tvi55
Команда форума
- С нами с
- 27/05/08
- Постов
- 3 960
- Оценка
- 1 750
- Живу в:
- Санкт-Петербург
- Для знакомых
- Владимир Иванович
- Охочусь с
- 1994
- Оружие
- ИЖ-27М, ОП СКС 7.62х39
- Собака(ки)
- Английский кокер спаниель
"И вот смотрим, едет сам командующий нашим фронтом генерал армии Черняховский. Приняв доклад нашего командира полка Кима, поздоровался с солдатами, и тут ему показалось, что мы, офицеры, как-то неловко стоим по стойке "смирно".
Он показал нам, как это надо делать, но выражение лица у него при этом было довольно простодушным, не сказать ироничным. Задав нам несколько общих, обычных вопросов, он сел в свой "Виллис" и поехал дальше. Вот такая у меня была короткая, первая и последняя встреча с этим славным человеком. Где-то через месяц он погиб.
По всем признакам новое наступление должно было начаться если не со дня на день, то через неделю-другую точно. Участились разведки боем, а также вылазки разведчиков за языком. Вещмешки солдат были набиты патронами и гранатами, мин в минометной роте было столько, что не знали, где их хранить.
На батареях приданных нам артдивизионов никогда ранее я не видывал такого количества ящиков со снарядами. Ударные роты постоянно пополнялись людьми, а на передовую были доставлены канистры с водкой.
Рвались ли мы в бой? Не хотел бы давать однозначный ответ на этот вопрос. Наверное, "рвались" - это не совсем то слово. Да, каждый из нас делал то, что он должен был делать. Мы готовы были до конца исполнить долг и, если потребуется, сложить свои головы. Говорю это без всякого пафоса, просто констатирую факт.
Но в свои двадцать-двадцать с небольшим лет, пройдя ад тяжелейших боев, получив ранения, мы уже слишком хорошо понимали, что нас там ждет, и поэтому мы не торопили время.
Каждый прожитый день воспринимался как дар Божий, и поэтому, когда в очередной раз понимали, что и сегодня в бой не пойдем, думаю, каждый из нас испытывал чувство облегчения. Надеюсь, вы понимаете, это не была трусость, это была просто жажда жизни перед лицом неотвратимой смерти.
Так думал и чувствовал я, так думали и чувствовали мои боевые товарищи. Эти мысли и чувства мы редко облекали в слова, но этого и не требовалось, все хорошо было понятно и без слов.
И вот наступил новый, 1945 год. Ровно в двенадцать часов по московскому времени вся линия фронта озарилась залпами праздничного салюта. Били "Катюши", била артиллерия, били танки из своих орудий, строчили пулеметы трассирующими пулями, стреляли солдаты из своих винтовок и автоматов, офицеры вытащили свои ТТ и ракетницы и тоже стреляли.
В течение нескольких минут не стихала эта праздничная канонада, больше похожая на полноценную артподготовку, чем на новогодний салют. Потом все стихло.
Мы ожидали, что немцы, час спустя, когда по их времени наступит Новый год, ответят нам тем же, и поэтому предприняли максимальные меры предосторожности. Но ничего подобного не произошло. Так, кое-где постреляли пушки, раздались пулеметные очереди, и тут же все смолкло. Во всяком случае, на позиции нашего батальона не упал ни один снаряд. Видно, немцам было не до жиру, не могли они уже себе позволить такого куража.
Пролетело еще несколько дней, и вот 12 января, в обстановке строжайшей секретности, мы узнаем, что на завтра назначено наступление. Командир полка Ким провел с нами совещание и командирскую разведку, где поставил перед каждым батальоном задачи, затем зачитал приказ, и стало окончательно ясно, что день завтрашний будет совершенно не похож на предыдущие дни.
Согласно приказу завтра до полудня мы должны будем прорвать четыре линии немецких траншей, взять опорные пункты, в том числе главный опорный пункт противника Грибен, и, выйдя на оперативный простор, продвинуться в общей сложности на 8 километров.
Как только рассвело, мои опасения более чем подтвердились. Туман стоял такой, что в 50 метрах ничего не было видно. Впрочем, горевать по этому поводу долго не пришлось.
Всю ночь немцы вели вялый артиллерийский огонь по нашим позициям, и вдруг их артиллерия на минуту замолчала, а потом ударила залпами, видимо, немецкая разведка сработала хорошо, и они решили упредить наш удар.
Таким образом, эффект внезапности был использован немцами, а не нами. Впрочем, наша артиллерия тут же повела ответный огонь, и, судя по всему, большая часть немецкой артиллерии была вскоре так или иначе подавлена.
Батальон понес ощутимые потери - человек восемь-десять погибших и десятка полтора раненых. Ранило моего славного Каргина, командира минометной роты. Осколком ему оторвало кисть руки.
Надюша Кузенина сама его перевязала, сделала из его культи аккуратную "куколку". Прежде чем отправиться в санроту, он зашел к нам на командный пункт проститься. "Вот так, ребята, расстаемся мы с вами, - сказал он. - Вот подлечусь маленько и поеду в свой колхоз, буду пахать землю на бабах. А вы тут без меня не балуйте, чтоб все живыми вернулись".
За пару дней до этого нам выдали наше денежное довольствие, и мы все скинулись ему по довольно приличной сумме (впрочем, деньги эти имели очень небольшую цену), а я еще из личных запасов выдал ему восьмисотграммовую флягу водки (самая надежная "валюта" на Руси во все времена). Каргин был растроган до слез, обнял нас всех по очереди и, шмыгая носом, побрел по ходу сообщения в тыл.
Буквально через какие-то минуты после ухода Каргина началась, с запозданием, наша артподготовка. Такого жуткого шквала огня мне еще не приходилось видеть. В густом тумане от взрывов возникла живая, огненно-багровая стена.
Стоял сплошной невообразимый вой и рев, который так давил на перепонки и на мозг, что, казалось, еще чуть-чуть, и голова расколется на части. И это продолжалось ровно два часа.
Затем рванули наши "Катюши", что и было сигналом к атаке. Роты пошли вперед. Первую линию немецких траншей роты заняли одним броском и почти без потерь, но только мы высунулись, чтобы идти дальше, немцы встретили нас таким плотным огнем, что о дальнейшем продвижении не могло быть и речи.
Было совершенно очевидно, что немцы задолго до нашей артподготовки вывели солдат и огневые средства во вторую и третью линии и теперь точно бьют по хорошо пристрелянным квадратам.
Была дана команда атаку прекратить. Когда наступило относительное затишье, мне вдруг стало известно, что в моей четвертой роте фактически нет командира. Старшего лейтенанта, командовавшего ротой накануне, ранило во время немецкой контрартподготовки, а командир первого взвода, тот самый "патриот" нашего батальона, москвич лейтенант Федоров, который должен был автоматически принять роту, куда-то исчез.
Его не было ни среди убитых, ни среди раненых. Но у меня даже мысли не возникало, что он мог самовольно оставить батальон, дезертировать, как говорится, не такой это был человек. Впрочем, его поисками заниматься было некогда, слишком много навалилось других забот. И вдруг примерно через полчаса он является. Было видно, что человек в жутком похмелье, глаза больные, движения какие-то неуверенные.
Оказалось, накануне ночью, явно переоценив свои силы, "выкушал" непомерное количество водки, и, когда началось наступление, он все еще был мертвецки пьян. Уверен, что, если бы в этой обстановке я его расстрелял на месте, мне бы ничего не было. А уж отстранить от должности и отдать под суд - это я был просто обязан сделать.
И он абсолютно был готов и к первому, и ко второму варианту. Но я его просто выматерил самыми грязными словами и сказал: "Пошел вон! Смотреть на тебя тошно". Но надо сказать, это был очень совестливый человек.
Именно эти слова подействовали на него убийственно. Он аж посерел от такого унижения. Тут же повернулся и побежал в свою роту. В этот момент немцы, судя по всему, решили предпринять контратаку.
Сначала был довольно мощный артналет, а потом где-то в тумане раздался рев танковых моторов. Бойцы, естественно, занервничали, ротные и взводные командиры забегали, успокаивая солдат и готовясь к отражению танковой контратаки.
Я со своим командным пунктом был недалеко от расположения четвертой роты, и мне было видно, как Федоров, перебегая от одного солдата к другому, кричит им: мол, держитесь, ребята, не робей, отобьемся. Чтобы быстрее перебежать на правый фланг, он выскочил из окопа и помчался по открытому месту. Тут же резанула пулеметная очередь, и парень рухнул замертво.
В это время командир артдивизиона, бывший при мне, дал по радио команду своим артиллеристам, и те открыли по предполагаемым квадратам скопления танков беглый заградительный огонь. Когда канонада стихла, танков мы больше не слышали.
Убитого лейтенанта Федорова бойцы втащили в траншею. Прибежала Надя Кузенина, упала ему на грудь, плачет. "Вот, - говорит, - третьего своего любимого человека хоронить буду. Это, наверное, я приношу им смерть. Те хоть в родной земле лежат, а этого придется здесь, на неметчине, хоронить".
И чем тут ее утешишь и успокоишь? Единственное, что я мог для нее сделать, это, нарушая строгие параграфы устава, разрешить ей взять подводу и отвезти тело Федорова за 20 километров отсюда, чтобы похоронить его в Литве, на нашей земле.
В том, что она наша, ни у кого никаких сомнений не возникало. Кто-ж тогда мог подумать, что Восточная Пруссия скоро превратится в Калининградскую область, а Литва через сорок пять лет станет независимым и не очень дружественным нам государством?
Гибель Федорова оставила в моей душе горький след. Не то чтобы я считал себя виновником его смерти, нет, на все, как говорится, воля Божья, но те тяжелые слова, что я ему тогда сказал, были, по сути дела, последними, которые он услышал в этой жизни. Надеюсь, он простил меня." - из воспоминаний командира второго батальона 852-го стр.полка 277-й стр.дивизии капитана М.Н.Шелкова.
https://oper-1974.livejournal.com/928907.html
Он показал нам, как это надо делать, но выражение лица у него при этом было довольно простодушным, не сказать ироничным. Задав нам несколько общих, обычных вопросов, он сел в свой "Виллис" и поехал дальше. Вот такая у меня была короткая, первая и последняя встреча с этим славным человеком. Где-то через месяц он погиб.
По всем признакам новое наступление должно было начаться если не со дня на день, то через неделю-другую точно. Участились разведки боем, а также вылазки разведчиков за языком. Вещмешки солдат были набиты патронами и гранатами, мин в минометной роте было столько, что не знали, где их хранить.
На батареях приданных нам артдивизионов никогда ранее я не видывал такого количества ящиков со снарядами. Ударные роты постоянно пополнялись людьми, а на передовую были доставлены канистры с водкой.
Рвались ли мы в бой? Не хотел бы давать однозначный ответ на этот вопрос. Наверное, "рвались" - это не совсем то слово. Да, каждый из нас делал то, что он должен был делать. Мы готовы были до конца исполнить долг и, если потребуется, сложить свои головы. Говорю это без всякого пафоса, просто констатирую факт.
Но в свои двадцать-двадцать с небольшим лет, пройдя ад тяжелейших боев, получив ранения, мы уже слишком хорошо понимали, что нас там ждет, и поэтому мы не торопили время.
Каждый прожитый день воспринимался как дар Божий, и поэтому, когда в очередной раз понимали, что и сегодня в бой не пойдем, думаю, каждый из нас испытывал чувство облегчения. Надеюсь, вы понимаете, это не была трусость, это была просто жажда жизни перед лицом неотвратимой смерти.
Так думал и чувствовал я, так думали и чувствовали мои боевые товарищи. Эти мысли и чувства мы редко облекали в слова, но этого и не требовалось, все хорошо было понятно и без слов.
И вот наступил новый, 1945 год. Ровно в двенадцать часов по московскому времени вся линия фронта озарилась залпами праздничного салюта. Били "Катюши", била артиллерия, били танки из своих орудий, строчили пулеметы трассирующими пулями, стреляли солдаты из своих винтовок и автоматов, офицеры вытащили свои ТТ и ракетницы и тоже стреляли.
В течение нескольких минут не стихала эта праздничная канонада, больше похожая на полноценную артподготовку, чем на новогодний салют. Потом все стихло.
Мы ожидали, что немцы, час спустя, когда по их времени наступит Новый год, ответят нам тем же, и поэтому предприняли максимальные меры предосторожности. Но ничего подобного не произошло. Так, кое-где постреляли пушки, раздались пулеметные очереди, и тут же все смолкло. Во всяком случае, на позиции нашего батальона не упал ни один снаряд. Видно, немцам было не до жиру, не могли они уже себе позволить такого куража.
Пролетело еще несколько дней, и вот 12 января, в обстановке строжайшей секретности, мы узнаем, что на завтра назначено наступление. Командир полка Ким провел с нами совещание и командирскую разведку, где поставил перед каждым батальоном задачи, затем зачитал приказ, и стало окончательно ясно, что день завтрашний будет совершенно не похож на предыдущие дни.
Согласно приказу завтра до полудня мы должны будем прорвать четыре линии немецких траншей, взять опорные пункты, в том числе главный опорный пункт противника Грибен, и, выйдя на оперативный простор, продвинуться в общей сложности на 8 километров.
Как только рассвело, мои опасения более чем подтвердились. Туман стоял такой, что в 50 метрах ничего не было видно. Впрочем, горевать по этому поводу долго не пришлось.
Всю ночь немцы вели вялый артиллерийский огонь по нашим позициям, и вдруг их артиллерия на минуту замолчала, а потом ударила залпами, видимо, немецкая разведка сработала хорошо, и они решили упредить наш удар.
Таким образом, эффект внезапности был использован немцами, а не нами. Впрочем, наша артиллерия тут же повела ответный огонь, и, судя по всему, большая часть немецкой артиллерии была вскоре так или иначе подавлена.
Батальон понес ощутимые потери - человек восемь-десять погибших и десятка полтора раненых. Ранило моего славного Каргина, командира минометной роты. Осколком ему оторвало кисть руки.
Надюша Кузенина сама его перевязала, сделала из его культи аккуратную "куколку". Прежде чем отправиться в санроту, он зашел к нам на командный пункт проститься. "Вот так, ребята, расстаемся мы с вами, - сказал он. - Вот подлечусь маленько и поеду в свой колхоз, буду пахать землю на бабах. А вы тут без меня не балуйте, чтоб все живыми вернулись".
За пару дней до этого нам выдали наше денежное довольствие, и мы все скинулись ему по довольно приличной сумме (впрочем, деньги эти имели очень небольшую цену), а я еще из личных запасов выдал ему восьмисотграммовую флягу водки (самая надежная "валюта" на Руси во все времена). Каргин был растроган до слез, обнял нас всех по очереди и, шмыгая носом, побрел по ходу сообщения в тыл.
Буквально через какие-то минуты после ухода Каргина началась, с запозданием, наша артподготовка. Такого жуткого шквала огня мне еще не приходилось видеть. В густом тумане от взрывов возникла живая, огненно-багровая стена.
Стоял сплошной невообразимый вой и рев, который так давил на перепонки и на мозг, что, казалось, еще чуть-чуть, и голова расколется на части. И это продолжалось ровно два часа.
Затем рванули наши "Катюши", что и было сигналом к атаке. Роты пошли вперед. Первую линию немецких траншей роты заняли одним броском и почти без потерь, но только мы высунулись, чтобы идти дальше, немцы встретили нас таким плотным огнем, что о дальнейшем продвижении не могло быть и речи.
Было совершенно очевидно, что немцы задолго до нашей артподготовки вывели солдат и огневые средства во вторую и третью линии и теперь точно бьют по хорошо пристрелянным квадратам.
Была дана команда атаку прекратить. Когда наступило относительное затишье, мне вдруг стало известно, что в моей четвертой роте фактически нет командира. Старшего лейтенанта, командовавшего ротой накануне, ранило во время немецкой контрартподготовки, а командир первого взвода, тот самый "патриот" нашего батальона, москвич лейтенант Федоров, который должен был автоматически принять роту, куда-то исчез.
Его не было ни среди убитых, ни среди раненых. Но у меня даже мысли не возникало, что он мог самовольно оставить батальон, дезертировать, как говорится, не такой это был человек. Впрочем, его поисками заниматься было некогда, слишком много навалилось других забот. И вдруг примерно через полчаса он является. Было видно, что человек в жутком похмелье, глаза больные, движения какие-то неуверенные.
Оказалось, накануне ночью, явно переоценив свои силы, "выкушал" непомерное количество водки, и, когда началось наступление, он все еще был мертвецки пьян. Уверен, что, если бы в этой обстановке я его расстрелял на месте, мне бы ничего не было. А уж отстранить от должности и отдать под суд - это я был просто обязан сделать.
И он абсолютно был готов и к первому, и ко второму варианту. Но я его просто выматерил самыми грязными словами и сказал: "Пошел вон! Смотреть на тебя тошно". Но надо сказать, это был очень совестливый человек.
Именно эти слова подействовали на него убийственно. Он аж посерел от такого унижения. Тут же повернулся и побежал в свою роту. В этот момент немцы, судя по всему, решили предпринять контратаку.
Сначала был довольно мощный артналет, а потом где-то в тумане раздался рев танковых моторов. Бойцы, естественно, занервничали, ротные и взводные командиры забегали, успокаивая солдат и готовясь к отражению танковой контратаки.
Я со своим командным пунктом был недалеко от расположения четвертой роты, и мне было видно, как Федоров, перебегая от одного солдата к другому, кричит им: мол, держитесь, ребята, не робей, отобьемся. Чтобы быстрее перебежать на правый фланг, он выскочил из окопа и помчался по открытому месту. Тут же резанула пулеметная очередь, и парень рухнул замертво.
В это время командир артдивизиона, бывший при мне, дал по радио команду своим артиллеристам, и те открыли по предполагаемым квадратам скопления танков беглый заградительный огонь. Когда канонада стихла, танков мы больше не слышали.
Убитого лейтенанта Федорова бойцы втащили в траншею. Прибежала Надя Кузенина, упала ему на грудь, плачет. "Вот, - говорит, - третьего своего любимого человека хоронить буду. Это, наверное, я приношу им смерть. Те хоть в родной земле лежат, а этого придется здесь, на неметчине, хоронить".
И чем тут ее утешишь и успокоишь? Единственное, что я мог для нее сделать, это, нарушая строгие параграфы устава, разрешить ей взять подводу и отвезти тело Федорова за 20 километров отсюда, чтобы похоронить его в Литве, на нашей земле.
В том, что она наша, ни у кого никаких сомнений не возникало. Кто-ж тогда мог подумать, что Восточная Пруссия скоро превратится в Калининградскую область, а Литва через сорок пять лет станет независимым и не очень дружественным нам государством?
Гибель Федорова оставила в моей душе горький след. Не то чтобы я считал себя виновником его смерти, нет, на все, как говорится, воля Божья, но те тяжелые слова, что я ему тогда сказал, были, по сути дела, последними, которые он услышал в этой жизни. Надеюсь, он простил меня." - из воспоминаний командира второго батальона 852-го стр.полка 277-й стр.дивизии капитана М.Н.Шелкова.
https://oper-1974.livejournal.com/928907.html
