WW
Пользователь
- С нами с
- 09/07/19
- Постов
- 30
- Оценка
- 16
- Живу в:
- Вышгород
- Для знакомых
- Васильич
- Охочусь с
- 1980
- Оружие
- ИЖ-27
- Собака(ки)
- Нет
Закрою глаза и вижу тетеревиные поляны, озеро Смеляково. Над озером лениво ворошатся тяжелые тучи. У камышовой гряды, напротив, стоит Батрак. Камыш настолько высок и густ, что едва различаю его фигуру. Всматриваюсь в свинцовое небо, ищу взглядом пролетающих уток.
– Над тобой… слева! – доносится до меня тревожный шепот. Три крыжня пошли на снижение, и тут же залопотали крыльями, взмывая вверх, вскидываю ружье, стреляю дуплетом. Одна птица, сложив крылья, гулко ударяется о воду, обдавая моего напарника брызгами. Стреляет и он, но пуделяет.
– Старик, елы-палы! Ты шо творишь!? – В крике Батрака – отчаяние, радость, едва улавливаемая зависть. Он залихватски смеется.
…Все началось той осенью, когда получил я, наконец, охотничий билет, а вместе с ним разрешение на покупку ружья. Приближалось открытие охоты. Приподнятое, томительное ожидание в душе перемешивалось ложкой дегтя – сваренный соседом металлический шкаф зиял пустотой. И не потому, что перебирал или искал что-то особенное – ни в областном центре, ни в соседних городах ружей в продаже не было. Валентина Ивановна, красивая, дородная женщина, в которой раз клала на прилавок охотничьего магазина «тулку» с изъязвленными ржавчиной стволами, и в который раз, тяжело вздыхая, возвращал я ее продавщице.
Выручил Витька Соколов, бригадир «первички», рубаха-парень, токарь местного завода, в чью бригаду поставлен был я на учет. После знакомства Витька внимательно уставился на меня, словно определяя, кого подсовывает ему судьба, ловко щелкнул двумя пальцами по крупному кадыку, издав при этом эффектный звук, потом растянулся в добродушной улыбке:
– Ружжо на первое время я тебе дам, а там купишь. Приезжай на тетеревиные поляны… знаешь где? У Смеляковских озер табориться будем.
В город я переехал недавно, про Смеляковские озера и слухом не слыхивал, но от слов бригадира стало теплее, и я утвердительно кивнул головой.
Наступил долгожданный день, стоял август, солнце нещадно палило. Жужжали шмели, порхали бабочки, у воды сорвался бекас и взмыл в небо, громко и тревожно блея. Я уже побывал на ближайшем озере, прошел вдоль поймы реки, где паслись коровы. Несмотря на жару, в длинном плаще-балахоне с полотняной сумкой за плечами впереди стада шел подросток-пастух, посматривая на незнакомца.
– Тетеревиные поляны? – переспросил он с интересом, готовый хоть чем-то помочь.
– Не-а, не слышал. А озеро Смеляково вон там… пройдете мимо леса и уткнетесь в него.
Лесом оказался массив сосняка, поросший в глубине терновником, на фоне зеленых ветвей белели деревца маслин. Я еще не миновал пролесок, как увидел полукруг рослого камыша, обрамляющий водоем, в низине, с порыжевшим разнотравьем светился верх выгоревшего на солнце брезента Витькиной машины. Горбом свисала широченная солдатская палатка. Лагерь уже был обжит, костер облизывал черные стенки висевшего на треноге казана, рядом c дровами торчал изогнутый столбик из алюминиевых чашек. Один охотник чистил карасей, другой, небольшого роста, переносил из машины в палатку рюкзаки и ружья. Из динамика лилась мелодия: «Ах, ничего, что всегда, как известно, наша судьба – то гульба, то пальба…» – пел Окуджава.
– Ты шо… на «своих двоих?» – удивился Витька. – Чего не сказал… Маевский бы забрал. Ну, дела… мужики, знакомьтесь, определен в нашу бригаду, прошу любить и жаловать…
– Это за что его жаловать, да еще любить! Мэстная знаменитость что ли, елы-палы?.. – видный из себя мужчина бросил крепить низ палатки, подошел ко мне и подал руку. – Борис Батраков… можно просто Батрак.
Щуплый малый с орлиным носом, миндальным разрезом глаз, назвав себя Гришей, тут же подхватил: «Бориса Гребенщикова в Питере зовут Б Г , а у нас – Борис Батраков – Б Б Одним словом, Бабетта… на войну собрался ...» – Гриша улыбнулся, но улыбка у него получилась какой-то грустной, натянутой.
– Гриня, не бубни… – оборвал его Борис.
Представлялись и другие, поздравляли с открытием, о чем-то спрашивали. Не ожидавший такого приема, я тушевался, порой отвечал невпопад. Но уже через несколько минут, присматриваясь к своим знакомцам, слушая их шутки, зубоскальство друг над другом, казалось мне, будто знаком с ними давным-давно. Слово свое Витька сдержал. Протянул он мне одностволку и с десяток латунных позеленевших гильз, а увидев мой скисший взгляд, как бы мимоходом заметил:
– Не смотри на вид, главное – бой отличный, не «живит». Держи!
Один патрон выпал из Витькиной руки, плюхнувшись под ноги. Мы нагнулись, шаря руками в густой притоптанной траве. Батрак перехватил ружье, вскинул его высоко в руке, и, будто вождь племени индейцев, зыкнул что-то наподобие боевого клича, потом ехидно добавил:
– Тысяча девятьсот пятый год, буревестник революции! С ним еще Витькин дед с помещиком Смеляковым охотился, так, Сокол?
Батрак посмотрел на ствольную коробку ружья.
– Витек, ты шо… им гвозди забивал?
– Шоб ты понимал в колбасных обрезках…«Ивер-Джонсон», американское промысловое и потом – тише, уток распугаешь.
– Видел?» – спросил у меня бригадир и рукой указал в прогал. На отмелях, уходящими черными полосками земли со скудной болотной растительностью, казавшимися пирогами, облепленными мухами, сосредоточилось огромное количество уток. Большая стая крякашей плавала рядом с островками. Небольшие табунки вскидывались над камышом, готовые к облету но, не завершив круг, лениво распластывали крылья, опускаясь в густоту тростниковых зарослей.
Открытие началось раньше назначенного времени, у кого-то не выдержали нервы. Утки, нахлестанные свинцом, словно потревоженный рой пчел, заметались над озером. Я слышал, как стучало мое сердце, по лицу градом катился пот, руки тряслись в нервной лихорадке, когда переламывал длинный ствол ружья и всовывал в его зев очередной патрон. Иногда забывал взводить курок, жал на спуск до онемения указательного пальца, потом спохватывался, опускал ружье, злился в душе на свою забывчивость, провожая взглядом тяжелых крякашей, юрких чирят.
Патроны я расстрелял в считанные минуты. При всем этом пережил странное состояние. Случилось это вначале стрельбы. Не сумевшие преодолеть дробовую завесу, утки тряпками падали на гладь озера, в тростник. Подранки тянули к затерявшимся в зеленях крохотным блюдцам воды надеясь спастись от страшных, грохочущих выстрелов. Я смотрел на все это, прижимая к телу березовую ложу ружья, и не понимал: кто я, откуда, зачем здесь? Казалось, будто не я стою сейчас в зарослях на берегу озера и целюсь в налетающих уток, а кто-то другой. Прошло несколько минут, прежде чем пришел в себя. Небо очистилось от утиных стай, лишь изредка одиночки, не сумевшие найти приют на соседних озерах, возвращались к прежним местам кормежки и, не заходя на посадку, на большой высоте, под хлопки одиночных выстрелов, поворачивали обратно.
Лет прекратился. «…Наша судьба – то гульба, то пальба… елы-палы!» – орал Батрак, ломая камыш, он выбирался на берег.
– Шо стоим, мужики! Лета не будет… можно и по сотке – «на кровях». У палатки уже маячила фигура Гриши Соломко.
Та вечерняя зорька оказалась для меня провальной. Сбитый чирок так и не был найден.
– Держи хвост пистолетом, – успокаивал Сокол, хлебнув на радостях за удачное открытие охоты, на его удавке свисали три увесистых крыжня и чирок.
– Купишь ружье, научишься, не боги горшки обжигают.
Поддержал и Маевский, интеллигентный, преклонных лет охотник, пообещав дать почитать книжку Зернова.
Домой возвращался пешком, отклонив уговоры ехать на машине, – хотелось побыть одному. Солнце уже высоко поднялось, выпрямились от тяжелой утренней росы травы, сухие стебли не выдерживали моего натиска, трещали, осыпая семенами, хлестали по голяшкам сапог.
Вспомнил, как ночью у костра рассказывал Маевский:
– Земли эти когда-то помещику Смелякову принадлежали. Охотник был страстный, ружья из Англии выписывал, легавых держал лучших кровей… – Маевский говорил неторопливо, при этом не спеша поправлял длинной сучковатой палкой головешки в костре. – И церковь в деревне построил, купола в двадцатые годы коммунисты снесли… Чудно, столько лет прошло, а луговину так и зовут – тетеревиные поляны… хотя тетеревов здесь, говорят, со времен Очакова не видели.
Неторопливо шел по полю, иногда останавливался, озирая взглядом окрестность. И виделось мне, что именно здесь, между озером и лесом, давным-давно проходили свадебные пиршества тетеревов. Росными туманными утрами чуфыканье самцов нарушало тишину, трещали перья, лилась кровь петухов, после схваток страстные призывы победителей тут же находили отклик у скованных томленьем тетерок. А осенью, когда густые травы рыжели, блекли, по низам клубился туман, замирала в стойке собака, звучала команда: «Пиль!». Трескучий взлет молодых тетеревов едва сдерживал легавую. Взволнованно стучало сердце помещика Смелякова, грохотали выстрелы, наполняя воздух едкой селитрой, а через пару минут собака подавала, переполненному счастьем охотнику еще теплую птицу.
Ружье я купил в Москве, в охотничьем магазине на Неглинной. Помню, в стылый день, выстояв несколько часов на улице, а потом в тесном тамбуре, и уже потеряв надежду, до закрытия магазина оставалось минут десять, на прилавке отсвечивали бликами вороненые стволы двух последних ружей. Продавец-мужчина виновато взглянул на нас, потом объявил:
– Отпускаем без осмотра! Кто согласен, проходите, оплачивайте.
Двое бородатых мужиков зароптали, мол, как так, целый день выстояли. В конце концов, им дали одно ружье на двоих. Я решил, что лучше синица в руках…пошел к кассе, отсчитал деньги за «ижевку» в рядовом исполнении. Не помню, как вышел из магазина, как добрался до гостиницы… но, наверное, во всей Москве в тот вечер не было человека счастливее меня.
С приобретением своего ружья и пошло, и поехало. После первых охот на уток, с нетерпением ждал, когда полетит «северная», вслед потянутся на юг стаи гусей, а там уж наступал черед пушному зверю, копытным. Выезды в угодья становились своего рода ритуалом. Готовились основательно, ехали всей бригадой. После охоты, у скирды или в балке, обнесенной леском, варили на костре шулюм. Зайцев, лис плодилось вдосталь, выезды в угодья всегда были удачливыми.
Наступили приснопамятные девяностые годы. В болтливом потоке захлебнулась горбачевская перестройка. Закрывались фабрики, заводы, повсеместно перестали выплачивать зарплату, опустели полки, и до того скудных магазинов. Вспоминаю шумный польский город Лодзь, я – с челноками. Вечер. Номер гостиницы. Богдан, сосед по этажу, тычет пальцем в телевизор и громко кричит: «Союз капут… курва! бардзо добже…» Поляк радостно суетится, нервно раскупоривает выставленную мною бутылку столичной водки, потом так же суетливо разливает по рюмкам. А у меня есть повод справить поминки по рухнувшей державе. Длинноногая подружка Богдана, расточая обворожительную улыбку, смотрит на своего кавалера, переводит взгляд на меня, потом на экран телевизора. Ельцин стоит на танке, вся площадь заполонена митингующими москвичами. Не понимая, о чем идет речь, девушка, также улыбаясь, нежно поглаживает пальцами с облупившимся маникюром муляж мужского пениса.
Приехав домой, облачился в охотничий костюм, солдатский мешок, ружье – за плечо… и айда на озера, знал, все наши – там.
– По польшам гоняешь, а у нас тю-тю… все выбили… – такими словами встретил меня Кондрат.
– А ты, умник, знаешь, куда людям деваться? – заступился Гриша Соломко.
–Деньги, что керенки в семнадцатом, как прикажете жить? Разве что утку или зайчонка с охоты принесешь. Нет, надо что-то делать…
Уже вовсю шел дерибан заводов, фабрик, пароходов молодыми демократами, представителями партийной верхушки, криминальными авторитетами, сдобренный новым словом «ваучер». Перемены, происходившие в жизни страны, затронули и наш небольшой охотничий коллектив. Несколько человек подались на заработки в Москву. Перестал выезжать с бригадой Маевский. Думали, старик заболел, позже выяснилось – продал он свой «Зимсон», с которым не расставался сорок лет. Дочка развелась, осталась без работы, денег не хватало. Куда-то пропал Батрак. «Объявится, куда этот пройдоха денется…» – говорил с неприязнью Кондрат.
Батрак объявился в начале зимы, случайно. В воскресенье собрались на заячью охоту. Ранним пасмурным утром на остановке поджидал я машину, нервно посматривая на часы. Рядом остановилась иномарка, дверца открылась. Из нее вывалился Батрак в заграничном камуфляжном костюме, с курительной трубкой в руках. Я знал о слабости Батрака к хорошему табаку, часто слышал, как он говорил: «Появится бабло, куплю итальянскую пушку «Бенелли» и коллекцию английских трубок. Ты не представляешь, старик, какое это чудо!»
– Смотрю, ты или не ты...
Я хотел, как прежде, по-дружески обнять Батрака, похлопать по плечу, он же попятился назад, сделал глубокую затяжку, выпустил изо рта струю импортного табака, обдав свою осанистую фигуру. Разговор получился скомканным.
– Как вы?.. все там же…
– А ты?.. Пропал где-то.
– Я, брат, в норме, с нужными людьми познакомился, на копытных вот едем. Все пучком у меня. Открыл фирму, уголек катаем.
Помню, сослался на безденежье. Накануне повздорил с женой. «У тебя одно на уме – охота…» – сказала в сердцах она. Батрак окончил горный институт, работал маркшейдером, раньше хорошо зарабатывал, при случае – выручал. Попыхивая английской трубкой, Батрак сказал, что все так сейчас живут, сунул мне в руку визитку, сел в машину и укатил с нужными людьми. «Все так сейчас живут», – усмехнулся я, вспомнив, что именно эти слова сказал жене.
В тот день прочесали зяблевый клин с прилегающим к нему полем озими, взяли двух зайцев. Бригада погрузилась в «Рафик», через пару минут машина пропала из виду в глубокой балке, а мы с Гришей Соломко направились в село, где бросил он свой «жигуленок». Зима в том году запаздывала, дожди нещадно поливали и до того раскисшую пашню. Прошли километров десять, что бы как-то облегчить свой путь, Гриша поплелся на железнодорожную насыпь, которая тянулась в сторону деревни. Он еле переставлял ноги по шпалам, с налипшими комьями чернозема на сапогах. Было и грустно, и смешно смотреть на обессилевшего от ходьбы человека с крупным русаком на плече.
На краю деревни на «Ниве» перестрел нас деревенский участковый – большой любитель халявы.
– С ружьями по селу шляетесь…
– Ружья, как видите, разломлены… – перебил участкового Гриша, осведомленный о его «проказах» и указал на домишко, где стояла машина. Тот пытался что-то говорить еще, но в ответ услышал:
– Послушайте, уважаемый, я же вам сказал, лишнего зайца у нас нет…
На сей раз у доблестного «Анискина» не нашлось времени заниматься «хамоватыми» охотниками.
– И это терпеть?.. не могу больше, надо что-то делать… – с придыханием говорил Гриша, присев на корточки отдышаться.
«Что-то делать» с Гришиных слов подразумевалось: «валить из этой страны» и непременно на обетованную землю, о чем душа коллектива с орлиным носом и грустными глазами высказывался каждый раз при упоминании о том, что жизнь стала какой-то каверзной, нескладной.
– С твоей-то фамилией, Соломко… тоже мне, племянник Нетаньяху выискался? Что в тебе от жида пархатого?.. – отпускал кто-нибудь незлобиво в Гришин адрес. Тот делал вид, что не слышал, отделывался шутками и грустно улыбался.
Гриша уехал не попрощавшись, было так задумано, или помешали обстоятельства – я не знал. И только осенью Кондрат сказал:
– Месяц назад звонил Соломко.
– Чего ж ты молчал? Как он, где? – набросились на него мужики.
– Обидно стало, про жизнь ихнюю все рассказывал, про Мертвое море, как арабы им надоели, шо почем стоит, а про нашу охоту и не вспомнил…
Все затихли. И лишь Кондрат вздохнул и тихо проговорил:
– Так-то…
А почувствовав на себе чей-то пристальный взгляд, спросил:
– Я что-то ужасное сделал?..
– Не бери в голову, Кондрат, жить надо там, где нравиться, чтобы своими флюидами не отравлять воздух окружающим, Гришка свой выбор сделал, – ответил Сокол.
«Странно, куда-то опять пропал Батрак?..» – терялся я в догадках. В один из воскресных дней шел по рынку и вдруг почувствовал на своем плече чью-то руку. Обернулся. Передо мной стоял заросший мужик с помятым лицом, в трениках, босыми ногами в тапочках. Мутные, опухшие глаза его нервно бегали.
– Старик! елы-палы… – выговорил он, обнимая трясущими руками, – на опохмелку не найдется?..
В стоявшем рядом бомже трудно было узнать Батрака. Куда подевались его вальяжность, кичливый взгляд? «Надо же… не зря люди говорят, от сумы и от тюрьмы...» – я молчал, растерянно глядя на Батрака, потом полез в карман за деньгами.
– Представляешь, суки, подставили, как волка-одиночку обложили и подставили под… – Батрак чертыхался, не переставая посылать в адрес когда-то нужных людей проклятия, схватил деньги и так же быстро растворился в рыночной толпе. Больше мы не виделись.
Редела наша бригада, как утиная стая в осеннем небе после ружейной канонады. Все реже бывали вместе на охоте, дичи становилось меньше. Вскоре и я уехал из шахтерского городка, навсегда распрощавшись с тетеревиными полянами.
Прошло несколько лет. Как-то в начале осени проезжал мимо тех мест, где жил, где столько было связано с охотой. В центре села увидел церковь, обставленную строительными лесами – до ремонта в ней был склад. Уже сверкал позолотой восстановленный купол. Жизнь понемногу налаживалась. Переехал мосток с тихой речушкой, и, не отдавая себе отчет, вдруг повернул машину на проселочную дорогу, в сторону леса, за которым открывалась широкая луговина, где были тетеревиные поляны, а рядом озеро. Где же оно?.. Я остановил машину, вышел. Смотрел по сторонам, на торчавшую пунктиром вдали перед въездом в город трубу молокозавода и не узнавал знакомые места. Повсюду рос камыш. Искал глазами хотя бы блюдце воды, но напрасно. Откуда-то несло болотом, горьковатым запахом.
Почерневшие от дождей несколько сметанных стожков сена напомнили о Витьке Соколове. Случилось это после того, как я уже уехал. В начале зимы пошел Витька на поляны погонять зайцев, но – прихватило сердце. Едва добрался до копешки, привалился. Здесь и нашли его на третий день. Витька так и не заработал на африканское сафари, о чем мечтал, Витька был добрый малый, лишенный рациональности.
От воспоминаний стало тоскливо, в душе отзывалось тупой болью. Под подошвой ощутил что-то твердое, присел на корточки. То, что удалось выколупать из грунта и очистить от грязи, оказалось снаряженным патроном в почерневшей латунной гильзе шестнадцатого калибра. «Какой-то растяпа обронил… значит, я не ошибся, то, что осталось от озера – этот камыш…» Не отводя глаз от патрона подумал: «Неужели Сокола?.. тот… не может быть». «…Ты не смотри на вид, бой отличный, не живит… » – слышался голос товарища.
И вновь, как много лет назад, странное состояние вдруг охватило меня. Мне казалось, я здесь никогда не был, и Витькин голос адресован был не мне, а кому-то другому. И не я стою сейчас на месте наших былых «игрищ и забав», а другой мужчина, чем-то похожий на меня, с седой бородой, плешью на голове.
Пролетело трое чирков высоко в небе. Трепетали под напором ветра бунчуки камыша. Уставший луч солнца скользнул по краю дальней гряды и пропал. С громким криком с земли поднялся чем-то встревоженный бекас.
От его крика я будто очнулся. И вновь стали видется живые до боли знакомые лица, с жестами, улыбками, слышались их голоса.
«Нет, – говорил я себе, озаренный радостью, – были в моей жизни тетеревиные поляны. Были».
И вечерние зорьки, полеты диких уток над озерами, свист их тугих крыльев.
И ненасытная пальба из ружей.
И разудалые охоты на зайцев, кабанов, косуль.
И промозглые осенние распутицы, с раскисшими проселочными дорогами, когда от усталости едва хватало сил волочить за собой ноги с тяжелым рюкзаком.
И ночи у костра, казавшиеся такими длинными.
И, конечно же, – эти тетеревиные поляны, на которых, как сказал однажды Маевский, со времен Очакова не водились тетерева.
Все это было…
– Над тобой… слева! – доносится до меня тревожный шепот. Три крыжня пошли на снижение, и тут же залопотали крыльями, взмывая вверх, вскидываю ружье, стреляю дуплетом. Одна птица, сложив крылья, гулко ударяется о воду, обдавая моего напарника брызгами. Стреляет и он, но пуделяет.
– Старик, елы-палы! Ты шо творишь!? – В крике Батрака – отчаяние, радость, едва улавливаемая зависть. Он залихватски смеется.
…Все началось той осенью, когда получил я, наконец, охотничий билет, а вместе с ним разрешение на покупку ружья. Приближалось открытие охоты. Приподнятое, томительное ожидание в душе перемешивалось ложкой дегтя – сваренный соседом металлический шкаф зиял пустотой. И не потому, что перебирал или искал что-то особенное – ни в областном центре, ни в соседних городах ружей в продаже не было. Валентина Ивановна, красивая, дородная женщина, в которой раз клала на прилавок охотничьего магазина «тулку» с изъязвленными ржавчиной стволами, и в который раз, тяжело вздыхая, возвращал я ее продавщице.
Выручил Витька Соколов, бригадир «первички», рубаха-парень, токарь местного завода, в чью бригаду поставлен был я на учет. После знакомства Витька внимательно уставился на меня, словно определяя, кого подсовывает ему судьба, ловко щелкнул двумя пальцами по крупному кадыку, издав при этом эффектный звук, потом растянулся в добродушной улыбке:
– Ружжо на первое время я тебе дам, а там купишь. Приезжай на тетеревиные поляны… знаешь где? У Смеляковских озер табориться будем.
В город я переехал недавно, про Смеляковские озера и слухом не слыхивал, но от слов бригадира стало теплее, и я утвердительно кивнул головой.
Наступил долгожданный день, стоял август, солнце нещадно палило. Жужжали шмели, порхали бабочки, у воды сорвался бекас и взмыл в небо, громко и тревожно блея. Я уже побывал на ближайшем озере, прошел вдоль поймы реки, где паслись коровы. Несмотря на жару, в длинном плаще-балахоне с полотняной сумкой за плечами впереди стада шел подросток-пастух, посматривая на незнакомца.
– Тетеревиные поляны? – переспросил он с интересом, готовый хоть чем-то помочь.
– Не-а, не слышал. А озеро Смеляково вон там… пройдете мимо леса и уткнетесь в него.
Лесом оказался массив сосняка, поросший в глубине терновником, на фоне зеленых ветвей белели деревца маслин. Я еще не миновал пролесок, как увидел полукруг рослого камыша, обрамляющий водоем, в низине, с порыжевшим разнотравьем светился верх выгоревшего на солнце брезента Витькиной машины. Горбом свисала широченная солдатская палатка. Лагерь уже был обжит, костер облизывал черные стенки висевшего на треноге казана, рядом c дровами торчал изогнутый столбик из алюминиевых чашек. Один охотник чистил карасей, другой, небольшого роста, переносил из машины в палатку рюкзаки и ружья. Из динамика лилась мелодия: «Ах, ничего, что всегда, как известно, наша судьба – то гульба, то пальба…» – пел Окуджава.
– Ты шо… на «своих двоих?» – удивился Витька. – Чего не сказал… Маевский бы забрал. Ну, дела… мужики, знакомьтесь, определен в нашу бригаду, прошу любить и жаловать…
– Это за что его жаловать, да еще любить! Мэстная знаменитость что ли, елы-палы?.. – видный из себя мужчина бросил крепить низ палатки, подошел ко мне и подал руку. – Борис Батраков… можно просто Батрак.
Щуплый малый с орлиным носом, миндальным разрезом глаз, назвав себя Гришей, тут же подхватил: «Бориса Гребенщикова в Питере зовут Б Г , а у нас – Борис Батраков – Б Б Одним словом, Бабетта… на войну собрался ...» – Гриша улыбнулся, но улыбка у него получилась какой-то грустной, натянутой.
– Гриня, не бубни… – оборвал его Борис.
Представлялись и другие, поздравляли с открытием, о чем-то спрашивали. Не ожидавший такого приема, я тушевался, порой отвечал невпопад. Но уже через несколько минут, присматриваясь к своим знакомцам, слушая их шутки, зубоскальство друг над другом, казалось мне, будто знаком с ними давным-давно. Слово свое Витька сдержал. Протянул он мне одностволку и с десяток латунных позеленевших гильз, а увидев мой скисший взгляд, как бы мимоходом заметил:
– Не смотри на вид, главное – бой отличный, не «живит». Держи!
Один патрон выпал из Витькиной руки, плюхнувшись под ноги. Мы нагнулись, шаря руками в густой притоптанной траве. Батрак перехватил ружье, вскинул его высоко в руке, и, будто вождь племени индейцев, зыкнул что-то наподобие боевого клича, потом ехидно добавил:
– Тысяча девятьсот пятый год, буревестник революции! С ним еще Витькин дед с помещиком Смеляковым охотился, так, Сокол?
Батрак посмотрел на ствольную коробку ружья.
– Витек, ты шо… им гвозди забивал?
– Шоб ты понимал в колбасных обрезках…«Ивер-Джонсон», американское промысловое и потом – тише, уток распугаешь.
– Видел?» – спросил у меня бригадир и рукой указал в прогал. На отмелях, уходящими черными полосками земли со скудной болотной растительностью, казавшимися пирогами, облепленными мухами, сосредоточилось огромное количество уток. Большая стая крякашей плавала рядом с островками. Небольшие табунки вскидывались над камышом, готовые к облету но, не завершив круг, лениво распластывали крылья, опускаясь в густоту тростниковых зарослей.
Открытие началось раньше назначенного времени, у кого-то не выдержали нервы. Утки, нахлестанные свинцом, словно потревоженный рой пчел, заметались над озером. Я слышал, как стучало мое сердце, по лицу градом катился пот, руки тряслись в нервной лихорадке, когда переламывал длинный ствол ружья и всовывал в его зев очередной патрон. Иногда забывал взводить курок, жал на спуск до онемения указательного пальца, потом спохватывался, опускал ружье, злился в душе на свою забывчивость, провожая взглядом тяжелых крякашей, юрких чирят.
Патроны я расстрелял в считанные минуты. При всем этом пережил странное состояние. Случилось это вначале стрельбы. Не сумевшие преодолеть дробовую завесу, утки тряпками падали на гладь озера, в тростник. Подранки тянули к затерявшимся в зеленях крохотным блюдцам воды надеясь спастись от страшных, грохочущих выстрелов. Я смотрел на все это, прижимая к телу березовую ложу ружья, и не понимал: кто я, откуда, зачем здесь? Казалось, будто не я стою сейчас в зарослях на берегу озера и целюсь в налетающих уток, а кто-то другой. Прошло несколько минут, прежде чем пришел в себя. Небо очистилось от утиных стай, лишь изредка одиночки, не сумевшие найти приют на соседних озерах, возвращались к прежним местам кормежки и, не заходя на посадку, на большой высоте, под хлопки одиночных выстрелов, поворачивали обратно.
Лет прекратился. «…Наша судьба – то гульба, то пальба… елы-палы!» – орал Батрак, ломая камыш, он выбирался на берег.
– Шо стоим, мужики! Лета не будет… можно и по сотке – «на кровях». У палатки уже маячила фигура Гриши Соломко.
Та вечерняя зорька оказалась для меня провальной. Сбитый чирок так и не был найден.
– Держи хвост пистолетом, – успокаивал Сокол, хлебнув на радостях за удачное открытие охоты, на его удавке свисали три увесистых крыжня и чирок.
– Купишь ружье, научишься, не боги горшки обжигают.
Поддержал и Маевский, интеллигентный, преклонных лет охотник, пообещав дать почитать книжку Зернова.
Домой возвращался пешком, отклонив уговоры ехать на машине, – хотелось побыть одному. Солнце уже высоко поднялось, выпрямились от тяжелой утренней росы травы, сухие стебли не выдерживали моего натиска, трещали, осыпая семенами, хлестали по голяшкам сапог.
Вспомнил, как ночью у костра рассказывал Маевский:
– Земли эти когда-то помещику Смелякову принадлежали. Охотник был страстный, ружья из Англии выписывал, легавых держал лучших кровей… – Маевский говорил неторопливо, при этом не спеша поправлял длинной сучковатой палкой головешки в костре. – И церковь в деревне построил, купола в двадцатые годы коммунисты снесли… Чудно, столько лет прошло, а луговину так и зовут – тетеревиные поляны… хотя тетеревов здесь, говорят, со времен Очакова не видели.
Неторопливо шел по полю, иногда останавливался, озирая взглядом окрестность. И виделось мне, что именно здесь, между озером и лесом, давным-давно проходили свадебные пиршества тетеревов. Росными туманными утрами чуфыканье самцов нарушало тишину, трещали перья, лилась кровь петухов, после схваток страстные призывы победителей тут же находили отклик у скованных томленьем тетерок. А осенью, когда густые травы рыжели, блекли, по низам клубился туман, замирала в стойке собака, звучала команда: «Пиль!». Трескучий взлет молодых тетеревов едва сдерживал легавую. Взволнованно стучало сердце помещика Смелякова, грохотали выстрелы, наполняя воздух едкой селитрой, а через пару минут собака подавала, переполненному счастьем охотнику еще теплую птицу.
Ружье я купил в Москве, в охотничьем магазине на Неглинной. Помню, в стылый день, выстояв несколько часов на улице, а потом в тесном тамбуре, и уже потеряв надежду, до закрытия магазина оставалось минут десять, на прилавке отсвечивали бликами вороненые стволы двух последних ружей. Продавец-мужчина виновато взглянул на нас, потом объявил:
– Отпускаем без осмотра! Кто согласен, проходите, оплачивайте.
Двое бородатых мужиков зароптали, мол, как так, целый день выстояли. В конце концов, им дали одно ружье на двоих. Я решил, что лучше синица в руках…пошел к кассе, отсчитал деньги за «ижевку» в рядовом исполнении. Не помню, как вышел из магазина, как добрался до гостиницы… но, наверное, во всей Москве в тот вечер не было человека счастливее меня.
С приобретением своего ружья и пошло, и поехало. После первых охот на уток, с нетерпением ждал, когда полетит «северная», вслед потянутся на юг стаи гусей, а там уж наступал черед пушному зверю, копытным. Выезды в угодья становились своего рода ритуалом. Готовились основательно, ехали всей бригадой. После охоты, у скирды или в балке, обнесенной леском, варили на костре шулюм. Зайцев, лис плодилось вдосталь, выезды в угодья всегда были удачливыми.
Наступили приснопамятные девяностые годы. В болтливом потоке захлебнулась горбачевская перестройка. Закрывались фабрики, заводы, повсеместно перестали выплачивать зарплату, опустели полки, и до того скудных магазинов. Вспоминаю шумный польский город Лодзь, я – с челноками. Вечер. Номер гостиницы. Богдан, сосед по этажу, тычет пальцем в телевизор и громко кричит: «Союз капут… курва! бардзо добже…» Поляк радостно суетится, нервно раскупоривает выставленную мною бутылку столичной водки, потом так же суетливо разливает по рюмкам. А у меня есть повод справить поминки по рухнувшей державе. Длинноногая подружка Богдана, расточая обворожительную улыбку, смотрит на своего кавалера, переводит взгляд на меня, потом на экран телевизора. Ельцин стоит на танке, вся площадь заполонена митингующими москвичами. Не понимая, о чем идет речь, девушка, также улыбаясь, нежно поглаживает пальцами с облупившимся маникюром муляж мужского пениса.
Приехав домой, облачился в охотничий костюм, солдатский мешок, ружье – за плечо… и айда на озера, знал, все наши – там.
– По польшам гоняешь, а у нас тю-тю… все выбили… – такими словами встретил меня Кондрат.
– А ты, умник, знаешь, куда людям деваться? – заступился Гриша Соломко.
–Деньги, что керенки в семнадцатом, как прикажете жить? Разве что утку или зайчонка с охоты принесешь. Нет, надо что-то делать…
Уже вовсю шел дерибан заводов, фабрик, пароходов молодыми демократами, представителями партийной верхушки, криминальными авторитетами, сдобренный новым словом «ваучер». Перемены, происходившие в жизни страны, затронули и наш небольшой охотничий коллектив. Несколько человек подались на заработки в Москву. Перестал выезжать с бригадой Маевский. Думали, старик заболел, позже выяснилось – продал он свой «Зимсон», с которым не расставался сорок лет. Дочка развелась, осталась без работы, денег не хватало. Куда-то пропал Батрак. «Объявится, куда этот пройдоха денется…» – говорил с неприязнью Кондрат.
Батрак объявился в начале зимы, случайно. В воскресенье собрались на заячью охоту. Ранним пасмурным утром на остановке поджидал я машину, нервно посматривая на часы. Рядом остановилась иномарка, дверца открылась. Из нее вывалился Батрак в заграничном камуфляжном костюме, с курительной трубкой в руках. Я знал о слабости Батрака к хорошему табаку, часто слышал, как он говорил: «Появится бабло, куплю итальянскую пушку «Бенелли» и коллекцию английских трубок. Ты не представляешь, старик, какое это чудо!»
– Смотрю, ты или не ты...
Я хотел, как прежде, по-дружески обнять Батрака, похлопать по плечу, он же попятился назад, сделал глубокую затяжку, выпустил изо рта струю импортного табака, обдав свою осанистую фигуру. Разговор получился скомканным.
– Как вы?.. все там же…
– А ты?.. Пропал где-то.
– Я, брат, в норме, с нужными людьми познакомился, на копытных вот едем. Все пучком у меня. Открыл фирму, уголек катаем.
Помню, сослался на безденежье. Накануне повздорил с женой. «У тебя одно на уме – охота…» – сказала в сердцах она. Батрак окончил горный институт, работал маркшейдером, раньше хорошо зарабатывал, при случае – выручал. Попыхивая английской трубкой, Батрак сказал, что все так сейчас живут, сунул мне в руку визитку, сел в машину и укатил с нужными людьми. «Все так сейчас живут», – усмехнулся я, вспомнив, что именно эти слова сказал жене.
В тот день прочесали зяблевый клин с прилегающим к нему полем озими, взяли двух зайцев. Бригада погрузилась в «Рафик», через пару минут машина пропала из виду в глубокой балке, а мы с Гришей Соломко направились в село, где бросил он свой «жигуленок». Зима в том году запаздывала, дожди нещадно поливали и до того раскисшую пашню. Прошли километров десять, что бы как-то облегчить свой путь, Гриша поплелся на железнодорожную насыпь, которая тянулась в сторону деревни. Он еле переставлял ноги по шпалам, с налипшими комьями чернозема на сапогах. Было и грустно, и смешно смотреть на обессилевшего от ходьбы человека с крупным русаком на плече.
На краю деревни на «Ниве» перестрел нас деревенский участковый – большой любитель халявы.
– С ружьями по селу шляетесь…
– Ружья, как видите, разломлены… – перебил участкового Гриша, осведомленный о его «проказах» и указал на домишко, где стояла машина. Тот пытался что-то говорить еще, но в ответ услышал:
– Послушайте, уважаемый, я же вам сказал, лишнего зайца у нас нет…
На сей раз у доблестного «Анискина» не нашлось времени заниматься «хамоватыми» охотниками.
– И это терпеть?.. не могу больше, надо что-то делать… – с придыханием говорил Гриша, присев на корточки отдышаться.
«Что-то делать» с Гришиных слов подразумевалось: «валить из этой страны» и непременно на обетованную землю, о чем душа коллектива с орлиным носом и грустными глазами высказывался каждый раз при упоминании о том, что жизнь стала какой-то каверзной, нескладной.
– С твоей-то фамилией, Соломко… тоже мне, племянник Нетаньяху выискался? Что в тебе от жида пархатого?.. – отпускал кто-нибудь незлобиво в Гришин адрес. Тот делал вид, что не слышал, отделывался шутками и грустно улыбался.
Гриша уехал не попрощавшись, было так задумано, или помешали обстоятельства – я не знал. И только осенью Кондрат сказал:
– Месяц назад звонил Соломко.
– Чего ж ты молчал? Как он, где? – набросились на него мужики.
– Обидно стало, про жизнь ихнюю все рассказывал, про Мертвое море, как арабы им надоели, шо почем стоит, а про нашу охоту и не вспомнил…
Все затихли. И лишь Кондрат вздохнул и тихо проговорил:
– Так-то…
А почувствовав на себе чей-то пристальный взгляд, спросил:
– Я что-то ужасное сделал?..
– Не бери в голову, Кондрат, жить надо там, где нравиться, чтобы своими флюидами не отравлять воздух окружающим, Гришка свой выбор сделал, – ответил Сокол.
«Странно, куда-то опять пропал Батрак?..» – терялся я в догадках. В один из воскресных дней шел по рынку и вдруг почувствовал на своем плече чью-то руку. Обернулся. Передо мной стоял заросший мужик с помятым лицом, в трениках, босыми ногами в тапочках. Мутные, опухшие глаза его нервно бегали.
– Старик! елы-палы… – выговорил он, обнимая трясущими руками, – на опохмелку не найдется?..
В стоявшем рядом бомже трудно было узнать Батрака. Куда подевались его вальяжность, кичливый взгляд? «Надо же… не зря люди говорят, от сумы и от тюрьмы...» – я молчал, растерянно глядя на Батрака, потом полез в карман за деньгами.
– Представляешь, суки, подставили, как волка-одиночку обложили и подставили под… – Батрак чертыхался, не переставая посылать в адрес когда-то нужных людей проклятия, схватил деньги и так же быстро растворился в рыночной толпе. Больше мы не виделись.
Редела наша бригада, как утиная стая в осеннем небе после ружейной канонады. Все реже бывали вместе на охоте, дичи становилось меньше. Вскоре и я уехал из шахтерского городка, навсегда распрощавшись с тетеревиными полянами.
Прошло несколько лет. Как-то в начале осени проезжал мимо тех мест, где жил, где столько было связано с охотой. В центре села увидел церковь, обставленную строительными лесами – до ремонта в ней был склад. Уже сверкал позолотой восстановленный купол. Жизнь понемногу налаживалась. Переехал мосток с тихой речушкой, и, не отдавая себе отчет, вдруг повернул машину на проселочную дорогу, в сторону леса, за которым открывалась широкая луговина, где были тетеревиные поляны, а рядом озеро. Где же оно?.. Я остановил машину, вышел. Смотрел по сторонам, на торчавшую пунктиром вдали перед въездом в город трубу молокозавода и не узнавал знакомые места. Повсюду рос камыш. Искал глазами хотя бы блюдце воды, но напрасно. Откуда-то несло болотом, горьковатым запахом.
Почерневшие от дождей несколько сметанных стожков сена напомнили о Витьке Соколове. Случилось это после того, как я уже уехал. В начале зимы пошел Витька на поляны погонять зайцев, но – прихватило сердце. Едва добрался до копешки, привалился. Здесь и нашли его на третий день. Витька так и не заработал на африканское сафари, о чем мечтал, Витька был добрый малый, лишенный рациональности.
От воспоминаний стало тоскливо, в душе отзывалось тупой болью. Под подошвой ощутил что-то твердое, присел на корточки. То, что удалось выколупать из грунта и очистить от грязи, оказалось снаряженным патроном в почерневшей латунной гильзе шестнадцатого калибра. «Какой-то растяпа обронил… значит, я не ошибся, то, что осталось от озера – этот камыш…» Не отводя глаз от патрона подумал: «Неужели Сокола?.. тот… не может быть». «…Ты не смотри на вид, бой отличный, не живит… » – слышался голос товарища.
И вновь, как много лет назад, странное состояние вдруг охватило меня. Мне казалось, я здесь никогда не был, и Витькин голос адресован был не мне, а кому-то другому. И не я стою сейчас на месте наших былых «игрищ и забав», а другой мужчина, чем-то похожий на меня, с седой бородой, плешью на голове.
Пролетело трое чирков высоко в небе. Трепетали под напором ветра бунчуки камыша. Уставший луч солнца скользнул по краю дальней гряды и пропал. С громким криком с земли поднялся чем-то встревоженный бекас.
От его крика я будто очнулся. И вновь стали видется живые до боли знакомые лица, с жестами, улыбками, слышались их голоса.
«Нет, – говорил я себе, озаренный радостью, – были в моей жизни тетеревиные поляны. Были».
И вечерние зорьки, полеты диких уток над озерами, свист их тугих крыльев.
И ненасытная пальба из ружей.
И разудалые охоты на зайцев, кабанов, косуль.
И промозглые осенние распутицы, с раскисшими проселочными дорогами, когда от усталости едва хватало сил волочить за собой ноги с тяжелым рюкзаком.
И ночи у костра, казавшиеся такими длинными.
И, конечно же, – эти тетеревиные поляны, на которых, как сказал однажды Маевский, со времен Очакова не водились тетерева.
Все это было…
Последнее редактирование:
