земля, кружась в бешенном водовороте, не переставая бросать, беспомощно болтающееся, словно бельё на ветру, тело, в обжигающий, ледяной снег. Валер, Валера, кто меня?-слова, произнесённые братом, подействовали, словно ушат холодной воды, после горячей парилки. Живой, живой, слава богу живой!- слёзы хлынули, не контролируемым, безудержным, нескончаемым потоком. Я бросился, к сидевшему на земле Сашке, и стал целовать его лицо, волосы, руки, и снова лицо, руки, не переставая повторять:- живой, живой, живой, живой…… Из неизвестности, словно видение, появился, исчезнувший, так внезапно Егоров, приведя снятых с номеров, ребят. Так парни:- начал он. Ранение, думаю, тяжёлое, пуля артерию вроде цепанула, кровь подтекает постоянно, рукой не удержим, да и чего держать то, доктор на голубом вертолёте не прилетит, самим выкарабкиваться нужно. Ружейным погоном стянули ногу чуть выше сквозного ранения, показалось, что кровотечение, почти прекратилось, положили брата на волокуши, которые соорудили из двух срубленных деревьев, накинув сверху пару фуфаек, обложили ногу снегом, и, крепко вцепившись, потащили. Мы упирались как могли, не жалея себя, подчинённые только одному желанию, спасти человека. Мои порванные лёгкие стонали, хрипели, отказываясь работать, но я тащил, задыхаясь, практически теряя сознание, но не на секунду не выпуская из обледеневших рук, тонкий, берёзовый стволик, единственную ниточку, связывающую Сашку с жизнью. Мы лежали с Сашкой на обочине, как нам казалось час назад, такой спасительной, и недосягаемой дороги, под каким то, сегодня особенно огромным, и исключительно чёрным небом, с мерцающими, во времени и пространстве, звёздами. Наслаждаясь удивительным, ни с чем несравнимым ощущением неразрывной связи между бренностью бытия, и бесконечности вселенной. Мы держали друг друга за руки, и вспоминали самые запомнившиеся моменты нашей жизни. А помнишь брат, когда тебе было четыре года, ты стащил у мамки сумку, наложил туда книжек, и пришёл в школу, заявив тогда училке, что хочешь с Валеркой вместе учиться, вот слёз то потом было, ты ведь помнишь, да. А как ты, в пять лет, самую большую щуку на речке поймал, а всем сказал, что это я, помнишь. А первое сентября, когда ты в первый класс пошёл, помнишь, тебя спросил кто то, кто твой лучший друг, а ты сказал:- Мой лучший брат Валерка…… Блажен, кто верует в свободу совести, перед раскаяньем сердец………..
Эпилог.​
Валера Котов скончался чуть больше года назад, сын застреленного им младшего брата, был категорически против захоронения Валерия, вместе с родителями и своим отцом, поэтому лежит он в одиночестве, на окраине кладбища. Валера говорил:- на памятнике, конечно, будет стоять дата, но, знайте, умер я намного раньше. События, описанные здесь, подлинные, слегка заретушированные художественным вымыслом, хронология некоторых событий изменена. QUOTE]
Нажмите для раскрытия...
 
Ком в горле..
Но.. огромное спасибо за такую изящную литературность и такую безжалостную хирургию душ..
 
Очень хорошее произведение . Все по жизни , взаправду . В копилку .
 
Владислав , а в экселевском есть формате ??? , я бы дядькам в тосненский отвез распечатку - пусть почитают , прям как с них писано =)
 
Очень .
Просто , очень сильно .
 
У меня нет слов одни эмоции
 
Браво!!! Перечитал всё заново!!!! Жизнь коротка и жестока, сколько таких судеб в России-Матушке
 
Знал я его, родом оттуда. Буреха, Буреша.....
 
Mazzy, да, это про него.
 
Все понятно и правильно написано.Прочитал, и лет 40 пролетело перед глазами за 20 минут
 
Душевно.
Почему то вспомнил период с 96 по 2003/2004 год, хоть и совсем молод тогда был. Но от части похожие истории происходили в деревне.
 
Войдите или зарегистрируйтесь для ответа.
Сверху Снизу