Леон Дегрелль Русская кампания 1941-1945

[tvi55]

На мой взгляд интересно почитать мемуары и воевавших против Советского Союза. Вашему вниманию предлагаю такой материал. Если, это вызовет интерес, то публиковать буду частями, если нет, то тему удалю.

Автор Леон Дегрелль.

В 1973 году, давая интервью бельгийским журналистам и отвечая на вопрос, сожалеет ли он о чём-нибудь в своей жизни, Дегрель ответил:

Я сожалею, что мне не удалось достичь намеченного, но будь у меня шанс, я бы всё повторил сначала.

Помимо публицистических статей, Дегрель написал и мемуары «Кампания в России».
Дегрель скончался от инфаркта 31 марта 1994 года в Испании.

Леон Дегрель. «Русская кампания 1941—1945». Париж, 1949.

15.02.1942 — ефрейтор
25.02.1942 — обер-фельдфебель
01.05.1942 — лейтенант
01.06.1943 — оберштурмфюрер СС
01.01.1944 — гауптштурмфюрер СС
20.04.1944 — штурмбаннфюрер СС
01.01.1945 — оберштурмбаннфюрер СС
20.04.1945 — штандартенфюрер СС
02.05.1945 — бригадефюрер СС и генерал-майор войск СС
С ноября 1943 года — офицер штаба 5-й мотопехотной бригады СС
С февраля 1944 года — командир бригады СС «Валлония».
С 14 февраля по 8 мая 1945 года — командир 28 дивизии СС «Валлония».


РУССКАЯ КАМПАНИЯ 1941-1945.

СОДЕРЖАНИЕ
Предисловие
I. Бросок на Украину
II. Зима в Донбассе
III. Битва под Харьковым
IV. Пешим ходом по Кавказу
V. За Днепр
VI. В окружении под Черкассами
VII. Эстонская эпопея
VIII. Арденнский клапан
IX. Битва насмерть в Померании
X. Агония на Балтике


В ПАМЯТЬ и ВО СЛАВУ
двух тысяч пятисот бельгийских добровольцев из Легиона «Валлония», геройски погибших на Восточном фронте в 1941-1945 годах в борьбе против большевизма, за Европу и за свою Родину.

ПРЕДИСЛОВИЕ

В 1936 году я был самым молодым политическим лидером в Европе. Когда мне было двадцать девять лет, я заставил содрогнуться мою страну до самых сокровенных ее глубин. С большой верой и страстью за мной шли сотни
тысяч мужчин, женщин, юношей и девушек. Как ураган, я вбросил в бельгийский парламент десятки депутатов и сенаторов. Я мог стать министром: мне надо было лишь сказать слово и принять участие в политической игре партий. Я предпочел быть вне официальной политиканской трясины, выбрав суровую борьбу за порядок, справедливость, чистоту, поскольку был одержим идеалом, не допускавшим ни компромиссов, ни колебаний.
Я хотел избавить мою страну от диктаторской власти сил денег, которые
коррумпируют власть, разъедают государственные учреждения, загрязняют
совесть людей, приводят к краху экономику, труд.
Анархическому режиму старых партий, пораженных проказой политико-
финансовых скандалов, я хотел легальными средствами противопоставить и
создать государство сильное и свободное, организованное, ответственное,
выражающее настоящую энергию народа.
Речь шла ни о тирании, ни о диктатуре. Речь шла о здравом смысле. Страна
не может жить в беспорядке, в некомпетентности, в безответственности,
неуверенности, гнилой коррупции.
Я требовал авторитета в государстве, компетентности в общественных делах,
последовательности в национальных делах, реального, живого контакта между
массами и властью, умного и продуктивного согласия между гражданами,
которых разделяли и противопоставляли только искусственные распри: борьба
классов, религиозные разногласия, языковые различия, тщательно и заботливо
подпитываемые и поддерживаемые, так как представляли саму жизнь
противоборствовавших партий, с одинаковым лицемерием театрально
оспаривавшим или делившим между собой привилегии власти.
Я устремился с метлой в руках в гущу этих коррумпированных банд,
истощавших силу моей Родины. Я их перетряхнул и высек. Я разрушил перед
народом убеленные алтари, за которыми они прятали свои мерзости, свой разбой, свои преступные сговоры. Как ветер молодости и идеализма, вея над моей страной, я вдохновил духовные силы, возродил высокую память борьбы и славы народа стойкого, трудолюбивого, жизнелюбивого, достойного изобилия и
красоты.
Организация REX стала реакцией на коррупцию, продажность той эпохи.
REX стала силой политического обновления и социальной справедливости. REX
был особенно страстным порывом, выплеском тысяч душ, хотевших дышать,
светиться, подняться над низостью режима и времени.
Такой была борьба до мая 1940 года.
Вторая Мировая война – которую я проклял – изменила все в Бельгии, как и в
других странах. Старые учреждения, общественные институты, старые доктрины рухнули, как замки из сухого дерева, давно уже замшелого.
REX никоим образом не был связан с победоносным Третьим Рейхом, ни с
его главой, ни с его партией, ни с каким бы то ни было из его руководителей или его пропагандистов. REX был по существу движением исключительно
национальным, абсолютно независимым. В захваченных архивах Третьего Рейха не нашли ни малейшего следа какой-либо связи, прямой или косвенной, рексизма с Гитлером до вторжения в 1940 году. Наши руки были чисты, наши сердца были чисты, наша любовь к Родине – горячая и ясная, была чиста от всякого компромисса.
Немецкий натиск оставил нашу страну изнемогающей.
Для восьмидесяти девяти процентов бельгийцев и французов война в июле
1940 года была закончена; доминирование Рейха было, впрочем, реальностью, к которой старый демократический и финансовый режим горел желанием
адаптироваться как можно быстрей. Было своего рода соревнование, кто из хулителей Гитлера в 1939 году быстрее всех бросится в ноги победителя 1940 года: руководители крупных левых партий, финансовые магнаты, владельцы самых влиятельных газет, государственные министры-масоны, бывшее правительство, – все просили, выклянчивали благосклонность, возможность сотрудничества. Разве можно было отдавать позиции дискредитированным призракам старых партий, финансовым гангстерам, для которых золото – единственная родина, или темным продажным бандитам, разбойникам без таланта, без достоинства, готовым на самые гнусные работы прислуги для удовлетворения своей жадности или своих амбиций?
Проблема была не только патетической: она была срочной, требовавшей
безотлагательного решения. Почти всем наблюдателям немцы казались
окончательными победителями. Надо было решаться. Могли ли мы из-за страха
ответственности оставить нашу страну плыть по течению?
Я раздумывал многие недели. И только после того, как я спросил и получил
на высоком уровне одобрительное мнение, я решил возобновить издание газеты рексистского движения «Настоящая страна».
Бельгийское сотрудничество с немцами, начатое в конце 1940 года,
происходило тем временем в гнетущей атмосфере. По всей очевидности,
германские оккупационные власти больше интересовали силы капитала, а не
идейные силы.Никому не удавалось точно узнать, что замышляла Германия.
Бельгийский король Леопольд III изъявил очень смелое желание прояснить
ситуацию и добиться получения уточнения. Он попросил у Гитлера аудиенции,
которая была получена. Но, не смотря на свою добрую волю, король Леопольд
вернулся из Берхтесгадена не получив и не узнав ничего нового.
Было ясно, что нашей стране нужно дожидаться мира. Однако, мир пришел
бы слишком поздно. До конца военных действий надо было добиться права вести эффективные переговоры и с достоинством говорить от имени древнего и гордого народа.
Как добиться такой возможности?
Сотрудничество внутри страны было всего лишь делом достаточно медленного вложения сил, своеобразным изматыванием в борьбе за влияния, борьбе повседневной и раздражающей, которую вели темные «мелкие сошки». Эта работа не только не дала бы никакого престижа тому, кто ей занимался, но и
могла бы дискредитировать его.
Я не хотел попасть в эту ловушку. Я искал, я ждал другого. Это другое
случилось внезапно: этим стала война 1941 года против Советов.

Это был уникальный случай, возможность для нас добиться уважения Рейха
через сражения, страдания и славу. В 1940 году мы были побежденными, наш король был пленным королем. В 1941 году внезапно нам представилась возможность стать соратниками и равными с победителями. Все зависело от нашего мужества. Наконец-то мы имели возможность завоевать достойную позицию, которая позволила бы в день реорганизации Европы говорить с высоко поднятой головой от имени народа, пожертвовшего свою кровь.
Определенно, устремляясь к сражениям в восточные степи, мы хотели
исполнить наш долг европейцев и христиан, но, мы это говорим открыто, мы это заявили прямо и ясно с первого дня, мы прежде принесли в жертву нашу
молодость, мы отдали нашу молодость прежде всего для того, чтобы
гарантировать будущее нашего народа внутри спасенной Европы. Это за нее
прежде всего погибли многие тысячи наших товарищей. Это за нее сражались
тысячи мужчин, сражались четыре года, страдали четыре года, поддерживаемые этой надеждой, подкрепляемые этой волей, усиленные уверенностью, что они придут к цели. Рейх проиграл войну. Но он мог бы определенно ее выиграть. До 1945 года победа Гитлера оставалась возможной.
Гитлер-победитель, я в этом уверен, признал бы за нашим народом право
жить и быть великим, право, которого добились для него тысячи наших
добровольцев. Им стоило двух лет эпических сражений, чтобы добиться внимания Рейха. В 1941 году бельгийский добровольческий Легион «Валлония» не был замечен.
Наши солдаты должны были совершить многие подвиги, сотни раз рисковать
своей жизнью, чтобы водрузить имя своей страны на уровень легенды. В 1943
году наш добровольческий Легион стал знаменитым на всем Восточном фронте
своей идейностью и отвагой. В 1944 году он достиг вершины своей славы во
время одиссеи при Черкассах. Немецкий народ больше чем какой-либо другой
восприимчив к воинской славе.
Наш моральный дух оказался уникальным в Рейхе, намного выше любого
другого из оккупированных стран.
Я два раза долго видел Гитлера. В тот год это был визит солдата, но визит,
ясно показавший мне, что мы выиграли партию. С силой пожимая мне руку двумя своими руками в момент прощания, Гитлер сказал мне дрожащим от волнения голосом: «Если бы у меня был сын, я хотел бы, чтобы он стал таким, как вы». Как после этого отказать моей родине жить в чести? Мечта наших добровольцев была достигнута: в случае немецкой победы они блестяще обеспечили возрождение и величие своего народа.
Победа союзников временно сделала ненужным это ужасное усилие четырех
лет боев, жертвы наших погибших, голгофу выживших.
Сегодня мир с яростью обрушивается на побежденных. Наши солдаты, наши
раненные, наши калеки были осуждены на смерть или заключение в гнусных
лагерях и тюрьмах. Нет уважения ни к чему, – ни к чести солдата, ни к нашим
родителям, ни к нашим семьям. Но невзгоды не сломят нас. Величие никогда не бывает напрасным, бесполезным. Ценности, завоеванные в боли и жертвах сильнее, чем ненависть и смерть. Как солнце, возникающее из глубоких ночей, эти ценности рано или поздно воссияют.
Будущее пойдет намного дальше этой реабилитации. Оно не только воздаст
честь героизму солдат на Восточном фронте во время Второй Мировой войны,
оно скажет, что они были правы в отрицании, так как большевизм есть конец
всяким ценностям; что они были правы в положительном, так как объединенная
Европа, за которую они сражались, была единственной возможностью выжить,
может быть, последней возможностью для старого чудесного континента, бухты
нежности и страсти людей, но изуродованного, разорванного, расчлененного до
смерти.
Придет день, когда будут горько жалеть о поражении в 1945 году этих
защитников и этих строителей Европы.
А пока скажем правдивыми словами, какой была их эпопея, как они
сражались, как страдали их тела, какими самоотверженными были их сердца.
Через эту эпопею бельгийских добровольцев, одной части из сотен частей,
вновь встанет перед глазами весь русский фронт с солнечными днями побед, с
еще более волнительными днями больших поражений, поражений, навязанных
материей, но которые не принимал дух наш. Там, в бесконечных степях, люди провели часть своей жизни.
Читатель, друг или враг, посмотри, как они воскресают, потому что мы
живем в то время, когда нужно много искать, чтобы найти настоящих мужчин, а
эти были такими до мозга костей, ты это увидишь.

Л.Д.

I. БРОСОК НА УКРАИНУ

22 июня 1941 года начался как и все добрые летние воскресенья.
Я рассеянно повернул рычажок радиоприемника. Вдруг меня зацепили слова:
войска Третьего Рейха перешли европейскую границу СССР!
Польская кампания 1939 года, норвежская кампания, голландская,
бельгийская и французская в 1940 году, военные операции в Югославии и Греции весной 1941 года были всего лишь предварительными или отвлекающими. Настоящая война, та, в которой будет разыграно будущее Европы и мира, только что началась. Это была больше война границ и интересов. Это была религиозная война, и как и все религиозные войны, она была безжалостной.
Прежде чем бросить свои танки в степи, Рейх долго хитрил, как кот на охоте.
Национал-социалистическая Германия 1939 года переживала беспрецедентное напряжение, но она распрямилась посреди таких электрических разрядов, в громе и ослепительном свете таких мощных бурь, что вся Европа, весь мир почувствовал дрожь. Если бы все ее западные враги обрушились бы на Рейнскую область и Рурский бассейн, если бы в то же время советская масса
покатилась на Восточную Пруссию и Берлин, то Гитлер сильно рисковал бы быть задушенным. Он охотно повторял, что Вильгельм II проиграл войну 1914-1918 годов из-за того, что ему не удалось избежать войны на два фронта. Он собирался сделать и допустить вдвойне худшее. И однажды увидят, как бок о бок по руинам дворца рейхсканцелярии в Берлине прогуляются не только шотландцы и мужики, но и негры Гарлема и вкрадчивые, хитрые киргизы азиатских степей.

***

В августе 1939 года, накануне вторжения в Польшу, Гитлер в последний
момент избежал этого удушения.
Сталин должен был только свести свои старые счеты с национал-
социализмом: его сотрудничество с союзниками казалось заранее установленным и гарантированным. Лондон и Париж послали советскому царю военные миссии, которые были приданы широкой, яркой и звонкой огласке. В течение этого времени, в полном секрете, Гитлеру удалось ослабить веревку.
Сталин так же, как он, сыграл ловко. Он был сильно заинтересован сначала в
том, чтобы ослабить плутократические демократии и национал-социализм. Он
был врагом как одних, так и другого. Чем больше они ослабеют, тем легче в
конечном счете будет задача для коммунистов. Сталин вел свою игру как хитрый азиат и главарь международной банды, уверенный в своих людях. Он смог открыто обозначиться союзником Третьего Рейха. В целом мире
коммунистическая дисциплина была абсолютной.
Результаты этой необычной солидарности сразу же почувствовались. Мировая
война была официально и «целомудренно» развязана. Поскольку Гитлер захватил Польшу, Сталин сделал тоже двумя неделями позже… Никто в союзнических канцеляриях не осмелился отреагировать.
Тем не менее, советский вождь вонзил нож в спину покачнувшейся Польши.
Он смог это сделать безнаказанно. Он аннексировал более трети ее земли.
Союзники не решились объявить войну правительству СССР.
Это моральное и военное отречение придало коммунистическим бандам,
рассеянным по всей Европе, непоколебимую уверенность. Сталина испугались!
Перед ним отступили! То, что было не терпимым исходя от Гитлера, было
терпимым, исходя от Советов!
Союзники проглотили, как ужи, жабы, скорпионы, мораль и принципы,
потому что они боялись укрепить альянс Сталина с Третьим Рейхом. Они также
боялись саботажа, тщательно приготовленного, или даже в стадии подготовки,
различных коммунистических партий внутри каждой из союзнических стран.
Интерес, выгода, как всегда, возобладали над любыми другими соображениями.
В реальности все длилось не более двух недель. С сентября 1939 года у
союзников была только одна мысль и цель: не нервировать СССР, обозначить
примирение со Сталиным, несмотря на его агрессию в отношении их союзника – Польши. Сталин мог предаваться многим диктаторским действиям, положить конец независимости Эстонии, Латвии и Литвы, вырвать у румын Бессарабию. Важно было одно: сделать возможным изменение направления вектора лагеря русских. Менее чем через два года это было сделано.

***
Германия в 1939 и в 1940 годах выиграла сражения в Польше, Норвегии и на
западе. Но она воевала уже более пятисот дней, не достигнув главного:
победоносно высадиться на английской земле. Англия со своей стороны в 1941 году также не ступила пока на европейский континент: Черчилль говорил о многолетней подготовке.
Таким образом, путь для Сталина был свободен. Свободен в направлении
Рейха. Особенно свободен на Балканах.
Игра становилась все более и более напряженной. Немцы умело выдвинули
свою пехоту в направлении Бухареста, Софии, Белграда. Необдуманный поступок Югославии, разорвавшей в мае 1941 года пакт, заключенный с Рейхом неделей раньше, привел к решающему событию. Советы, тайные подстрекатели операции, смотревшие дальше, чем игрушка британского шпионажа – молодой король Петр, публично телеграфировали о своей симпатии к югославскому правительству.
Конечно, бронетанковые войска немцев в две недели смели Белград, Сараево,
Салоники и Афины, десантники маршала Вринга оккупировали остров Крит. Но
германо-советский разлом был явным. С тех пор альянс с Рейхом отжил свое. Он принес Советам все то, что Сталин мог ожидать: свежий кровяной кусочек
Польши, три прибалтийские страны, важные позиции в Финляндии, прекрасную
Бессарабию.
Гитлеровский «лимон» был полностью выжат. Пришло время выжать и
второй «лимон» – демократический. Известно, какой сок в конце концов дал этот лимон Советам в 1945 году: оккупацию территорий, населенных двумястами миллионов европейцев и азиатов, Красную Армию, разместившуюся в Тюрингии, на Эльбе, перед Любеком, в Петсамо, в Манчжурии, в Корее, на Курилах!

Югославский вопрос, претензии, заявленные Молотовым на Балканы,
военные приготовления Советов в течение весны 1941 года не оставили Гитлеру сомнения в отношении амбиций СССР. Чем больше бы он промедлил, тем более неспособен бы был принять удар. С целью концентрации своих сил на востоке он временно отказался от своего плана вторжения в Англию. Он попытался различными средствами найти мирное урегулирование конфликта, разделявший Германию и Соединенное королевство. Это было слишком поздно. Англичане не были расположены отменять матч: он начался и больше не остановится.
В течение двух лет каждая страна с холодным спокойствием просчитала все,
сделала свои подсчеты по тысячелетнему закату национального эгоизма и
выгоды. В конце, все пришли точно к одним и тем же заключениям. Русские, ловко подталкиваемые англичанами и стимулируемые новыми приманками, рано или поздно нападут. Немцам, чувствовавшим, что игра сделана, ничего не оставалось, как опередить. 22 июня 1941 года началась смертельная битва между национал-социалистическим Рейхом и Советской Россией: два империализма, две религии, два мира покатились по земле в скрипучих песках Востока.

***
Англия, изолированная от Европы морем, имея свои главные богатства
разбросанными по дальним землям, могла точно не чувствовать важности дуэли.
Она реагировала, думая больше о своем сиюминутном, непосредственном
интересе, – освобождении Острова, чем о судьбе Европы, если Советы будут
однажды победителями.
Зато для нас, народов европейского континента, эта битва была решающей.
Если побеждает национал-социализм, Германия, то она будет владеть на
Востоке сказочно богатыми землями, примыкающими прямо к ней, прямо
связанными с ней железными дорогами, реками, каналами, открытыми ее
организаторскому и производственному гению. Великий германский Рейх в
полном возрождении, имеющий замечательную социальную арматуру,
обогащенный этими сказочными землями, простирающимися огромным блоком
от Северного и Черного моря и до Волги, достигнет такой мощи, будет иметь
такую притягательную силу, предоставит двадцати народам, забывшим Старый
свет, такие возможности расцвета и развития, что эти территории составят
стартовую базу для неизбежной европейской федерации, о которой говорил
Наполеон, о которой думал Ренан и которую воспевал Виктор Гюго.
Если бы, напротив, победили Советы, кто бы в Европе смог им сопротивляться, как только огромный германский бастион был бы разрушен?
Обескровленная Польша? Прогнившие, хаотичные, оккупированные,
прирученные, забитые Балканы? Обезлюдевшая Франция, не имеющая никакого оппозиционного слова перед лицом двухсот миллионов азиатов и большевистской идеологией, раздутой победой? Греция, Италия – очаровательные болтуны, со своими бедными народами, застывшими на солнце, как ящерицы? Мозаика маленьких европейских наций, выживших в тысячелетней гражданской войне, неспособных купить по сто танков каждая? Если Советы побеждают Рейх, тогда Сталин ляжет на тело Европы, не способной к сопротивлению и готовой для насилия.

***
Конечно, потом попытаются спасти эту на три четверти советизированную
Европу. Вчерашние союзники испугаются, поскольку СССР не удовлетворится
этой близкой добычей, потому что его жадные руки сразу после окончания
Второй Мировой войны потянутся к Тихому океану, к Китаю, к Персидскому
заливу, к Средиземному морю, к Суэцкому каналу, разоряя колонии, сырьевые
ресурсы, крупные международные тресты. Но англо-американцы не будут больше стараться спасти Европу для Европы: просто они постараются сохранить на Западе трамплин, позволяющий сохранить им их империализм и реагировать на империализм советский, даже, если надо будет, однажды превратив этот трамплин в огромное поле развалин атомными ударами.
Мы, сыны Европы, думали о жизни Европы. Какой бы ни была наша оценка способа, которым война была развязана, какое бы мы ни чувствовали сожаление о прошлом, какой бы ни была горькой иностранная оккупация наших родных стран, каждый из нас понял что-то намного более важное, чем удовлетворение или неприятности, которые ощутили с 1939 по 1941 разные европейские страны, ибо на карту была поставлена судьба всей Европы.
Этим объясняется необычный подъем бесчисленного множества молодых
людей от Осло до Севильи, от Антверпена до Будапешта.
Тех, кто покинул свои родные семейные очаги Ютландии или Боса, в
Арденнах или в Пуште, в Лимбурге или Андалузии не для того, чтобы служить
частным интересам Германии. Они отправились на войну, чтобы защитить две
тысячи лет самой высокоразвитой цивилизации. Они думали о баптистерии
Флоренции и о соборе в Реймсе, об Алькасаре в Толедо и о колокольне в Брюгге. Они погибли там без счета не за служебные посты в Берлине, но за свои древние страны, позолоченные веками и за общую родину, Европу – Европу Вергилия и Ронсара, Европу Эразма и Ницше, Рафаэля и Дюрера, Европу святого Игнатия и святой Терезы, Европу Великого Фридриха и Наполеона Бонапарта.
Между этой тысячелетней Европой и ужасной советской лавиной
уравниловки и кишащего потока ее народностей их выбор был сделан. Вся
молодежь поднялась по всем четырем сторонам света. Гиганты-блондины
скандинавы и прибалты, мечтательные венгры с длинными усами, коренастые и
чернявые румыны, испанцы со смоляными глазами, зубоскалы-французы,
датчане, голландцы, швейцарцы, англичане, канадцы, австралийцы, южно-
африканцы и ново-зеландцы, в целом около пятидесяти, все-таки пятидесяти
народов.Тысячи бельгийцев собрались по языковому принципу внутри фламандского Легиона и валлонского Легиона. Они составили сначала два батальона, затем в 1943 году две бригады, потом в 1944-м – две дивизии: дивизию «Валлония» и дивизию «Фландрия».
Я же в течение сорока шести месяцев был одним из этих добровольцев
Европы и познал со своими товарищами самую грандиозную и ужасную эпопею,
я продвигался пешком в течение двух лет до порога Азии, потом бесконечно
отходил от Кавказа до Норвегии, прошел от опьянения наступлений 1941 и 1942 годов до горькой славы поражения и изгнания, в то время как на половине обескровленной Европы распространялась желтая волна победителей-Советов.

Завоеванная Украина

В октябре 1941 года нужно было две-три недели, чтобы покрыть путь от
границы Рейха до русского фронта. Мы проезжали Лемберг, где трамваи развевали по ветру маленькие украинские флажки, желтые и голубые. Едва мы проникли в деревни на юго-западе, мы сами могли судить о разрушениях, причиненных Советам: сотни бронемашин в кюветах вдоль дороги, каждый перекресток был кладбищем железа.
Зрелище длилось полчаса, затем следы боев исчезли. Мы прибыли в сердце
Украины, Украины нетронутой, где в бескрайних покрытых грязью равнинах
вставали сотни гигантских стогов, огромных, как дирижабли.
В мирных деревнях роились избы, белые или бледно-голубые хаты с
толстыми, густыми соломенными крышами. Каждая избушка отделялась от
другой рощицей молодых вишен, отливавших медью.
Стены были соломенные, глинобитные. Но местные мастера любовно
вырезали из дерева простенькие скульптуры, птичек, цветы, стрелы, гирлянды,
которые окаймляли маленькие окна. Это обработанное дерево было разрисовано, как и ставни, яркими цветами. Окна были двойными, герметично закрытыми, разделенными широкой, с ладонь, доской, на которой в вате лежали стеклянные игрушки, апельсины или помидоры из раскрашенного цемента. Полные девки с плоскими скулами суетились перед маленькими фермами. Их светлые волосы были завязаны в синие или красные платки. Они были одеты в мольтоновые, плюшевые куртки, придававшими им вид лапландских скафандров. Обутые как казаки, они весело шлепали по грязи, среди визжащих поросят. Часами поезд стоял среди полей или перед затерявшимися домами. Мы покупали кур, которых варили в кипятке паровоза. Украинские мальчики с гордостью показывали нам свои домашние задания по немецкому языку. В тех же тетрадях мы читали на первых страницах: , затем на последних страницах проверенную и исправленную осторожным учителем формулу. Детвору это, казалось, не смущало.
Некоторые встречи давали нам представление о том, чем были победы
сентября-октября 1941 года: это были поезда, перевозившие в Рейх
фантастические орды пленных.
На каждой остановке мы бежали посмотреть вагоны. В изумлении смотрели
мы на этих мохнатых, желтоватых гигантов, с маленькими сверкающими
кошачьими глазками. Многие были азиаты. Они ехали стоя, по восемьдесят, даже по сто человек в каждом вагоне.
Однажды ночью нас разбудили ужасные крики. Мы стояли на вокзале. Мы
спустились и открыли двери вагона с пленными: азиаты, прожорливые как
мурены, дрались, вырывая друг у друга куски мяса. Этими кусками мяса было
человеческое мясо! Вагон дрался из-за мертвого монгола, рассеченного
осколками консервных банок. Некоторые пленные почувствовали себя
обделенными, – отсюда эта свара. Обглоданные кости были выброшены наружу
через решетки. Они были разбросаны, окровавленные, вдоль вагона, на глинистой земле.
Мы узнали потом, что сотни тысяч людей, которых так набивали в вагоны,
иногда стояли по три недели и кормились, когда была пища вблизи путей. Многие из этих азиатов, пригнанные из их диких степей, предпочитали жевать ребро какого-нибудь калмыка или татарина, чем подвергаться риску умереть с голоду.
На одном вокзале я видел, как много людей рыли землю. Они вырывали красных земляных червей, длиной с ладонь. Они их глотали, как яйцо. Кадыки этих червоедов двигались с явным удовольствием.

***
Однажды утром мы прибыли к реке Буг. Большой железный мост в долине
был разрушен. Мы развязали наше имущество и расположились в городе
Первомайск.
Нам снова удалось послушать сводку. Наше наступление было не таким
блестящим, как нам говорили простаки с железной дороги. Напротив, немецкое
наступление замедлялось, Москва не была взята, Ленинград тоже; со стороны
Ростова положение было также неясным. Оптимизм был еще велик, но уже была заметна некоторая сдержанность. Немцы под Первомайском мягко намекали на трудности дивизий, брошенных за тысячу километров от границ Рейха.
Мы смотрели на грязь под ногами и думали об этом море грязной земли,
отделявшего наши бывшие армейские базы от передовой. От Первомайска шла
дорога к Днепру. Грузовики по оси погрязали там в грязи. Грязь была черной,
густой, как битум. Самые мощные моторы останавливались, бессильные
преодолеть ее.
Железнодорожные пути тоже были не для использования. Видимо, с царских
времен к ним не прикасались; поезда передвигались с черепашьей скоростью;
рельсы поднимались и опускались, как качели. Передвижение, перевозки были
слабыми, хотя расширение путей было сделано с необыкновенной
расторопностью.
Окончательно все губила необходимость перегрузок и пересадок личного
состава. Когда мы достигли Буга, надо было пешком спускаться до самой
глубины долины и подниматься по ее склонам грязной обходной дорогой на
много километров. Этот путь был настоящей рекой: мы шли по колено в воде. И
вот в таких условиях через разрушенные мосты надо было перевозить
подкрепления для армии группы «Юг».
Немецкие армии были брошены на восток как в открытую могилу. Однако,
эта смелая операция определенно удалась бы, если бы война закончилась бы в
очень короткий промежуток времени. Победоносные войска как-нибудь
разобрались бы с проблемами на месте. Инженерные войска на свежую голову
организовали бы сообщение с тылом, укрепили бы, обустроили дороги, навели
мосты за несколько месяцев; это не было бы драмой.
К несчастью для Рейха, война не закончилась в сроки, намеченные
командованием. Дивизии еще пытались идти вперед, но осенний потоп полностью захватил степь. Обмундирование, снаряжение, горючее, необходимые подкрепления неделями тащились по России, расчлененной осенней распутицей.
Армия, которая сражается в бездне. И к тому же приближалась зима. В 1812
году точно в такое же время Наполеон с болью в душе вынужден был решиться
оставить Москву. Но армии Рейха останутся в России. Однако, речь в данном случае шла не об одной стреле прорыва, не об отдельном наступательном клине, но о целом фронте в три тысячи километров, простиравшемся от Белого до Черного моря!
Когда мы видели пустые вокзалы, разрушенные мосты, грузовики,
утопавшие в грязи, мы не могли отогнать наши мысли о сотнях тысяч людей,
брошенных в глубь России, которые должны были попытаться сделать то, что
Наполеон не осмелился попытаться: продержаться, не смотря ни на что, среди
голой степи, имея впереди себя врага, а сзади пустыню со снегом, что валил с
небес, и с морозом, что разъедал тело и дух.
И, тем не менее, у нас была такая вера в непогрешимость и мудрость
верховного немецкого командования, что мы не предавались излишним
сомнениям и размышлениям. Война еще могла закончиться здесь до наступления больших холодов. Если нет, то все (видимо) было предусмотрено, определено, как и всегда.
Мы перегрузились в другой эшелон после того, как пересекли залитую
долину Буга. Днем местность была спокойной, но ночью по поездам стреляли.
Утром вдоль путей мы замечали трупы советских солдат. Они пытались
организовать одиночное, неорганизованное сопротивление. Это были одиночные выпады. Их выгнутые дугой тела лежали в длинных фиолетовых шинелях.
Начало сильно морозить. Утром на стоянках эшелона нам надо было
разбивать лед в ямах, чтобы умыться. Мы были набиты по сорок человек в вагон вот уже семнадцать дней. Второго февраля, очень рано мы преодолели большие противотанковые рвы, пересекавшие русские холмы.
Поезд шел под уклон. Мы ехали вдоль бесконечных обгорелых стен заводов.
Затем перед нашими глазами внезапно возникла великолепная, чудесная голубая лента сверкающей бирюзы, омытая солнцем. Это был Днепр, шириной более километра.

Днепропетровск

Между Галичиной и Днепром мы почти не воевали. Как только мы достигли
предместий Лемберга, бои по окружению группировки врага при Балте решили
судьбу великолепной украинской равнины, усеянной кукурузой и пшеницей,
большими бело-голубыми деревнями, украшенной тысячами вишневых садов.
Бронетанковые войска Рейха без препятствий продвинулись до Днепропетровска.
Бои на подступах к городу были жестокими. На кладбище возле вокзала
осталось шесть сотен немецких могил. Горели целые улицы, но город еще
держался. Проспект Карла Маркса, сразу переименованный в авеню Адольфа
Гитлера, бесконечно простирался вдаль, как Елисейские поля.
Теперь война уже пересекла реку. Последнее явление этой войны при
вступлении частей в жилые кварталы было скорее живописным, чем
устрашающим: длинные вереницы пьяниц лежали, смертельно пьяные, вдоль
желобов и канавок, по которым из резервуаров, взорванных отступавшими
большевиками, потоками стекало сто тысяч литров водки. Пьянчуги лакали
алкоголь прямо из грязи, затем, тая от блаженства, пузом кверху ждали
вступления в город победителей.
Сталинский режим организовал в городе большой строительный бум.
Сначала мы были очень поражены, приближаясь к пригородам, когда увидели
огромные кирпичные пролетарские здания, воздвигнутые Советами. У них были
современные контуры. Строения были огромны и многочисленны. Бесспорно,
коммунисты что-то сделали для народа. И если нищета крестьян была огромной, то, по меньшей мере, пролетарий, казалось, воспользовался новым временем.
Но надо было еще увидеть и осмотреть эти здания. Шесть месяцев мы жили в
угольном бассейне Донецка. У нас было вполне достаточно времени, чтобы
проверить наши предположения при вступлении в Днепропетровск. Эти
конструкции, эти строения, такие впечатляющие издалека, были всего лишь
гигантским обманом, фальшивкой, предназначенной для того, чтобы
мистифицировать интуристов и зрителей киноновостей.
Как только мы приближались к этим блокам зданий, мы чувствовали
отвращение от вялого запаха грязи и испражнений, исходящего из болотистого
окружения каждого из этих зданий. Вокруг них не было ни плит, ни камней, ни
щебенки. Русская грязь царила там, как и повсюду. Отвод дождевых вод
производился прямо через почву. Обветшалые трубы свешивались с водостоков и сбрасывали дождевую воду прямо на землю, в сторону. Стены были
облупленными и потрескавшимися по всем направлениям. Качество
использованных материалов было из самых худших. Балконы везде тоже
потрескались. Цементные лестницы были выщерблены и изношены. Тем не
менее, этим зданиям было всего лишь несколько лет.
На каждом этаже было несколько квартир, выбеленных известкой, с
маленькой коммунальной кухонькой на несколько семей. Электрические провода свисали гирляндами. Стены были глинобитными, и невозможно было вбить гвоздь, так как они рассыпались.
Как правило, водоснабжение не работало. Пролетарской популяции не
удавалось установить санузлы, она справляла свои естественные надобности
прямо вокруг зданий, что превращало округу в огромную выгребную яму. Холода способствовали отвердеванию этих «хранилищ», которые при каждой оттепели оттаивали, распространяя вонь. В конечном счете, эти квартиры оказывались более некомфортабельными, чем жалкие избы, где на самой богатой и плодородной земле в Европе миллионы русских крестьян существовали посреди мрачной нищеты, одетые в лохмотья, обноски, поедая пищу из общих мисок ложками, вырезанными прямо из кусков дерева.
Семьдесят пять процентов наших солдат были ремесленниками. Многие из
них были когда-то восприимчивы к советской пропаганде. Теперь они открывали рот от изумления при виде того, в каком состоянии разрухи и прострации находился русский пролетариат. Они качали головами, еще раз глядя на зрелище, прежде чем ему поверить.
Вообще, Гитлер предпринял опасный опыт. Сотни тысяч немецких рабочих,
мобилизованных и посланных на Восточный фронт, могли бы сделать для себя
неутешительные сравнения, если бы Советы сделали бы действительно что-
нибудь значительное для рабочего класса.
Каждый немец, наоборот, думал об удобных рабочих домах Рейха, об их
комфорте, о семейном садике, о народных клиниках и родильных домах, о досуге, оплачиваемых отпусках, о замечательных круизах по Скандинавии или
Средиземноморью. Он вспоминал о своей жене, о своих детях, радостных,
здоровых, хорошо одетых; видя русский народ в обносках, смотря на несчастные избы, на мрачные и ненадежные рабочие квартиры, он делал абсолютно четкие выводы. Никогда еще рабочая масса не совершала подобного учебного путешествия.
Четыре года спустя сравнение происходило в обратном направлении:
наворовав ручных часов, драгоценностей, одежды во всей Восточной Европе,
советский солдат с ворчанием возвратится в СССР, пораженный комфортом
некоммунистических стран и с отвращением от своей деревянной ложки,
изношенных платьев и мерзких экскрементов вокруг домов-казарм.
Через три дня мы получили новый приказ выступать: за последние ночные
часы нам надо было перебраться на левый берег Днепра и занять боевую
позицию.
В шесть часов вечера наш Легион собрался на выступе над рекой. Шум воды
доходил до нас. Я вышел из строя, чтобы еще раз напомнить моим товарищам об их долге европейцев, патриотов и революционеров. Странное волнение
охватывало нас. Кто из нас преодолеет реку?
В полночь наши колонны построились. Форсирование Днепра
осуществлялось односторонним движением по длинному деревянному мосту в
километр триста метров. Он много раз был разбит ударами советской артиллерии и авиации. Мощная зенитная батарея Д.С.А. защищала этот узкий проход, единственную связь с Южным фронтом. Темная масса воды расцвечивалась сотнями огромных льдин, похожих на сказочные лотосы. Остовы затонувших лодок высовывались из воды.
Мы ускоряли шаг. Мы молчали, взволнованные от предстоящей встречи с
войной.

Фронт в грязи

Тот, кто не уяснил для себя важность грязи в русской проблеме, не может
ничего понять в том, что произошло за четыре года на восточноевропейском
фронте. Русская грязь – не только богатство, где степь оживляется, она так же
является защитой территории, защитой даже более эффективной, чем снег и
мороз.
Холод еще возможно победить, преодолеть, двигаясь при сорока градусах
ниже нуля. Русская грязь же уверена в своем превосходстве. Ничто не способно ее победить, ни человек, ни машина. Она царит в степи в течение многих месяцев. Ей принадлежат весна и осень. И даже в течение нескольких месяцев лета, когда огненное солнце испепеляет потрескавшиеся поля, каждые три недели гремят ураганные грозы. Эта грязь крайне липкая, так как почва пропитана маслянистыми элементами. Вся земля пропитана мазутом. Вода не вытекает, не утекает, она застаивается. Земля липнет к ногам, липнет к упряжи. Уже высаживаясь у реки Буг, в октябре месяце, мы были поражены картиной грузовиков, погрязших в этой черноватой каше. Но только когда мы сами вошли в это украинское болото, мы по-настоящему поняли ситуацию.
От Днепропетровска поезда не ходили, мосты и пути были взорваны и
отрезаны.
В октябре 1941 года германские войска, как при попутном ветре,
устремлялись вглубь Донецкого бассейна, оставляя за собой огромную
территорию: с началом дождей она превращалась в мертвую зону, практически
непреодолимую. Части, выпущенные как стрелы, в течение недель должны были сражаться отрезанными этой лужей в триста километров длинной.
Сталин избежал катастрофы с разрывом всего около двух недель. Еще бы две
недели солнца, и весь гужевой транспорт победителей мог бы проскочить.
Сталин, оказавшись на краю гибели, был спасен этой независимой грязью,
которая добилась того, чего не смогли добиться ни его войска, ни его техника.
Гитлер раздавил миллионы советских солдат, уничтожил их авиацию, их
артиллерию и танки, но он ничего не смог сделать против этих хлябей, что падали сверху, против этой гигантской маслянистой губки, в которой вязли ступни его солдат, колеса его бензозаправщиков, гусеницы его танков. Самая грандиозная и стремительная победа всех времен была остановлена в конечной стадии грязью, ничем больше, как грязью, элементарной грязью, старой, как мир, бесстрастной, более мощной, чем всякие стратегии, чем золото, чем мозг, чем людская гордость.
Наш Легион прибыл на Украину как раз чтобы бороться или, точнее,
отбиваться от этого врага. Бесславная, изматывающая борьба. Борьба, которая
отягощала и внушала отвращение, но борьба, вернувшая смелость тысячам
советских солдат, разбросанным по всем направлениям немецкими танками,
обогнавшими их двумя-тремя неделями раньше.
Они, как и французы в июне 1940 года, сначала подумали, что все было
кончено. Все указывало на это. Они спрятались, потому что боялись. Пошли
дожди. С опушек тополиных рощ, с соломенных крыш изб, где они прятались,
они заметили, что эти великолепные войска Рейха, которые произвели на них
такое сильное впечатление, больше не были неуязвимыми: их грузовики были
побеждены, их танки были побеждены. Они слышали, как беспомощные шоферы ругались возле своих машин. Страстно увлеченная наступлением мотопехота плакала от ярости, будучи не в состоянии вытащить из грязи свои машины. Мало-помалу советские беглецы вновь почувствовали уверенность.
Так родилось сопротивление, от остановки, которую предоставила грязь и
картины уязвимости сил Рейха, неотразимых несколькими неделями до этого,
когда их фантастические бронированные колонны сверкали на солнце.
Грязь была оружием. Снег был другим оружием. Сталин мог рассчитывать на
этих бескорыстных союзников. Ничего решающего, ничего значительного не
произойдет в течение шести месяцев. Полгода передышки, когда противник
прижат уже к земле. Ему будет достаточно до мая 1942 года держать войска
Рейха, которые, измотанные стихией, только и хотели, что спокойно
перезимовать. За спиной немецких дивизий уже организовались партизаны,
досаждая им как болотные комары, быстро налетая и быстро отлетая сразу после укуса.
Мы мечтали об очаровании боя. Нам же пришлось узнать настоящую войну,
войну усталости, изнеможения, войну этих трясин, в которые плюхается тело,
войну зловонных трущоб, бесконечных маршей, ночей и воющего ветра.

Мы прибыли на фронт, когда летнее наступление закончилось, тогда как
армии Гитлера отбивались в чудовищных болотах, когда партизаны возникали из-за каждого куста орешника и повсюду устраивали засады. Вот против них нас и направили по прибытии в Днепропетровск.
Теоретически фронт находился в двухстах километрах от Днепра. На самом деле, он был в пятидесяти метрах пути. Прямо в нескольких лье от Днепра тысячи партизан обосновались в ельнике по обоим берегам речки Самары. Ночью взлетали соседние мосты, исчезали солдаты, когда передвигались в одиночку, таинственно вспыхивали пожары. Вечером нашего прибытия в большой рабочий поселок Новомосковск был подожжен гараж, где находились от четырех до десяти грузовых машин Вермахта. Вся окрестность озарилась заревом. Этих скрытных налетчиков надо было загнать в тупик и уничтожить. Наш Легион получил приказ выдвинуться на запад, юго-запад и юг от того леса, логова врага.

***
Пересечение полосы грязи, отделявшей нас от этих лесов, стало дьявольским
испытанием; каждый метр трясины был препятствием, требовавшим усилия и
страдания.
Вся местность была погружена в густую тень, полную воды. Ни одного
огонька какой-нибудь фермы. Мы сваливались в овраги, роняя оружие, и его
нужно было искать на ощупь. Вода доходила нам выше колен. Провалы были
такими опасными, что мы должны были связаться по трое, чтобы вовремя
удержать того, кто вдруг провалится в яму.
Нам потребовалось около двадцати часов, чтобы преодолеть эти сатанинские
километры. Мы поднимались после падения, мокрые с головы до ног. Все наше
имущество пропало в воде. Наконец, мы рухнули на пол в каких-то пустых
избушках. Мы разожгли огонь из соломы и досок, нам пришлось снять все наши
одежды. Все мы были скользкими, липкими от гнилостной грязи, что покрывала
все наше тело. Наши тела были сырыми, как у тюленей. Мы долго обтирались
сеном, и в ужасной вони, голые, как адамиты, мы ожидали рассвета среди едких волн кострового дыма.

***
Вот так сотни тысяч солдат-земноводных пытались воевать на этом вязком
фронте в три тысячи километров. Надо было противостоять врагу спереди, сзади, по флангам, напрягая дух и с обессиленным телом.
Эта грязь отравляла души. Наименее сильные падали, отравленные. Мы были
только в прелюдии всего этого, когда один из наших товарищей упал навзничь в болотах с простреленной головой. Истратив все свое мужество, он выстрелил себе в рот.
Видимо, земля тоже имеет свое оружие. Старая русская земля,
вытаптываемая иноземцем, применяла свое вечное оружие; она защищалась, она мстила. Она мстила уже в ту дождливую осень 1941 года, когда мы смотрели на эту лужу сиреневой крови в черной грязи, гладкой и непроницаемой.

(продолжение )

Деревня

Деревню Карабиновскую, где мы провели три месяца, сдерживая партизан, как и все русские деревни пересекала бесконечная дорога шириной в пятьдесят метров, по обеим сторонам которой стояли избы, изгороди из досок и вишневые сады. Эти соломенные хижины, пригнутые толстой крышей из тростника, были почти одинаковыми, за исключением цвета извести. Мы входили в темные маленькие сени и прямо в общую комнату. Вялая духота встречала нас запахом грязи, помидор, человеческого дыхания, испарений и мочи молодых домашних животных, лежавших вповалку с людьми.
Во время зимы русские не покидали скамейки и хромые табуретки изб. Родители выходили только для того, чтобы ухаживать за скотом на другом конце дома: поросенком, коровой или бычком. Они возвращались с охапкой кукурузных
стволов и подсолнуха, чтобы подбросить в печку. Эта печка была на все случаи жизни: кухня, центральное отопление и кровать для целой семьи. Это был внушительный куб из кирпича и глины, побеленный известью. Он занимал треть или половину комнаты и поднимался двумя колоннами до полуметра от потолка. В эту печку два или три раза в день засовывали охапку тростника или немного сухих поленьев. Вечером семья в полном составе забиралась на полати печки. Отец, мать, дети вперемешку, свернувшись калачиками, спали прямо на теплой глине, покрытые тряпками и красными перинами, из под которых торчала шеренга плоских и почернелых ног. Похожие на фигурки в верхней части шарманки, ребятишки проводили на этой печи шесть или семь месяцев. Вся их одежда состояла из рубашонки, закрывавшей половину тела. Они были грязные и крикливые, с сопливыми носами. В России детская смертность была огромной, безжалостный отбор происходил в самом начале жизни.

***

Целый угол избы был занят иконами. Некоторые из них, особенно красивые, относились к XV-XVI векам. Задний фон этих миниатюр был восхитителен: зеленые и белые замки, грациозно ступающая живность. Чаще всего они представляли Святого Георгия, убивающего змия, или Святого Николая, добродушного и с бородой, или Деву Марию с опаленным цветом лица, с глазами-миндалинами, с маленьким Исусом на руках.
Эти иконы красовались среди зеленых или розовых бумажных гирлянд. Раз двадцать в день крестьяне крестились, проходя перед ними. Иногда у них можно было видеть старенький обтрепанный молитвенник, из которого вечером они вдохновенно читали при дрожащем свете масляной лампы. Эти люди никогда не спорили между собой, смотрели вдаль мечтательными голубыми или темно-зелеными глазами. Изба была заполнена домашними растениями и цветами. Их широкие маслянистые листья поднимались на два метра высоты, почти до потолка. Они придавали этим бедным лачугам вид джунглей.
К избе примыкал загон для скота. Богатые крестьяне, кулаки, давно уже миллионами отправились в Сибирь, чтобы учиться там презирать земные блага. Те, кому удалось избежать выселения, довольствовались одной буренкой, одним или двумя поросятами, дюжиной кур и несколькими голубями. Это было все их добро, которое они ревниво оберегали. Поэтому телята и поросята были перенесены в тепло, в единственную комнату семьи сразу же с наступлением холодов.
Колхоз, где каждый строго следовал и служил режиму, имел почти целиком
всю посевную площадь пшеницы, кукурузы и масличных культур региона. Но, благодаря такому тотальному обиранию крестьян, Сталин мог делать бронированную технику и пушки, готовить мировую революцию. Крестьянину же ничего не оставалось как печально проглотив вечером сковородку картошки с луком молиться перед своими иконами, с чистыми глазами и пустой волей.
Осень заканчивалась. Воздух потерял свою мягкость и влажность, вечера становились сухими. За несколько дней грязь затвердела, затем пошел снег. Это было началом большой русской зимы. Деревца поблескивали тысячами сверкающих соломинок. Небо окрашивалось в голубой цвет, а так же в белый и золотого отлива. Солнце было еще мягким над ивами, окаймлявшими озера. К этим ивам однажды утром спустилось все население деревни. Эти большие пруды были усеяны множеством камыша, похожего на частокол копий высотой в три метра с коричневыми и розовыми кисточками наверху. Мороз уже схватил эти серые палки-стебли. Крестьяне попробовали прочность темного льда, припорошенного снегом. Он был прочным. Все пошли за серпами и косами.
Это была странная жатва. Под холодным ноябрьским солнцем деревня скашивала высокий тростник, который покроет белесые избы. Урожай падал живописными снопами. Тысячи маленьких толстеньких воробьев прыгали и чирикали по берегу. В три дня пруды были скошены. Тогда деревня вернулась домой и закрыла свои двери на зиму. К тому же пора была закрываться. Иногда пули вонзались в глинобитные стены и ломали ветки вишен.

II. ЗИМА В ДОНБАССЕ

Советские войска составляли особый род военных частей. Они были нигде. И они были повсюду. Засев в кустарнике, в стоге сена, у слухового окна какой-нибудь избы, их наблюдатели тихо следили в течение дня за каждым шагом противника. Они вычисляли сараи и технику, места проездов и переходов рек, ход саперных и инженерных работ.
Следующей ночью какой-то мост был заминирован и взорван, сгорели какие-то грузовики. Очереди, залпы вылетали с откосов. Мы устремлялись туда, но было слишком поздно. Мы находили на месте только старую меховую шапку или следы валеных сапог, ничего больше. Лес бесшумно укрывал убегавших.
Мы должны были одной ротой прикрывать многие километры большака
Днепропетровск – Сталино; следить за целым километром опушки леса, отделенной от деревни двумя километрами холмистой местности, где качались несколько букетов кустарника.
Наши посты находились в трехстах метрах за избами. Мы выставляли там часовых, у которых белели носы и мерзли руки. Холод становился злющим, а у нас не было никакого зимнего обмундирования. Но и оставаться в дозоре в этих условиях было недостаточно. Русские по-кошачьи просачивались ночью между наших постов. Как только они их проходили, то спокойно могли выполнять свои партизанские задачи. Поэтому половина нашего личного состава должна была непрерывно патрулировать открытые места, выгоны от деревни до леса. Мы падали в снежные дыры, провалы. Мы стучали зубами, съедаемые, издерганные этими бесконечными часами игры в кошки-мышки. Мы возвращались промерзшими до костей, наше обледенелое оружие долго испускало пар у огня из палок подсолнухов. Изо дня в день наше кольцо вокруг соснового леса сжималось все больше. Раза два мы совершили глубокие рейды в лес. Снег скрипел под ногами. Мы
обнаруживали повсюду следы валеных сапог. Но ни одна ветка не шевелилась, ни
одна пуля не просвистела над головой. Партизанская война была войной ударов исподтишка, она избегала регулярных прямых столкновений. На нашем правом фланге германские войска также теснили врага. По вечерам, в сухом воздухе, под сверкающими звездами, на золотом фоне выделялись черные стропила и перекладины горящих изб. Красные попытались прорваться в нашем направлении. Они выступили ночью, около одиннадцати часов. Лежа в снегу, мы расстреляли все боеприпасы наших автоматических
винтовок. Трассирующие пули устремлялись вдаль, похожие на букеты цветов. В течение часа степь перечеркивали эти горящие стрелы. Чувствуя, что заслон крепкий, русские вернулись в свои потайные логова. На северо-западной опушке леса, на правом берегу Самары красные построили солидные доты. Речка была скована льдом.
Наши люди получили приказ взять приступом вражеские позиции. Едва они
оказались вблизи реки, как их встретил яростный шквал огня. Рота должна была в
этих условиях атаковать стремительно, чтобы пересечь открытую местность в двадцать пять метров гладкого льда. В этот день у нас были тяжелые потери, но бункеры были взяты, русские вбиты в снег или обращены в бегство. Русская земля приняла наших павших. Сколько еще других погибнут в мороз, в грязи или под золотым солнцем в Донбассе и на Дону, на Кавказе и в Эстонии… Но эти первые розовые пятна, рассыпанные, как лепестки, на снегу Самары, были исполнены незабываемой чистоты первых жертв, первых цветов и первых слез…

***

Мы должны были оставить эти могилы. Нам нужно было выдвигаться на крайний участок фронта, для соединения с дивизией, врезавшейся в глубину Донецкого угольного бассейна. В конце ноября, без перчаток, без шерстяных шлемов, без каких-либо меховых вещей, в тонкой военной униформе, продуваемой холодным ветром, мы начали продвижение на двести километров.

Ледяные дороги

Мороз в течение осени 1941 года совершенно преобразил дороги Донбасса.
Река грязи стала рекой ухабистой лавы. Хлябь затвердела, а сотни грузовиков продолжали ее кромсать и толочь. Она смешалась в переплетение каменнообразных гребней высотой в полметра. Эти блестящие колеи цвета черного мрамора по пятьдесят или сто метров шириной раскрывались и выгибались, нарезанные длинными полосами.
Бессмысленным было желание бросить между этими канавами обычные автомашины. Бензобаки машин с первых километров были пробиты. Только тяжелые машины и вездеходы, исключительно высокие на своих лапах, могли отважиться двинуться на этот гололед и колесить между ухабов и ям. Передвижение пешком было настоящей бедой. Мы едва осмеливались поднимать ступни, мы их только толкали. Падения были болезненными, потому что этот лед был тверд, как железо. Мы должны были держать оружие наготове для боя, при малейшем сигнале тревоги. Снаряжение одного солдата-автоматчика весило тогда более тридцати килограмм, не говоря о трехдневном походном пайке и всей обычной амуниции. Напряжение жгло нам сухожилия. Мы вынуждены были ножами порезать задники наших загрубелых башмаков, чтобы придать им немного эластичности. Каждый стискивал зубы, чтобы переносить страдание. Иногда от напряжения сдавали нервы и человек падал. Он хрипел, уткнувшись лицом в лед. Мы
поднимали его в первый проходящий грузовик на кучу буханок хлеба или ящики
с обмундированием. Затем колонна продолжала свое продвижение по черному
гололеду.

***

И, тем не менее, местность была приятной на вид. Широкая степь была
утыкана сотнями тысяч серых стволов подсолнухов. Облачка воробьев летали,
резвились шерстяными комочками. Небо особенно было прекрасным: бледно голубое, кристальной чистоты и такой прозрачности, что каждое дерево на горизонте являло каждую оголенную ветку с античной чистотой. Крестьяне иногда показывали нам какую-нибудь платановую аллею или ряд старых берез – последние следы помещичьих усадеб. Но от строений былых времен не осталось ни доски, ни камня, ни даже следов фундамента. Все было снесено, выровнено, отдано на волю растительности.
Также было и с большинством церквей. В нескольких оставшихся из них, давно загаженных, были устроены амбары, склады, клубы, конюшни или электростанции. Красивый зеленый или золотой купол всегда блестел над белыми стенами. Иногда мы обнаруживали обломки деревянных алтарей или роспись, которую не смогли достать под сводами маляры или штукатуры. В остальном же– навоз и кукурузный силос, которыми был усеян паркет.
Эти церкви-конюшни, эти церкви для техники, подсолнуха или советских
собраний были, впрочем, крайне редки. За два года мы пешком преодолели более
двух тысяч километров от Днепропетровска до границ Азии: мы могли по
пальцам пересчитать церкви, встреченные нами по дороге, все оскверненные до
неузнаваемости.
В начале декабря мы пересекли Павлоград, затем задержались на пустых хуторах. Кружила метель. Мы отправились в дорогу в четыре или в пять часов утра. Снежные вихри выли вокруг наших голов, стегали и ослепляли нас. Мы тратили целые часы, чтобы дотащить до дороги наши тяжелые железные повозки, нагруженные снаряжением. Лошади падали на гололеде, ломая себе ноги. Несчастные животные безуспешно храпели в свистящей пурге, они фыркали, поднимались в полроста и снова, обезумев, падали на снег. Снег шел так плотно, что дороги и степь полностью смешивались. Еще не воткнули вдоль дороги высокие колышки, которыми русские, знающие свой крест, метят свои дороги, когда зима нивелирует, смешивает в одну пустыню эти бескрайние просторы. Стрелки, указывавшие направления, были покрыты шапками снега. Наши части плутали, заблудившись. Вершиной несчастий было то, что населенные пункты или другие места,
которые мы искали, обычно два или три раза за последние двадцать пять лет
меняли названия: старые карты указывали названия царских времен; карты 1925
года – темно-красные названия революционного времени; карты 1935 года – имя
какого-нибудь советского царька, по примеру Сталинграда и Сталино. Иногда,
впрочем, оказывалось, что упомянутый царек получил тем временем пулю в затылок в застенках НКВД – отсюда новое, четвертое крещение! Зато пятьдесят, сто степных деревень сохранили одно и то же имя, это были имена жен или дочерей царей, употребленных из лени и оставленных из лени.
Во время перехода до Гришино мы целый день кружили в метели и дошли до
этого населенного пункта, сделав крюк в пятьдесят три километра, и все равно это
Гришино было не наше Гришино. Не только поселение получило три различных названия за двадцать пять лет, но и вдобавок оказалось два Гришино: Гришино-вокзал и Гришино-село, между которыми было семь километров! Все типично славянские усложнения! Только утром мы прибыли в нужное нам Гришино, утопая в снегу выше колен.
Мы пришли первыми. Надо было сорок восемь часов (двое суток) ждать, когда прибудут другие роты, кроме одной, так и оставшейся блуждать, скитаясь две недели, заморив до смерти всех своих лошадей и догнав нас уже на самой линии фронта на Рождество, эскортируя древнюю, как у Меровингов, колонну из здоровых белых волов, запряженных в свои грузовики. К несчастью, одиссея не всегда ограничивалась сменой экипажей. Эта
местность, где мы были игрушками для снежных бурь, была напичкана советскими минами. Их накрыл снег, так что колышки, поставленные там и сям первыми отрядами немецких саперов, были под снегом. Заблудившись среди этих снежных вихрей, круживших на три метра высоты, одна из наших рот нарвалась на минное поле. Командир шел впереди, на коне. Это был молодой капитан бельгийской армии, у него было красивое деревенское имя Дюпре. Его конь наткнулся на один из этих смертельных зарядов. Лошадь, взлетев столбом на два метра в высоту, рухнула с разорванными кишками, тогда как ее всадник лежал на земле с искалеченными в куски ногами.
Степь вопила, свистела, мяукала о своей победе. Наши солдаты двумя палками скрепили, как шинами, искалеченные конечности и перенесли на еловых
ветках своего несчастного капитана. Через несколько километров они дошли до
пустой избы. Потребовалось двадцать шесть часов, чтобы вездеход скорой помощи смог
прибыть к умирающему. У него было одиннадцать переломов и разрывов. Он курил маленькими короткими затяжками. Он попрощался со своими парнями. Крупные капли пота стекали по его лицу, настолько сильно он мучился. Он умер, без единого слова сожаления, затянувшись последний раз своей сигаретой…

***
После Гришино были станицы Александровские. В СССР их сто или двести, этих Александровских. Мы блуждали между всеми Александровскими Донбасса.
Наконец, мы добрались до рабочих поселений. Мы подходили к цели. Резкая оттепель стоила нам последнего «грязевого» этапа. В конце грязных полей мы увидели как поблескивал мокрый гололед Щербиновки, районного центра шахтеров в сорок тысяч жителей. Они стояли неподвижно, молча вдоль стен домов. Многие пристально смотрели на нас недобрыми глазами. Большевистские войска перегруппировывались, откатившись в степь на три километра восточнее. Но за нашей спиной, мы это чувствовали, сподручные коммунистов были в засаде, готовые к удару.

(продолжение)

Рождество в Щербиновке

Восточный фронт в декабре 1941 года был капризен, изменчив, как рисунок пляжа. Каждая армия Рейха несла на него свою волну по максимуму своих возможностей. Каждая часть в конце октября оказывалась увязшей в предательских поселках, имея пустые зоны слева и справа, зная лишь приблизительно намерения и расположение врага, который так же наступал изо всех сил в беспорядке, часто походившем на водевиль. Используя распутицу, красным удались некоторые военные операции: они
отвоевали Ростов; из-за нехватки бензина немцы должны были или оставить его, или сжечь там сотни грузовиков.
Осмелев от этого локального успеха, Советы ободрились и на востоке Донбасса, на левом крыле нашего участка. От Славянска до Артемовска их атаки были крайне яростными.
Русские давили на нас главным образом в двадцати километрах северо-
восточнее наших блиндажей. Перед нашими позициями в Щербиновке враг
сначала не атаковал активно, поскольку, как и мы, погряз на местности, которая
оттаивала, как если бы ее положили в горячее озеро. Наше тыловое обеспечение тратило пятьдесят часов или более, чтобы преодолеть двадцать километров, отделявших нас от складов в станице Константиновской. Даже ни один мотоциклист не мог проехать. Лошади подыхали в дороге на исходе сил, падая мордами в грязь.

***
Щербиновка стала абсолютно невыносимой, отвратительной. Повсюду
оттаивавшие испражнения отравляли воздух. Загаженность и нищета города трагически свидетельствовали о том, что сделал советский режим с крупными пролетарскими центрами. Оборудование угледобывающей промышленности использовалось с 1900 или с 1905 года, приобретенное в благоприятные времена импорта из Франции.
Шахты, взорванные отступавшими большевиками, были непригодны для использования.
Так было со всем промышленным оборудованием оккупированной России.
Систематично, с дьявольским профессионализмом, команды советских специалистов-подрывников разрушали заводы, взрывали шахты, склады в каждом промышленном районе, в каждом городе, в каждом пригороде. Выжженная земля! Выжженные недра!
Даже лошади были забиты и сброшены в шахты. Тошнотворный запах этих
гниющих животных распространялся по всей округе, так как вентиляционные
люки шахт выходили прямо на улицы. Эти ямы были едва прикрыты полусгнившими досками. Из этих ям обыкновенно беспрерывно выделялся углекислый газ и удушающие испарения падали.
Советы эвакуировали или разрушили все снабжение города. Народ кормился
чем угодно. Изысканными блюдами были куски сдохших лошадей, валявшихся в
грязи. Люди яростно вырывали их друг у друга. Мы должны были застрелить неизлечимо больную лошадь, покрытую отвратительными гнойниками. Мы не успели даже сходить за телегой, чтобы перевезти труп за город. Двадцать человек бросились на это, отрезая и хватая еще дымящееся мясо. В конце концов осталась лишь требуха, кишки, еще более отвратительные, чем все остальное. Две старухи бросились и на это, на желудок и кишки, разрывая их каждая на себя. Рубец лопнул, облив обеих женщин желто-зеленой смесью. Та, которая оторвала больший кусок, убежала, не вытерев лица, дико прижимая к
груди свою добычу. Под стать этим чудесам были и места дислокации части. Когда мы
возвращались с наших позиций, мы набивались в школьные помещения, недавно
построенные государством: три длинных постройки, называемые современными, точно в таком же стиле, как мы видели, начиная с Днепропетровска. Первый солдат, захотевший вбить гвоздь в стену, чтобы повесить свое оружие, сразу пробил ее одним ударом молотка. Паркетный пол состоял из расщелившихся досок, между ними гулял воздух. Под этим импровизированным полом открывалась пустота, поскольку здания стояли лишь на нескольких сваях. Между тремя этими постройками находился свободный участок земли,
настолько грязный, что мы вынуждены были поставить ящики и выстроить из них
переход от одного здания к другому. Запах углекислого газа постоянно ощущался вокруг школы.
К 20 декабря снег и морозы возобновились. Мы внезапно ощутили двадцать градусов ниже нуля. На наших, не пригнанных плотно, со щелями, досках мы дрожали от холода, съежившись под одним одеялом. Наступили праздники, праздники для других. Мы совершили молитву в церкви, которой мы возвратили ее культовый статус. Хор русских певчих пел пронзительные, разрывающие душу псалмы. На улице большими хлопьями падал снег. Лежа за своими пулеметами, часть наших солдат находилась в карауле,
охраняя все четыре направления к зданию. Но наши души обледенели от этих недель скитаний в бесцветной тишине, посреди которой наши мечты плыли, как по течению.
Европейские легионы, популярные в газетах Рейха, были встречены на фронте 1941 года крайне скептически. Некоторые немецкие генералы опасались вкрапления в свои элитные дивизии частей, посланных на восток в целях пропаганды. Они не всегда представляли себе весь энтузиазм, воодушевление и добрую волю наших добровольческих частей. Это непонимание было нам в тягость. Нам хотелось быстрее дождаться того момента, когда какое-нибудь событие или случай заставит по достоинству оценить силу наших убеждений. Но такой момент долго не наступал. Тем временем, неизвестные и непризнанные, мы должны были довольствоваться службой горькой и полной всяких придирок и упреков.
Мы отметили Рождество и Новый год без особой радости, в наших увечных
комнатах. Ясли-хлев, огороженные на глинобитном полу для хранения древесного
угля, напоминали нам наши домашние рождественские праздники. Дымились чахлые лампадки. Расположившись на соломе, мы смотрели в пустоту. На вершине склона, на верхушках деревянных крестов, стальные каски наших товарищей были покрыты шапками снега, похожими на хризантемы, упавшими с неба.

Итальянцы Донбасса

Иностранные части были очень многочисленные на советском фронте. На юге находились экспедиционные корпуса Центральной Европы и Балкан, своеобразные в некотором роде части, но раздираемые всяким соперничеством. Венгры и румыны всегда были готовы выцарапать друг другу глаза из-за какой- нибудь буковой рощи или десяти метров поля люцерна в Пуште. Хорваты, более славяне, чем украинцы, были разделены на мусульман и католиков.
Итальянцы в 1941 году составляли самую многочисленную часть
иностранцев на всем Восточном фронте. Их прибыло шестьдесят тысяч, разделенных на три дивизии и многочисленные отряды военных специалистов.
Их видели повсюду от Днепра до Донбасса. Невысокие, чернявые, смешные в
своих пилотках-двууголках или похожие на райских птичек под своими касками,
на которых степные вихри развевали внушительные снопы петушиных перьев!
Винтовки у них были похожи на игрушки, которыми они владели с большим
умением, охотясь и убивая всех кур в округе.
Мы познакомились с ними во время нашей высадки в Днепропетровске. Мы сразу же высоко оценили их дух инициативы и сноровку. Они окружили огромную бочку, лежавшую на железнодорожной платформе. Это была бочка кьянти. Сбоку они проделывали едва заметную дырочку, в нее вставляли соломинку; жидкость чудесным образом вытекала наружу. Изобретение имело огромный успех среди наших любителей, подходивших в большом количестве и возвращавшихся потом к этому чудесному фонтану, достойному славы бургундской свадьбы Карла Смелого или Филиппа Доброго.
Итальянцы, уверенные в будущем – это была бочка на две тысячи литров, с большой любезностью уступали нам место. С этого момента валлонские добровольцы прониклись исключительной любовью к Италии, и были счастливы от помощи, оказываемой ею на Восточном фронте.

***
Фронт состоял не из одной сплошной линии, а из опорных, укрепленных точек. У наших постов в Щербиновке на левом и правом флангах не было ничего, кроме снега. Чтобы добраться до итальянцев, чей участок располагался к югу от Сталино, нам нужно было два часа пути по степи. Мы ходили к ним поболтать во время затишья. Очевидно, что не без интереса к их лимонам и кьянти, но нас притягивало так же их обаяние.
Сложность была в том, что они ненавидели немцев. Те не могли выносить их мародерства, недостойного разврата в разрушенных избах, их залихватскую
униформу и выправку, их цветистую латинскую беспечность, полную спеси и
горделивости, беззаботность, любезность и радостную, веселую болтовню, так
далекие от прусской строгости. С другой стороны, итальянцы испытывали боль в шее и спазм в горле, как только они видели какого-нибудь немца, вставшего по стойке «смирно» и выкрикивавшего какие-то команды. Это никак не вязалось с их руками в
карманах, раскрашенными плюмажами и повадками гаврошей. Их понятия о национализме тоже не совпадали. Итальянцы любили Муссолини и по всякому поводу орали ему славу как оглашенные, но эти излияния чувств были только сентиментального свойства. Имперские мечты Муссолини их не трогали. Они были гордые, как петухи, но без амбиций.
Однажды, когда они настаивали на своем желании мира любой ценой, я им
возразил:
– Но если вы не будете воевать до конца, вы потеряете свои колонии!
– Ба-а! – ответили они мне, – зачем воевать за колонии? Мы счастливы у себя дома. Нам ничего не нужно. У нас есть солнце. У нас есть фрукты. У нас есть любовь…
Это была философия, стоившая другой. Гораций говорил тоже самое, но не
так открыто.
Они считали так же абсолютно ненужным, бесполезным работать сверх
меры. Наше понимание, наша концепция труда совершенно не захватывала их.
Зачем столько работать? И они опять начинали вяло, обворожительно и певуче
приговаривать: солнце, фрукты, любовь…
– В конце концов – удивленно продолжал я, – работа – это радость! Вы не любите работать?
Тогда один итальянец с юга с княжеской элегантностью, естественно и
великолепно ответил мне:
– Но, сударь, работа изнашивает человека.
Это изнашивает! Когда немцы слышали подобные ответы, они задыхались от
возмущения целую неделю на грани апоплексии.
К несчастью, так же истощают, изнуряют и караулы день и ночь, а также
неблагодарная служба в снегу на морозе. Часто болтуны-часовые покидали свой пост, предпочитая ему тепло какой-нибудь избы, где они болтали, шутили, забавлялись и вблизи изучали прелести местных богинь. В конце концов, русские узнали это. Они готовили серьезный удар. Наши заальпийские друзья дорого заплатили за свое романтическое разгильдяйство. Однажды ночью на южной части участка усиленные части казаков вклинились на своих резвых конях через густые снега. На заре они смогли
свободно окружить три деревни, занятые итальянцами, но не охраняемые часовыми, занятыми сном и любовью. Это было полной внезапностью.
Советы питали особую ненависть к итальянцам. Они их презирали еще
больше, чем немцев, на всем Восточном фронте обходясь с ними с большой
жестокостью. Одним махом они овладели тремя деревнями, никто не успел
прийти в себя. Пленных подвели полностью раздетыми к колодцам, где началось
истязание. Казаки набирали полные ведра ледяной воды и выливали ее на тела
своих жертв. Было тридцать, а то и тридцать шесть градусов ниже нуля.
Несчастные в трех деревнях все замерзли заживо. Никто не спасся, даже врачи. Даже полевой священник, оголенный, как римский мрамор, также подвергся ужасной ледяной казни. Через два дня эти три деревни были отбиты. Повсюду на снегу валялись голые тела, скрюченные, сжавшиеся, как будто они сгорели в огне.
С того дня итальянские войска в Донбассе были усилены бронетанковыми
частями Рейха. Вдоль их позиций, в густом снегу пыхтели тяжелые немецкие
танки, полностью выкрашенные в белый цвет.

***
Это было необходимо. Красные все более и более активизировались. Слева и
справа от нас шли яростные бои, день и ночь степь дрожала от канонады.
Внезапно появлялись советские самолеты. Их бомбы выбивали вокруг нас
большие серые воронки. Холод становился все пронзительнее, резче. Температура в середине января опускалась до тридцати восьми градусов ниже нуля.
Наши невысокие лошади были совсем белые от мороза. Из их ноздрей, мокрых от крови, по капле падали на санные следы сотни розовых пятен, похожих на гвоздики…

Воющая степь

Наша жизнь под Щербиновкой становилась невыносимой. Мы кое-как заткнули соломой окна, в которых отступавшими советскими бандами была выбита половина стекол. Но холодный ветер врывался и ожесточенно продувал нас между досками пола. Мы надевали на себя все наше жалкое обмундирование, мы всовывали ступни в рукава шинелей. Но что была шинель, легкое одеяло, немного соломы против ветра, которым бросалась в нас проклятая степь, пронизывая эти бараки? Мы раскалывали топором маргарин, колбасу и хлеб, твердые, как скала. Несколько яиц, которые доносила до нас служба снабжения, доходили до нас замороженными, почти серого цвета. Это все были часы ожидания.

***
Наши передовые позиции находились в трех километрах к востоку от
Щербиновки. Мы отправились туда группами по снегу, обычно достигавшим сорока-
пятидесяти сантиметров. Мороз колебался от двадцати пяти до тридцати пяти
градусов ниже нуля. В некоторых ротах маленькие блиндажи были вырыты прямо на склонах угольных терриконов. Другие обосновались прямо в голой степи.
Но снег был ничто по сравнению с жестокой снежной бурей. Она выла, по-
кошачьи стонала длинными завываниями, бросая в нас тысячи маленьких острых
стрел, как струя камней разрывающих нас. Наконец-то мы получили шерстяные шлемы и перчатки из очень тонкого трико, которые почти не защищали нас. Но у нас по-прежнему не было ни меховой одежды, ни валенок. У того, кто снимал перчатки, сразу леденели пальцы. Мы натягивали свои шерстяные шлемы до самого носа: наше дыхание сквозь них превращалось в толстые ледышки на уровне льда, в длинные белые усы на бровях. Даже наши слезы леденели, превращаясь в крупные жемчужины, болезненно сковывавшие
веки. С большим трудом мы размыкали их. В любой момент чей-то нос или щека становились бледно-желтыми, как кожа барабана. Чтобы избежать обморожения, надо было растирать кожу снегом. Часто это было слишком поздно.

***
Эти снежные круговерти давали очевидное преимущество ударным советским частям. Русские были привычны к такому невероятному климату. Им помогали их лыжи, их собаки, сани и быстрые кони. Они были одеты так, чтобы сопротивляться холодам, в подбитые ватой телогрейки, в валенках, не вязших в снегу, сухом, как кристальная пыль. Они неизбежно должны были воспользоваться муками тысяч европейских солдат, брошенных смелым ударом в эти степи, в этот холодный ветер, в этот мороз без соответствующей тренировки, снаряжения и обмундирования.
Они просачивались повсюду. Их шпионы, переодетые в гражданскую
одежду, проникали сквозь наши посты, добирались до рабочих поселков,
находили там пособников. Большинство крестьянского населения ничего не знало
о коммунизме, кроме его бесчинств и репрессий; но в промышленных центрах
советская пропаганда достигала цели среди молодых рабочих. Это к ним
обращались шпионы Красной Армии, смелые и идейные комиссары-смутьяны.
Однажды мне в составе расстрельного взвода пришлось расстреливать двоих
из таких шпионов, чьих признаний перед военным судом было для этого вполне
достаточно.
Когда мы вышли в открытую степь, мы построились. Оба приговоренных,
держа руки в карманах, не сказали ни слова. Наш залп повалили их. Какое-то
необычное мгновение тишины, в которой дрожало эхо расстрела. Один из этих
коммунистов дернулся, как бы желая собрать последние остатки сил. Он вынул
правую руку из кармана, выбросил ее вверх со сжатым кулаком над снегом. И мы
услышали его крик, последний крик, он крикнул по-немецки, чтобы его поняли:
«Хайль Сталин!» Сжатый кулак упал рядом с другим трупом. У этих людей тоже были свои идейные борцы, идеалисты…

***
Обычно же осужденные на смертную казнь русские принимали свою участь с
фанатично тупым видом, опустив руки. Немцы, чтобы не беспокоить солдат и чтобы воздействовать на психику людей, стали вешать схваченных шпионов. Осужденные русские подходили разбитым шагом, с пустыми взглядами, потом они влезали на стул, поставленный на стол. Они ждали так, не прося ничего, не сопротивляясь. Над ними висела веревка, которую им надевали на шею петлей. Это было так… Так все было…
Они не сопротивлялись. Удар ногой, выбивавший стул, завершал трагедию.
Однажды немцы за один раз должны были привести в исполнение смертный
приговор пятерым осужденным. У одного из повешенных разорвалась веревка и
он рухнул на землю. Он поднялся, не говоря ни слова, сам поставил опять стул на
стол, встал на него и совершенно невозмутимо ждал, пока ему наденут на шею
другую веревку. В глубине этих сердец был какой-то восточный фанатизм, детская
невинность, беспомощность, а также долгая привычка получать удары и страдать.
Они не противились смерти, не протестовали, они не пытались объясниться. Они
принимали как должное свой конец, как приняли и все остальное: мрачную избу,
кнут помещиков и рабство коммунизма…

***
Вторые две недели января 1942 года были намного беспокойнее. Многие
части меняли дислокацию. Советские самолеты атаковали нас три-четыре раза в
день. Мы еще не знали, что произошло. Отборные советские части, подтянутые из Сибири, перешли по льду Донец на севере «нашего» промышленного района. Они обошли оборонительные линии немцев и достигли важнейших железнодорожных магистралей, в частности Киев– Полтава – Славянск. Они захватили крупные склады боеприпасов и откатились к западу. Русским и сибирякам удалось совершить глубокий прорыв в
направлении Днепра. Они грозили отрезать всю Южную группировку, они уже
перешли реку Самару. Казачьи разъезды доходили даже до самого Днепропетровска, до которого оставалось лишь двенадцать километров. Немецкое командование спешно собрало необходимые силы для контрнаступления. Контрнаступление, в то время как термометр показывал тридцать пять-сорок градусов ниже нуля.
Мы почти не догадывались о том, что нас ожидало, когда срочный приказ
поднял нас по тревоге. В ту же ночь мы снялись с места. В четыре часа утра мы
уже шагали за нашими фургонами посреди прекрасной степи, которую, ослепляя
нас, заметал снег. Мы ничего не знали о направлении нашего движения. И, тем не менее,
приближался час крови и славы.

Казаки

Это было, если мне не изменяет память, 26 января 1942 года. Мы не знали точно, на какую глубину прорвались сибирские части, скользя на своих собачьих нартах, и казаки на невысоких быстрых конях, очень выносливых. Враг должен быть где-то близко. Это все, что мы смогли узнать. Впрочем, мы, простые пехотинцы, знали мало. Мы даже наивно думали, что отступаем. Я, как простой солдат, ничего не знал больше своих товарищей, моя жизнь была в точности жизнью моей части, и я не имел никакого контакта с высшим руководством.
Нашей задачей, которую мы знали, был опять населенный пункт Гришино,
расположенный в шестидесяти километрах к северо-западу от Щербиновки.
Несомненно, в течение всего перехода мы вплотную подходили к вражеским
порядкам? На первом этапе марша у нас был приказ воспользоваться
неиспользуемыми обходными путями, позволявшими «срезать» расстояние.
Нам потребовалось четыре часа, чтобы выступить в снежной буре. Мы не
видели ничего дальше десяти шагов перед собой. Когда мы вышли на открытую
местность, степь обступила нас со всех сторон. Дорога поднималась и опускалась
по невысоким и крутым холмам. Мы тащили с собой штальвагены – стальные
повозки, весившие более тысячи килограмм, замечательные средства перевозки
для мощеных или асфальтированных дорог Европы, но абсолютно не подходящих
к условиям снегов и льдов степи. Русские крестьяне используют только
деревянные сани и телеги, легкие, с тонкими и очень высокими колесами. Наши
огромные катафалки неслись с сумасшедшей скоростью на спусках, не смотря на
тормоза. Лошади падали, кувыркались в снегу, повозки опрокидывались. На
подъемах же нам надо было толкать их по двадцать человек каждую. Через несколько часов многие такие фургоны увязли или застряли в снежных ямах на крутых подъемах.
Наш этап был длиной всего лишь в двенадцать километров. Между тем, нам потребовалось пробираться целую ночь. Только к шести часам вечера следующего дня мы смогли доставить все снаряжение и боеприпасы. Уже четыре сибиряка пришли на разведку в деревню и были убиты у первых домов.

***
В пять часов утра наше продвижение возобновилось. Снежные вихри прекратились, но зато мороз стал еще злее. От него обледенела дорога по склону и стала под снегом, как поток. Лошади не могли двигаться вперед, многие сломали ноги. В полдень мы едва преодолели чуть более километра. Перед нами пролегала узкая долина. Пурга сильно завалила ее снегом. Весь наш батальон должен был взяться за работу, чтобы прорыть коридор в пятьдесят метров в длину и три в глубину. Подъем был тяжелым! Ужасно изнурительной была операция по втаскиванию наверх наших стальных телег. В девять часов вечера с первыми фургонами мы достигли вершины подъема. За шестнадцать часов мы одолели ровно три километра! Мы завезли наши повозки в какой-то сарай. Только несколько человек смогли влезть туда и разместиться. Один крестьянин показал нам дорогу к хутору, что находился километрах в четырех в стороне от долины. Мы тронулись при свете луны. Снег порой доходил нам до живота. Наконец, мы дошли до места, где
нашли несколько избушек, такого убогого вида, которого мы еще никогда нигде не видели. Мы устроились вдесятером на глинобитном полу в единственной комнатушке одной из хижин, полной гражданских людей, очевидно, скрывавшихся и ждавших прихода сибиряков. Одна дородная девица, красная, как омар, переходила от одного русского к другому, освещая себе дорогу масляной лампой. На ней была только тонкая фланелевая рубашка, наполовину закрывавшая тело. Она бесстыдно хихикала, неутомимо продолжая свой обход, пока не прошла по кругу. После этого она залезла на печку, отпуская грязные присказки. Но самцы уже не слышали ее, они уже храпели, сделав свое дело. В комнатушке слышалось дыхание и движение скотины, вонь от которой была невыносимой. В шесть часов утра мы снова углубились в снега, вернувшись
к нашим повозкам.

***
С вершины плато мы видели, как рота, оставшаяся вчера внизу, в изнеможении толкала свои стальные фургоны. Подъем точно продлится до ночи. Меня послали на разведку в поисках места для лагеря в направлении одного совхоза, в четырех-пяти километрах к востоку. Мы поехали втроем на тройке, найденной в сарае. Совхоз еще существовал, многие русские суетились там. Пригодная для жилья комната была заселена телятами, размещенных от холода у семейного очага на извечном земляном полу, который они непрерывно орошали. Приспособленное под это ведро всегда опаздывало, и аромат стоял неизменно. Один из моих товарищей уехал на санях, чтобы показать дорогу нашим. Со
мной остался однополчанин – шахтер из Боринажа, с густым певучим говором, с эпохальной фамилией и именем: Ахилл Роланд. Люди в хате были неприветливые, хмурые. Советские самолеты, пролетая над совхозом, разбрасывали листовки, где говорилось о прибытии Красной Армии. Все наши аборигены наблюдали за линией холмов и небом. Около двух часов дня показались силуэты всадников. Мужики переглянулись с понимающим видом. Они исподтишка наблюдали за нами из-под своих
мохнатых бровей. В четыре часа дня никто из наших не прибыл. Мы ждали появления казаков во дворе. Я установил свой пулемет в прихожей. С нашим вооружением мы могли
бы здорово подраться. За поясом у нас были связки гранат на случай, если бы
понадобилось успокоить наши тылы, вздумай совхозные мужики нас атаковать.
Но они молчали, видимо, под впечатлением. Одна привлекательная молодая
украинка, знавшая несколько слов по-немецки, встала на нашу сторону. Ей было
шестнадцать лет, у нее были красивые каштановые волосы с зеленоватым
отливом. Она наблюдала за поведением мужиков и украдкой кидала на нас
понимающие и одобрительные взгляды. Она щедро приняла нас как семейных
телят и поила, как и их, густым молоком. На дворе вновь завыла пурга. Время от времени я выходил с гранатой в руке осмотреть окрестности. Снежная круговерть была великолепна. По всей видимости, в такую погоду наши однополчане вряд ли смогли бы добраться до нас. Но где же они могли быть? Не разбиты ли атакой казаков или сибирскими пушками на плато, по которому они тащили свои железные фургоны?
Наступил вечер. Семь часов. Восемь часов. Никто не пришел. Мужики по-прежнему что-то ждали. Было видно, что они очень хотели бы нас зарезать, но их останавливал вид лент, опоясывавших наш пулемет. В конце концов они разлеглись на земляном полу среди скотины с кастрюлей на расстоянии вытянутой руки.

***
Ветер выл, с шумом открывая ветхую дощатую дверь коридора и бросая нам горсти снега. Мы думали о том, что будет утром. Мой товарищ решил с рассветом пойти на разведку в сторону нашей роты. Это был последний шанс. Мне показалось, что на часах пять часов утра. Отважный Ахилл устремился в пургу. Через час он вернулся, похожий на Деда Мороза: на нем был по меньшей мере кубометр снега. Он застрял в метели.
Мы взглянули на часы. Было примерно полвторого ночи. Мы, видно, спутали
пять часов и двадцать пять минут первого. Бедный Ахилл отряхнулся и пошел
греться у глиняной печки. Мы, лежа у пулемета, дождались настоящего рассвета.
Он пришел. Больше никто, кроме этого рассвета. Снежная буря была такая,
что невозможно было представить, что кто-то из пехотинцев сможет дойти до нас.
Пройдет день, два. Когда степной бред прекратится, казаки отрежут путь.
Вдруг в одиннадцать часов утра какие-то сани круто развернулись перед
дверью, подняв снежный столп до самой крыши хаты. Это был один валлонский
унтер-офицер, мой старый знакомый садовник из Брюсселя. Он пробился сквозь буран, до смерти исхлестав четверку лошадей. Один конь сдох сразу, как
очутился около двора. Мы поправили постромки, всю сбрую, упряжь. Русские, не смотря на пронизывающий снежный ветер, собрались у порога. Их глаза метали молнии. Но
красивая молодая украинка из-за спины этих недобрых мужиков, покраснев,и послала нам очаровательный поцелуй, который стоил с десяток подобных наших
приключений. Через час мы добрались до части, по-прежнему блокированной на вершине
плато. Как только кто-нибудь отваживался пойти по этому голому гребню, ураган
бросал его в снег. Все набились вместе с лошадьми в сарай, все вместе были закоченевшие от холода. Но делать было нечего, надо было ждать. Степь была
сильнее нас. Мы подождали. На следующий день утром ветер спал. Мы выставили
патрули на дороге, поверх которой лежал метр снега. Тем не менее, оставаться было нельзя. Наша колонна подготовилась к выступлению, как вдруг на горизонте появились серые точки. Через полчаса мы встретили необычный кортеж: наш командир, идя нам
навстречу, гнал впереди себя сто восемьдесят русских, лопатами расчищавших
проход в океане снега. В результате мы смогли преодолеть двадцать километров,
штыками сбивая лед, постоянно нараставший на наших бутсах. К вечеру мы
добрались до населенного пункта Экономическое. Там у нас почти не было остановки: в полночь стало известно о возможной атаке трех сотен казаков. Мы должны были занять боевую позицию в снегу у подножия одной красивой мельницы, простиравшей свои большие черные руки в свете луны. Бело-голубая степь искрилась всеми своими кристаллами. Ночь была освещена миллионами звезд, которые образовывали через небо нежные, дрожащие, переливающиеся словно драгоценный мех сполохи. Это было так
красиво, что мы забывали про холод, пронизывавший наши тела своими
иголками. В полночь, преодолев четыре лье, мы вошли в Гришино. В течение многих
дней город подвергался такой бомбежке, которую русские еще никогда до сих пор
не проводили. Все окна были искрошены. Казаки и сибиряки были уже у ворот
города. Если бы они захватили его, то один из самых крупных шоссейных и железнодорожных узлов Донбасса был бы потерян. Мы должны были быть готовыми выполнить свой долг. Нас расположили в здании школы, в котором целым осталось только одно оконное стекло. У нас было всего по два легких одеяла. Термометр показывал сорок градусов ниже нуля.
Невозможно себе представить, что такое отдых в такой холод, в совершенно
открытом здании. Мы не смогли уснуть ни на секунду. Невозможно было даже
сидеть. Впрочем, нам почти не оставили времени, чтобы рассуждать о наших
несчастьях. В час ночи нас построили по-ротно: мы начинали контратаку.

Роза Люксембург

Зима 1941-1942 годов была самая страшная, которую русские знали за сто
пятьдесят лет. Какое-то число немецких частей, дислоцированных на относительно
спокойных участках, приспособились, как могли, к этим ужасным холодам и к
нехватке мехового обмундирования. Другие части выдерживали сильные удары
противника, противодействуя его прорывам. Они пережили необыкновенные
приключения, странствия по степи, часто неделями контратакуя врага,
сопротивляясь ему своими маленькими боевыми островками.
Донецкий участок фронта был одним из наиболее беспокойных. Советы
бросили туда отборные войска, совершившие глубокий прорыв, остановленный
ценой неслыханных усилий и жертв. Но в самом Донецке была еще значительная
советская группировка. Она была рассеяна только к концу мая 1942 года во время
битвы за Харьков.
Начало февраля 1942 года было пиком трагедии. Русские развернули свои
войска вплоть до нескольких километров от Днепра. Была предпринята яростная
контратака немцев. Она действительно была яростной.
Верховное командование бросило войска в атаку всеми средствами, которыми оно располагало, а этих средств было немного. Таким вот образом, 3 февраля мы пошли в бой в нескольких вагонах, которые тащил локомотив-снегоочиститель. Снег был такой глубины, что он замедлил бы наше продвижение пешим ходом. Думая, что путь не был разрушен, мы бросились на противника в вагонах для перевозки скота!

***
В качестве пайка мы получили круглую буханку хлеба, кое-как привязав ее к вещмешку или на грудь. Мы должны были нести на спине все свои пожитки, оружие и много личного имущества. Лошади и повозки не могли нас сопровождать, походные кухни тоже. Ничего, кроме того, что можно было нести с собой. Это составляло для пулеметчика, каким был я, более сорока килограмм веса, из них тридцать составляло оружие и коробки с боеприпасами. Снегоочиститель в течение четырнадцати часов готовился к отправлению,
чтобы покрыть двадцать километров. Разумеется, вагоны были без отопления. Их пол был голым, как галька. Мороз по-прежнему свирепствовал; тем утром было сорок два градуса ниже нуля. Сорок два градуса! Чтобы не погибнуть от холода, мы должны были беспрестанно бегать один за другим внутри вагонов поезда. Каждый был на исходе сил после целых часов этой смешной беготни, от которой, впрочем, зависела наша жизнь. Один из наших товарищей в изнеможении отказался бегать. Он лег в углу. Мы думали, что он уснул. Мы встряхнули его; он был заледенелым. На остановке мы смогли набрать снега. Минут пятьдесят мы растирали его с ног до головы. Тогда он немного пришел в
себя. Потом он испустил страшный рев, как раздавленная корова. Целых полтора
года он провел в госпитале, беззубый, как броненосец. Локомотив разрывал и выбрасывал снег на высоту более двух метров. Но он вынужден был остановиться перед настоящей непреодолимой ледяной стеной. Впрочем, большевики были уже в трех километрах. Когда мы спустились со склонов в степь, мы думали, что все умрем.
Снежные вихри секли нас по щекам, валили наземь. Офицеры и солдаты падали на снег. У некоторых лица были ужасны, с выступившими красными полосами, фиолетовые, с кровавыми подтеками в области глаз. Поскольку мои руки были заняты и блокированы моим пулеметом и сотнями патронов в коробках, вскоре я тоже отморозил одну щеку. У других были отморожены ступни, которые позднее разлагались на длинные полосы черноватой плоти. У других были обморожены пальцы ног, быстро становившиеся похожими на крупные абрикосы, из которых сочился оранжевый гной.
Но самые несчастные среди нас были те, у кого были отморожены половые
органы. Страдания этих бедных парней были неописуемыми… Всю войну их перевозили из госпиталя в госпиталь. Безрезультатно. В тот отвратительный день люди обморозились до самых глубин своей ужасно опухшей плоти. Перед нами находилась деревня, которую можно было занять. Она носила имя знаменитой еврейской революционерки из Берлина Розы Люксембург. Русским, должно быть, было так же холодно, так как при нашем приближении они улизнули, не особенно спрашивая у нас объяснений. У нас погиб всего один, самый молодой доброволец шестнадцати лет, получивший автоматную очередь
прямо в живот. В пять часов мы заняли первые избы, в то время как великолепное
яркое красное солнце на западе всходило и тот час тонуло в снежной пыли степи.
Пришлось расположиться как попало. Мой взвод занял две избы, представлявших собой подобие шалашей. В одной из них жили две женщины и семь детишек, справлявших свою нужду прямо посреди комнаты на пол. Матери небрежно отбрасывали испражнения к глинобитной стене, потом опять брали на печке свои семечки, которые они лузгали беспрестанно и неустанно. Вторую половину ночи мы провели в степи в карауле, вполне ожидая возможности возвращения русских. А что мы могли бы сделать? Мой пулемет
был полностью скован морозом, который держался на уровне сорока градусов. Не
было возможности привести в действие никакое оружие. Единственно
возможным был бой гранатами и штыками. В шесть часов утра поднялась ослепительная заря, захватившая все небо: золотая, оранжевая, фиолетовая, марганцево-малиновая с мягкими сиреневыми полутонами в светло-серебряном кружеве. Я смотрел на небо восхищенным взглядом, в полном экстазе от этих разливов красок с пурпурной каймой,
сверкавших и струившихся над голой степью; я забыл свои страдания в этой
любви к тому, что открылось взору. Прекрасное – прежде всего, какой бы то ни
было ценой! Я видел над собой самые красивые краски в мире. Ранее я наблюдал
небо в Афинах; но мое восхищение и волнение было больше перед пышностью и
прозрачностью этого неба России. У меня замерз нос, мой пулемет был куском льда, но вся моя чувственная восприимчивость пылала. В этом переливчатом восходе над станицей Розы Люксембург я был счастливее Алкивиада, смотревшего на фиолетовое море с вершин террас Акрополя.

***
Через два дня был новый бросок на восток. Холод был уже не такой сильный. С наших лиц, испещренных морозом, стекал красноватый гной. Наша часть, развернутая на манер армий Людовика XV, продвигалась вдоль двух холмов, довольно отдаленных один от другого. Это было красивое зрелище. Впереди нас танки ломали советские позиции. Продвижение было нетрудным. Мы остановились в такой же грязной деревне, как и все, но населенной табором цыган. Женщины, сидя, по-турецки скрестив ноги на печи, молча
покуривали из толстых трубок. У них были черные, почти темно-синие волосы,
они были одеты в похожие на лохмотья юбки, они с особенным убеждением
сплевывали на пол. На следующий день мы достигли деревни Благодать, где только что
закончился яростный бой нашего авангарда. Перед нами боезапас советской пушки получил прямое попадание. Одно голое тело лежало без головы. На месте
шеи зияла огромная черноватая рваная дыра. Подкожный жир на бедрах
расплавился, открывая длинные белые полосы тела. Я поискал голову этого артиллериста, и вдруг увидел приклеившуюся на железный щит необычную человеческую маску. Взрыв скальпировал несчастного, содрав кожу с лица, глаз и волосы передней части черепа. Ужасный холод сразу заморозил эту кровавую пленку, которая в точности сохранила свою форму и цвет: открытые голубые глаза смотрели на меня. На ветру шевелилась прядь светлых волос. От такого реализма можно было взвыть от ужаса. Несколько немцев смогли броситься с автоматами в деревню. Русские
вернулись и бросились в атаку сразу с трех сторон, как дети. С одной стороны
атаковали казаки, одетые в великолепные синие шаровары, вооруженные своими
саблями с рукоятью в виде орлиной головы. Они скакали галопом на своих быстрых конях, пристав на седлах из алюминия и ивняка. Все они были безжалостно сметены. Лошади падали на землю, подкосив дугой передние ноги. Красавцы казаки катились в снег во все стороны или были схвачены холодом в своих седлах, соединившись в смерти со своими конями. С двух других холмов сибирская пехота бросилась в атаку по голой степи также наивно, как и казаки. Ни один из нападавших не отошел от домов более,
чем на тридцать метров. Трупы многих сотен казаков усеяли снег. Все были прекрасно экипированы, одеты в толстую фланелевую униформу американского производства, а так же в более толстое белье и сверху в толстые полушубки с масхалатами. В такой одежде они могли не бояться жестоких морозов. Почти все они были желтой расы, со щетиной на теле, жесткой, как у кабанов. Мороз мумифицировал их сразу, с момента падения. У одного из них глаз был выбит из орбиты прямым попаданием пули в голову и мгновенно
обледенел. Он болтался длиной с палец под надбровной дугой, похожий на какой-
то страшный оптический инструмент. Зрачок уставился на нас, как будто его
хозяин монгол был еще жив. Глаза убитых при таких сорокаградусных морозах
сохраняли необычайную ясность.

***
Деревня находилась в ужасном состоянии. Мы провели ночь среди молодой живности, что избежала резни. Кроме маленького теленка и кур в нашей комнатушке была дюжина голубей, которые спокойно ворковали, нечувствительные к людской ярости. Когда мы проснулись, нас ожидал новый сюрприз: оттепель! Полная оттепель! Деревня плавала в двадцатисантиметровой глубине воды. Но солдаты сражаются в любую погоду, и мы пошли навстречу врагу среди трупов, плававших в колеях как брошенные по течению лодки.

(продолжение следует)

Оттепель и мороз



Уважаемые друзья!Материал мемуаров этого недобитого фашиста очень большой, выкладывать проблемно, тем кто заинтересовался и хочет прочитать эти мемуары полностью смотрите ссылку
http://www.wolfschanze.ru/knig...

 

[ВЛАДС]

Очень полезно. Спасибо.

 

[AlexMal]

советский солдат с ворчанием возвратится в СССР, пораженный комфортом
некоммунистических стран и с отвращением от своей деревянной ложки,
изношенных платьев и мерзких экскрементов вокруг домов-казарм.

точно с таким же чувством возвращались и позже из загранкомандировок и службы в группах войск.
Базис первичен, а надстройка вторична
А ведь всё, что надо было, это опять НЭП. И жила бы КПСС долго и счастливо. Как в Китае, совместив преимущества социалистического строя с частной собственностью.

 

[Свагор]

Тема то не об этом, а о мемуарах проженного нациста и националиста ....

 

[Ч_А_Р_А]

Если, это вызовет интерес, то публиковать буду частями

Очень интересно. Спасибо! Если можно публикуйте дальше.

 

[Дмитрий_МВ]

вызовет интерес

Вызвало интерес.
Интересно читать новостные каналы разных информагенств. Взгляд на одно событие с разных сторон "баррикады".
И тут так же.
Спасибо.
Жду продолжения.

 

[ВЛАДС]

проженного нациста и националиста

Читал и пытался понять что у этого "человека" в душе, сердце.....А там, только расовое превосходство над нами-недолюдьми! И это у них никто не выжег калёным железом, к сожалению, все спрыгнули, воспользовавшись природной добротой Русского человека.....

 

[AlexMal]

А там, только расовое превосходство над нами-недолюдьми!

там вон с Маркони об этом же разговор идёт. Точно такое же восприятие , только ролями поменялись.

 

[Craftsdwarf]

Занятно весьма... с психиатрической точки зрения.

Один вопрос - когда это было напечатано? В том числе на русском?
Вангую, что в 198+ году.

 

[Yarz63]

Шесть месяцев мы жили в
угольном бассейне Донецка

Город тогда назывался Сталино.Несостыковка....

 

[Старина Хенк]

Ну да, ну да...Психология вечных вассалов....Гитлер бельгийцев победил, и теперь чтобы вновь обрести свободу им нужно стать лучшими из холуев....Ну а дальше по накатанной...

 

[tvi55]

Один вопрос - когда это было напечатано?

Леон Дегрель. «Русская кампания 1941—1945». Париж, 1949.

Город тогда назывался Сталино.Несостыковка....

Это дело автора, может быть не хочет ненавистную ему фамилию лишний раз озвучивать?


Craftsdwarf, В 1973 году, давая интервью бельгийским журналистам и отвечая на вопрос, сожалеет ли он о чём-нибудь в своей жизни, Дегрель ответил:

Я сожалею, что мне не удалось достичь намеченного, но будь у меня шанс, я бы всё повторил сначала.

Помимо публицистических статей, Дегрель написал и мемуары «Кампания в России».
Дегрель скончался от инфаркта 31 марта 1994 года в испанском городе.

 

[Craftsdwarf]

Леон Дегрель. «Русская кампания 1941—1945». Париж, 1949.

Не могу понять - это на русском языке именно под таким названием было издано в Париже в 1949? Или русский перевод какого-нибудь "La cohue de 1940. Lausanne: R. Crausaz. 1949."?

 

[tvi55]

Добавлено продолжение.

--- Добор поста---

Craftsdwarf,

это на русском языке именно под таким названием было издано в Париже в 1949?

Сомневаюсь в этом. Думаю, что перевод был значительно позже.

 

[honkoman]

Сообщение от Craftsdwarf
это на русском языке именно под таким названием было издано в Париже в 1949?
Сомневаюсь в этом. Думаю, что перевод был значительно позже.

По-моему на русском издали в 2010 или 12 году, по памяти так.

 

[Craftsdwarf]

Сомневаюсь в этом. Думаю, что перевод был значительно позже.

Оригинал предположительно это: "Front de l'Est, 1941-1945. Paris: La Table Rond. 1969.". В 1969 уже был Донецк.
24 года понадобилось, чтобы переварить в памяти накрепко врезавшиеся мерзкие экскременты вокруг домов-казарм, во ведь какая психотравма.

 

[ВЛАДС]

во ведь какая психотравма.

Ёшкин кот! Так этот Леон себя крестоносцем считал, вот в чём дело то, а я о нём так плохо подумал....

 

[leonid66]

Психология вечных вассалов....Гитлер бельгийцев победил, и теперь чтобы вновь обрести свободу им нужно стать лучшими из холуев...

Сильно и точно!
Но, почитать, несомненно, полезно. При коммунистах позиция Дегреля называлась "реваншизмом в разных проявлениях".
Ведь это ж надо так, по-европейски: сначала получить п...зды, а затем пойти бить еще более "слабых и недоделанных", как ему казалось. Главный шок в его жизни заключался в том, что "эти слабые и недоделанные" в итоге дали ему такой п...зды, что фюрер стал вспоминаться гладящим по головке...

 

[ВЛАДС]

в итоге дали ему такой п...зды

Да в том то и дело, что не дали! Надо было так врезать, чтобы даже желания вспомнить о своём коричневом прошлом не было......Простили наши деды их, простили, иначе перестали бы себя людьми считать.....

 

[leonid66]

Простили наши деды их, простили, иначе перестали бы себя людьми считать.....

100%
В японской культуре единоборств есть такое понятие как "добивание". Оно - обязательно, иначе никакой "иппон" тебе не засчитают. На нашей почве оно не приживается, за что и страдаем (поодиночке и вместе) всегда и постоянно, от, казалось бы получивших в свое время от нас суровый, но не доведенный до конца отпор, ублюдков разных мастей.