Сто первый.

[ВЛАДС]

Сто первый.
1
Родился я, в глухом, спрятанном в дремучих лесах, и непроходимых болотах посёлке «Р», где единственной, круглый год доступной связью с окружающим нас миром, была однополосная, железная дорога Новгород-Ленинград. Два раза в сутки, рано утром, по пути в город на Неве, а вечером на Волхове, останавливался на нашем полустанке состав, из семи, грязно- зелёных вагонов, возглавляемый чёрным, закопчённым паровозом, с красной звездой, и надписью ОКТ.ЖД.
Мы, деревенские мальчишки, каждый вечер бегали встречать «новгородский», чтобы поглазеть на проезжающих, казавшихся нам тогда людьми с другой планеты, из другого мира, мира конфет и кожаных портфелей, как в том кино, что крутили в клубе последнюю неделю.
Из грязных окон вагонов, с тем же неподдельным интересом, нас разглядывали, такие же, удивлённые, широко раскрытые глаза. Кто то смеялся, тыкая в нас пальцем, кто то отворачивал недовольный, брезгливый взгляд, а кто и задёргивал занавеску, будто опасаясь наших открытых, детских взоров.
Минуты стоянки истекли быстро. Паровоз пахнул белым паром, окутав всю станцию едким туманом, дал два коротких свистка, и, быстро-быстро, закрутил своими огромными колёсами. Состав, ещё какое то время постоял на месте, и, лязгнув стальной сцепкой, покатился вперёд, оставляя на перроне нас, ватагу беснующихся мальчишек, одинокого мужчину с маленьким чемоданчиком, и белую табличку на деревянном столбике, с надписью 101/102.
Мамка моя, родилась в Петрограде, в 1919 году, и до 1938 жила на Васильевском, в просторной квартире родителей, известных в городе фармацевтов. Училась в Ленинградском медицинском институте им И.П.Павлова, по специальности педиатрия. По анонимному доносу, она была арестована, и в январе 1939 года осуждена, по статье 58. ч.3 УК - сношение в контрреволюционных целях с иностранным государством, или их отдельными представителями.
Двенадцать долгих лет в лагерях, на золотых рудниках под Сусуманом, не смогли убить, в хрупкой, жизнерадостной девушке, с голубыми глазами и ярко рыжими волосами, способность любить и радоваться жизни, каждому её дню, каждой минутке, каждому мгновенью.
В 1951 году, мама, отбыв срок, была переселена на сто первый километр, без права посещать областные, районные центры, столицы республик и города союзного значения. Для проживания ей был назначен посёлок «Р», где она, впоследствии, и познакомилась с моим будущим отцом, ранее тоже ЗеКа, осужденным в 1943 году, по уголовной статье, и отсидевшим свой срок в Вельске, Архангельской области. Мой будущий отец, Николай Михайлович Котов, тогда уже был в полной завязке, и работал лесорубом в леспромхозе.
Трудно сказать, была ли это любовь, скорее да, чем нет. Люди провели долгие годы в лагерях. Много лет над ними не всходило солнце. И вот, как только они вдохнули воздух, какой-никакой свободы, их чувства, как весенние цветы, раскрылись, навстречу солнечным лучам, они устремились в объятия друг друга, наслаждаясь всепобеждающей любовью.
Я родился в день объявления о смерти Сталина. Соседка по бараку, в котором жили родители, ещё дня за три до этого, упав в эпилептическом припадке, простонала: «Антихрист умер, крови больше нет». Все понимали, кто такой антихрист, и все поверили старой, слепой на один глаз, еврейке, отсидевшей пятнашку на Соловках. Люди стали готовиться к торжеству.
Страна рыдала реками слёз, и скорбила траурными лентами, и только в посёлке «Р» был праздник. Люди ходили друг к другу в гости, обнимались и плакали от счастья, ещё, до конца не веря в случившееся. Всё, всё закончилось, наступают новые, счастливые времена!
Лёд, сковывавший страну долгие годы, под напором горячих, человеческих сердец, начал постепенно таять. Весенняя капель дарила людям надежду на счастье, счастье любви, счастье продолжения жизни. Именно жизни, а не существования в холодном, тёмном бараке. Любовь властвовала и всепобеждала в стране в целом, и в посёлке «Р», в частности. Люди, истосковавшиеся по нежности, без сожаления отдавались чувствам, наполняя мир многоголосым детским криком. Криком продолжения жизни, продолжения рода человеческого, криком родительского счастья и восторга.
Родители мои, поддавшись всеобщему ликованию, увлеклись не на шутку, родив ещё трёх мальчиков, моих младших братьев, Валентина, Сергея и Александра. Мать всё мечтала о девочке, но природа всё решила по своему, и в семье Котовых стали расти четыре брата, старшим из которых, был я, Валерка.
Движение времени бесконечно и неотвратимо. Оно, как бурный речной поток, стремительно несётся в даль, пролетая мимо тебя, стоящего в одиночестве на берегу, и подхватывает в свои волны, унося в неизвестном направлении, твои поступки, и события вокруг. Время неумолимо, его невозможно остановить или замедлить, оно находится в постоянном, ежесекундно ускоряющемся движении. И этот стремительный поток уносит навсегда, в безвременное, неопределённое пространство, большую часть наших воспоминаний, оставляя лишь маленькую толику, необходимых душе и сердцу, мгновений.
2
Мы постепенно взрослели, превращаясь из маленьких ангелов, в подрастающих сорванцов. Четыре брата погодки, старшему из которых было десять лет, с лёгкостью подчинили себе, сначала переулок, потом улицу, и, наконец, весь посёлок. Никто не мог соперничать с нами в сплочённости, боевитости и смелости. Все группировки, противостоящие нам, даже превосходящие по численности, проигрывали, обнаружив, рано или поздно, слабое звено в своей структуре. И только мы, братья Котовы, «Коты», были всегда, как единое целое, как монолит, как бетон, безжалостны и беспощадны.
Жизнь в посёлке «Р» за прошедшие десять лет изменилась кардинально. Практически все осужденные по политическим статьям реабилитировались, и уехали, кто в Ленинград, кто в Москву, остались только несколько учителей, преклонного возраста, и моя мамка, работавшая в медпункте.
На смену культурным, образованным людям, несправедливо униженным бывшей властью, в большом количестве стали приезжать «синие», в наколках ЗеКа, отсидевшие свои срока по уголовке. Блатные и приблатнённые, воры и суки, польские воры и домушники, гопники и фраера разного разлива, кого только не было среди всей этой, вечно бурлящей, серой массы, объединявшейся по «профессиям», и решавшим свои вопросы по их, тюремным законам. Посёлок «Р», постепенно превращался в свободную колонию бывших арестантов, перемешанную как слоёный пирог, с простыми гражданами, брошенными на выживание в эту стаю волков, действующей, ныне властью.
Купаясь в грязной воде, ты никогда не выйдешь на берег чистым. Как ни старались родители оградить нас от воровской романтики, влияние окружающей среды всё больше и больше накладывало свой отпечаток на наше понимание жизни.
Валерка, здесь нет жизни. Настоящая жизнь там, за колючкой:- говорил мне старый вор, по кличке Лёма, обыгрывая меня очередной раз в карты. А я, разинув рот, смотрел на его наколки, перстни на пальцах, голых женщин, и купола, купола, купола. Сколько их было, я не мог сосчитать, пятнадцать, или больше. Я ложился спать, и мечтал, что у меня тоже будут купола, купола, купола…
Чем взрослее мы становились, тем явственнее проявлялся раскол в наших братских отношениях. Нет, мы так же отчаянно бились брат за брата, отстаивая своё доминирующее положение в посёлке, с лёгкостью побеждая, теперь и пытавшуюся взойти на наш трон, приезжую гопоту. Вступали в конфликты с матёрыми уголовниками, не переходя, до времени, красной черты. Но, что то, постепенно, разделяло нас на две половинки. Валя и Сергей были копией отца, и, как правило, старались держаться вместе. Младший Сашка, похожий на мать, тянулся всё больше и больше ко мне, а я испытывал к нему особую любовь, как к самому дорогому из братьев.
Раскол был не заметен, не виден даже родителям, но я ощущал это сердцем. С каждой секундой, с каждым мгновением, мы всё дальше и дальше отдалялись друг от друга. И я боялся даже представить, что когда то, мы можем отделиться настолько, что станем чужими. И я гнал, гнал эти мысли, надеясь, что всё, со временем, изменится, и мои предчуствия никогда не сбудутся.
3
Синий синий иней лёг на провода
В небе тёмно –синем синяя звезда
Только в небе, в небе тёмно синем.
Самоцветы разрывали тишину белых ночей своей новой песней, рвущейся из хриплых динамиков.
Синий поезд мчится ночью голубой
Не за синей птицей, еду за тобой
За тобою. Как за синей птицей….
Мы вчетвером шли на танцплощадку, подметая улицу своими модными брюками клёш, поднимая сухую, июньскую пыль над дорогой. Пара бутылок «Золотой осени» веселили нам головы, а кастеты, отлитые из украденного в леспромхозе аккумулятора, согревали руку. Мы шли туда, где нас неминуемо ждало веселье, и целая россыпь ожидаемых нами, с тревогой и волнением, приключений.
На скамейке, у самого прохода, меня караулила, не сводя с улицы, своих голубых, как небо, глаз, Зинка, первая красавица выпускного класса, с которой, к тому моменту, у нас всё уже было. Она сдавала последние экзамены в школе, и намеревалась поступать в педагогический. Но больше всего, она хотела замуж, за меня, Котова Валерку. Я тоже её любил, или я просто любил себя в тех отношениях, наслаждаясь обожанием красивой девушки, и завистью окружающих парней, кто знает, может и так. Молодость не ведает о своих ошибках, о их существовании узнаёт только старость.
Я подхватил Зинку за талию, и мы закружились с ней в вихре танца под Ободзинского, так, что и у неё, и у меня закружились головы от счастья.
Валерка, Валерка, ну ты даёшь!-Она оттолкнула меня и побежала к хихикающим в стороне подружкам, которые с трудом успели поймать её, падающую, в объятия. Я перепрыгнул через перила, и пошёл бродить по свежевыпавшей росе, вдыхая полной грудью прохладный воздух короткой, июньской ночи.
Валерка! Валерка!- услышал я голос младшего брата, бегущего в мою сторону.
Валерка! Там сучьё пришло, давай быстрее!-прокричал он.
Я вбежал на танцплощадку, где уже начала завязываться потасовка. Рука нащупала кастет, и, через мгновенье, железный кулак влетел в морду подставившемуся уголовнику. Удар, ещё удар, ещё! Противники валились на дощатый пол как подкошенные, не в силах подняться, а я всё бил и бил, не разбирая кто, куда, разбивая лица врагам, и кости рук себе.
Валерка! Ну всё, стой! Стой же! Валерка!-Сашка повис на моей руке, пытаясь остановить необузданную силу.
Валерка! Хватит! Всё Валерка, всё!
Я стоял посреди танцплощадки, Зинка и младший брат держали меня за руки, окровавленный кулак крепко сжимал свинцовый кастет, а на полу лежали несколько человек, с разбитыми лицами.
Ну кто! Кто ещё на котов! А! Ну кто!-кричал я, в порыве ярости, не в состоянии сдержать буйство силы, живущей, и клокочущей во мне. Люди стояли вокруг, и со страхом в глазах жались к перилам танцплощадки, боясь обжечься от моего горячего, всё сжигающего, на своём пути, взгляда.
Через пару минут прибежали Валя с Серёгой, которые гоняли по кустам убегавших сученых. Всё, к всеобщему огорчению, танцы закончились на самом интересном месте. Народ стал потихоньку расходиться по домам, шёпотом обсуждая случившееся.
4
Утром, когда все ещё спали, в дверь постучали, сильно и уверенно.
Откройте, милиция!- крепкий мужской голос разбудил дом. Мамка приоткрыла дверь непрошенным, утренним гостям.
Котов здесь проживает?-спросил лейтенант, стоявший на пороге.
Здесь все Котовы:-ответила мать, пытаясь закрыть дверь, но лейтенант просунул свой начищенный яловый сапог в прихожую, дав понять, что шутить не собирается.
Котов, который на танцах вчера драку устроил, мне тот нужен:- продолжил лейтенант, постепенно пролезая сквозь незакрытую дверь в дом.
Ну я, вчера дрался, чё надо!-ещё лёжа в кровати крикнул я. Мать как то сразу опешила, и впустила в дом лейтенанта, а за ним и двух, не весть откуда взявшихся, сержантов.
Одевайся Котов, поедем в район:- сказал лейтенант, взял со стула штаны, и бросил мне на кровать. В это время из других комнат вышли братья и отец, Милиционер как то сразу опешил, увидев вокруг себя, в замкнутом пространстве, сразу несколько мужчин крепкого телосложения.
О-одевай-йся и пое-ехали:-заикающимся голосом, от нахлынувшего вдруг волнения, произнёс он.
Там «химика» вчера зарезали:-он закончил фразу, и вышел, вместе с сопровождавшими его, на улицу, аккуратно протиснувшись между братьями.
Да ну нет, мам, враньё это, не я это, мам!- увидев слёзы на глазах матери произнёс я.
Мама, не было у Валерки ножа, мам, я всё видел:- заголосил Сашка, поставив своё честное слово, как доказательство.
Посмотри мне в глаза:- сказала мама, она обхватила меня за плечи, и насквозь пронзила взглядом.
Езжай, не бойся, сейчас не то время чтобы…:- мать оборвала фразу на полуслове, отвернулась, смахнув рукой слезу, и стала искать в шкафу чистую рубашку.
Милицейский бобик, громыхая подвеской, увозил меня всё дальше и дальше от дома, по разбитой грунтовке, разбрасывая по сторонам грязную воду луж, появившихся после ночного дождя.
Вместе со мной в райцентр везли ещё пару бесчувственных тел, скованных друг с другом наручниками, и со следами конкретного разговора на лицах. Одного я знал, это был «полосатик», по кличке Рябый, личность очень опасная, с такими, даже мы связываться пока не спешили, для него человека было убить, что сигаретку выкурить.
За окном всё мелькали и мелькали деревья, вперемешку с проплывавшими, иногда, крышами домов, а потом снова деревья, деревья, деревья. От монотонности пейзажа я постепенно стал клевать носом, погружаясь в липкий, душный, дорожный сон, то и дело ударяясь головой о железные стенки ментовозки.
Приехали, выгружайся:- голос лейтенанта разбудил и меня, и моих нежданных попутчиков.
Рябый, сверкнув на солнце своими рандолевыми зубами, начал было бузить, но, получив пару остужающих тумаков от сержанта, покорно побрел за ним в отделение, волоча за собой на сцепке, в усмерть пьяного товарища.
После восьмилетки я прожил в райцентре два года, учась в местном ФЗУ на тракториста. Профессия зачётная и денежная, но работать в леспромхозе на трелёвочнике мне пока не хотелось. Осенью должны были призвать в армию, а терять последние, свободные деньки, перед двумя годами муштры, мне было жаль.
Капитан Вирко, дежуривший по району, повертев в руках мой паспорт, спросил у лейтенанта.
Этот Котов тоже, что ли химика того?
Неа, просто подрался вчера на танцах, вот участковый, как этих повязали, и попросил постращать, а то, говорит, совсем эти Котовы страх потеряли, того и гляди во что нибудь вляпаются;-ответил ему лейтенант.
Иди сюда:- Вирко подозвал меня, поманив указательным пальцем.
На, забирай, и вали отсюда, чтобы духу твоего больше здесь не было, в следующий раз увижу, посажу!-он швырнул паспорт мне в руки, и захохотал, так мерзко и противно, будто куропач на рассвете.
Я вышел на свободу. Действительно, всего пару часов, проведённых в неволе, дают конкретное представление о том, что в действительности теряют люди, вынужденные годами сидеть в местах, отделённых от остального мира, колючей проволокой.
5
Лето постепенно увядало. Первые желтеющие листья по утрам падали с деревьев, устилая лёгким покрывалом переулок, снова взлетали, подхваченные ветром, будто пытаясь вернуться обратно ввысь, и с шелестом падали вниз, растворяясь под колёсами проезжающих автомобилей, превращаясь в вечный, необратимый тлен.
Мы, все, пятеро, в сопровождении знающего проводника, Егорова, нашего соседа, отправились в поход на «чудо веймар». Место, которое хранит в земле останки сотен и сотен бойцов и Красной армии, и вермахта. Именно там вторая ударная армия генерала Власова, пыталась выйти из окружения, понеся огромные, человеческие потери. Посёлок «Р», был, практически, в центре окружения, в близлежащих лесах можно было найти, не прилагая больших усилий, и оружие, и боеприпасы, в доволно таки хорошем сохране. Но «чудо веймар» это особенное место, там был непосредственный контакт наших и фашистов, и вот именно за немцами мы и отправились с Егоровым.
Валера копай, давай копай, там точно что то должно быть:- подбадривал меня, роющего очередной шурф, Егоров.
Я те точно говорю, кладбище это немецкое. Смотри, бугорки ровненькие, расстояние меж ними, вот, лопатой мерю, одинаковое. Точно кладбище!
Я слушал Егорова и, как раб на галерах, всё махал и махал лопатой, периодически отмахиваясь от надоедливых, не весть откуда взявшихся комаров. Мы вторые сутки копали разное железо. Несколько очень приличных мосинок и маузеров, один ппш, и гора патронов, были нашими трофеями. Отец не успевал ставить кресты там, где мы находили наших бойцов, сложивших головы в той смертоносной бойне. Солдаты лежали, в ещё не до конца истлевшей форме, прикрытые только тонким одеялом родной земли. Потерявшиеся во времени и истории, без имён и званий, не оплаканные матерями и жёнами, одинокие и позабытые.
Че с наших брать, голытьба, котелок да ложка, медальон и тот пустой:-в очередной раз, найдя нашего солдата, говорил Егоров , и на его глазах начинали наворачиваться слёзы.
Эх паря, покойся с миром, царствие тебе небесное:-он вставал на колени и долго. долго молился, что то бубня себе под нос.
Валерка, не могу я тут уже, душа болит, пойдём немчуру искать:- обратился он ко мне, и мы, взяв пару лопат и щуп, пошли куда то на север, пока на берегу безымянной речушки, весело перекатывающей свои воды по камням, видевшим историю войны, не наткнулись на немецкое, как сказал Егоров, кладбище.
Валерка, теперь руками давай, осторожненько:-услышав металлический скрежет сказал наш проводник. Я стал бережно разгребать, ещё не до конца слежавшуюся. рыхлую землю. В нос ударил еле заметный, но от того, не менее неприятный, трупный запах, меня замутило, и вырвало, прямо на резиновые сапоги Егорова.
Отвали, дай ка я:- сказал Егоров, и стал вытаскивать немца из земли.
Валерка, смотри, сс, офицер, весь в коже, во повезло то,-он стал шарить по карманам кожаного, будто только что из магазина, плаща, пытаясь найти хоть что то ценное. Я постепенно принюхавшись к смрадному, трупному запаху тоже стал обыскивать плащ, и китель немецкого офицера, погибшего в далёкой, враждебной, ему стране..
Во, смотри, блондинчик;- сняв каску с черепа сказал Егоров.
А что во рту? Мама дорогая, да тут полный гут!- он повернулся ко мне спиной, и стал дрожащими руками, выковыривать золотые зубы, коих у погибшего было полно.
А я перевернул останки человека, запечатанные в кожаном саркофаге, спустил обратно в могилу, чтобы снова придать их земле, подцепил полную лопату сырой, русской земли, и тут увидел кожаную, коричневую кобуру, висевшую на ремне под плащом, странным образом незамеченную нами раньше. Открыл, и достал оттуда блестящий, весь в смазке, будто только что из коробки, пистолет, парабеллум люгер.
Валерка! Никому не говори про это место, понял! Чую, офицерьё тут лежит, эсэсы. Расскажешь кому, порежу, ты меня знаешь!-Егоров смотрел на меня и весь дёргался, как на иголках.
Ага, бегу кричать на всю округу, надо больно. Бабу свою пугай, порежет он;- усмехнулся я, пытаясь успокоить возбуждённого компаньона.
Времени на продолжение раскопок уже не оставалось. До ночи надо было выйти к дороге, спрятать трофеи, и как то доехать, или дойти пешком, до дома, где нас ждала, переживая всей душой и сердцем, мама.
6
Ты-дык, ты-дык, ты-дык, ты-дык. Колёса монотонно стучали, ударяясь о стыки рельс, выбивая из них яркие искры, с шипением гаснувшие в белом снегу, не успевая растопить ни одного кристалла льда, за свою короткую, но яркую жизнь. Поезд увозил меня всё дальше, и дальше от родного дома, от отца, матери, братьев, в холодную, зимнюю Карелию, где конечной остановкой была станция Надвоицы. Следующие три года жизни мне предстояло провести там, в колонии номер двенадцать, среди ЗеКа, имевшую название Онда, по имени реки, протекавшей рядом.
Я лежал на верхней полке арестантского вагона, и вспоминал события, поступки и людей, приведших меня на эту чёрную скамью, скамью подсудимых.
Валерка! Иди сюда, дело есть на сто рублей;- Егоров крикнул мне через забор, махая как мельница, своими длиннющими, костлявыми руками.
Я воткнул вилы в землю, которыми копал картошку в огороде, накинул куртку, и вышел, к прыгающему, от нетерпения, по переулку Егорову.
Валерка, короче. Я тут вчера ездил в Питер, ржавьё скинул, туда сюда. Кореша ещё остались, сам должен понимать. Ну ты сечёшь чё возил, сам же видел, ну. Так это, они там мне и говорят, мол будет какой антик, так вези, фармазоны за свастику большие бабки кидают. Ну я возьми, да брякни про твой люгер. Вроде только намекнул, так он как клещ вцепился, говорит, за парабеллум пятьсот даю сразу. Ну я покрутился, мол не мой, только слухи, а он достал котлету из кармана, и говорит, вези, бабло вот. Ну я и думаю, нах тебе он, всё равно маслят нет, орехи колоть что ли, так молоток на это есть, а так деньжат срубить по лёгкому можно, утром тудой, вечером с машнёй;- он захихикал, пряча в землю свой хитрый взгляд, а потом добавил:- Ты телись быстрее, а то вон, в армию загребут не сегодня-завтра, и всё. А за два года люгер точно ноги сделает, мамка твоя давно грозится всё железо в Тосну покидать. Короче, надумаешь, приходи, сведу с хорошими людьми.
Расставаться с пистолетом не хотелось, найти второй такой, а тем более, в таком прекрасном виде, не представлялось возможным. Но и хранить, эту бесполезную игрушку дома, было не безопасно. Мосинки, спрятанные на чердаке, всё таки были орудием промысла, и нет нет, да использовались на браконьерской охоте по лосю. А люгер, люгер был просто игрушкой. Я ещё раз покрутил пистолет в руках, наслаждаясь его холодной красотой, и, завернув в тряпочку, принял окончательное решение, продаю!
Витебский вокзал встретил нудным, осенним дождём. Мы выскочили с Егоровым на Загородный, прошли мимо военно-медицинского музея, перешли по пешеходному мосту через Фонтанку, и, пройдя по узкому переулку, нырнули в бурлящую толпу Сенного рынка.
Я остался ждать у шашлычки, глотая слюни от запаха, жаренного на углях, мяса, а Егоров побежал вдоль рядов, выискивая глазами то ли нужного человека, то ли огурцы и помидоры подешевле. Минут через двадцать он вернулся, и, взяв меня за руку, повёл через весь рынок куда то в сторону Садовой.
Мы прошли Гороховую, Апраксин переулок, повернули направо к Фонтанке. Егоров сильно нервничал, оглядываясь каждую секунду, крутя головой во все стороны, будто пытался сбросить с себя чей то, надоедливый взгляд. Пройдя ещё метров сто, юркнули в подворотню, и, пробежав пару дворов, остановились у старой, обшарпанной входной двери, с массивными, старинными ручками. Егоров оглянулся по сторонам, посмотрел в верх, на серые питерские окна, и, не увидев ничего подозрительного, вошел в парадную, я протиснулся вслед за ним.
Мы, почти на ощупь, поднялись по тёмной, не убиравшейся много столетий, лестнице на третий этаж, где нас ждала заветная, дубовая дверь Мой опытный попутчик прислонился к ней ухом, зажмурив глаза, простоял так с полминуты, и, протянув руку, нажал на звонок.
Кто?-после недолгой паузы послышался мужской голос.
Кто, кто, конь в пальто, открывай скорее, это Лёша:-ответил Егоров, предчувствуя скорую развязку нашего дела.
В замке защёлкал стальной ключ, приводя в действие старинный механизм, дверь скрипнула и отварилась, ослепляя нас ярким светом, горевшей в прихожей лампочки.
Это кто?-спросил мужчина, закрывая за нами дверь.
Это Валерий, я тебе….. ;-не успел Егоров закончить фразу, как из комнаты в прихожую влетели два человека.
Милиция, руки вверх!
Лёша, извини, таки дела:- спокойно сказал хозяин квартиры, и побрёл, шоркая шлёпанцами, в комнату, откуда только что появилась опера.
Обыск был не долгим. У Егорова не было ничего, кроме трёх рублей и пачки сигарет. А у меня нашли спрятанный в спортивной сумке, и завёрнутый в тряпочку, пистолет парабеллум люгер, а также свинцовый кастет, взятый, на всякий случай, но не пригодившийся, к счастью, в деле.
Всё, что было потом, фрагментарно отложилось в моей голове постоянной, отдающей в сердце, ноющей болью. Отделение милиции, допрос, Кресты, снова допрос, очная ставка, камера. Снова Кресты, шконка, параша, и снова допрос, решётки на окнах, автозаки, суд. Плачущая мать, братья, Зинка, отец, приговор, и слёзы, слёзы, слёзы.
Сейчас, лёжа на деревянной полке вагона, мне, по прошествии времени, казалось, что я просто стоял посреди огромной комнаты, а события вихрем кружились вокруг, в каком то другом измерении, другом ритме и скорости. А я стоял, и ничего не мог сделать, наблюдая, как где то в стороне, летит мимо меня моя жизнь, теряя в пространстве лучшие дни, недели, года, мои года.
Ты-дык, ты-дык, ты-дык. Поезд начал замедлять ход, постепенно притормаживая, на скользких, промороженных рельсах. За оконной решёткой, куда ни глянь, было белое безмолвие севера, нарушаемое только лаем сторожевых собак, и одиноким криком начальника караула.
7
То, что в жизни моей, ещё почти не начавшейся, произошёл кардинальный разворот, я окончательно понял только сейчас, когда за спиной, с лязгом, захлопнулись ворота колонии, на три следующих года ставшей моим домом. Я стоял в серой, невзрачной, молчаливой шеренге, уткнувшись носом в спину такому же первоходку, боясь поднять голову и обернуться назад, ощущая на себе, дрожащей, готовой вырваться из груди, душой, взгляды своих, всем сердцем любимых, родителей и братьев. Я стоял, на трясущихся, от холода ногах, и боялся показать свою слабость, свой страх, перед лицом новых испытаний, которые уже скоро, уже сейчас, начнут свою жестокую проверку, на способность выстоять, и возможность остаться самим собой, в этом новом, опасном, мире. Мире со своими правилами и законами, своей особенной жизнью, и, даже, со своим, не таким как там, за колючкой, воздухом, которого, сколько бы ты не пытался вдохнуть его полной грудью, всегда, всегда будет не хватать. И тебя гнетёт, постоянно прижимая к земле, невидимый пресс, пресс вины перед теми, кто подарил тебе жизнь, делил с тобой радость свободы, и кого ты предал, заставив испытать горе, отчаяние и обиду.
Конвойный открыл дверь, и впустил нас, в этот не свободный лабиринт, выбраться из которого суждено далеко не всем, а большинство, на веки вечные, потеряются там, среди каменных стен, стальных решёток и лая сторожевых собак.
8
Три года пролетели как три дня. День приезда, день отъезда. И один, не заканчивающийся, кажется никогда, хмурый, пасмурный, всегда осенний, мрачный день.
Голуби летят над нашей зоной,
Голубям нигде преграды нет,
Как мне хочется за голубями,
На родную землю улететь…..
Мурманский поезд увозил меня из, уже морозной, Карелии, туда, где осень ещё была полноправной хозяйкой. Где яркий, жёлто-красный лист, ещё пестрел, ещё горел, на увядающей земле, ещё взлетал, подхваченный порывом ветра, и рвался в небеса, вдогонку караван перелётных птиц, лишь на мгновенье пролетающих над нами, и исчезавших в небе навсегда.
Новгородский дал два коротких гудка, увидев в темноте зелёный сигнал семафора, и, помахав на прощание фонариком в руках проводницы, тронулся в дальнейший путь, оставив на перроне станции «Р», одинокого пассажира, словно вернувшегося, из жаркого, июльского вечера воспоминаний детства, в мокрый, пронизанный северным ветром, и освещённый тусклым светом уличного фонаря, октябрь.
Я ещё немного постоял, переминаясь с ноги на ногу, в надежде услышать родные голоса, и увидеть радостные лица встречающих. Стряхнул впитавшуюся воду, со своей, одетой не по сезону, кроличьей шапки, и грустно побрёл, обходя и перепрыгивая лужи, в родной барак, где, как потом оказалось, всем было не до меня.
Отец уже год, как очень тяжело болел, а мать и Сашка, в томительном ожидании неизбежности, не отходили от его постели, пытаясь облегчить страдания. Валентин и Сергей уехали учиться в Ленинград, и крайне редко навещали родной дом. Они сторонились своих корней, стесняясь своего происхождения, и мне трудно представить, что говорили они, и что думали, о своих родственниках с тюремным прошлым, и теперь, увы, настоящим.
Через месяц после моего возвращения отец скончался, оставив добрую память о себе, в сердцах четырёх сыновей, теперь уже окончательно шедших разными дорогами на жизненном пути.
На поминках я всё пил, пытаясь залить боль утраты водкой. То ли я был так крепок, то ли она была так слаба, но душа болела, болела с каждой рюмкой всё сильнее, и чем больше она проливала слёз на моё сердце, тем больше я пил, пил и пил.
Это ты во всём виноват! Из за тебя батя помер!-прошипел сквозь зубы, и бросив через стол свой озлобленный взгляд, сказал Валентин.
Ты виноват, ты!-он ещё раз закинул, в свою, пламенеющую от злобы душу, стопку водки, разжигая огонь ненависти, и бросился на меня с кулаками.
Я был намного сильнее Валентина, но в данную секунду, много пьянее, что, в какой то степени, уравнивало наши силы. Кулаки полетели в разные стороны, не попадая в цель, лишь разрывая душный воздух хорошо натопленной комнаты, иногда только, да и то вскользь, попадая по нашим озлобленным яростью лицам. Моя сила и сноровка, в этом скоротечном поединке, постепенно стали брать верх. Ещё пару точных ударов, и брат не смог бы оказывать мне сопротивление. Но в это время, дверь распахнулась, и вбежал Сашка, вместе с матерью провожавший гостей. Он бросился меж нами, крича что то, в яростной попытке разнять, именно в ту секунду, когда Валентин, схватил со стола кухонный нож и нанёс удар. Лезвие пробило чёрный, морской бушлат, ударилось в ребро, скользнуло вверх, и уткнувшись остриём в плечо, сломалось.
Сашка ещё раз вскрикнул, окончательно остановив наш, теперь уже нечестный, поединок, схватился за левый бок, и со стоном повалился на пол. Я бросился к нему, оттолкнув на Серёгу, проспавшего все эти события, пытавшегося убежать Валентина. Вся рубашка была в крови. Вдоль рёбер, снизу вверх, кровоточила огромная рана, сантиметров десять. Дрожащими руками я вытащил лезвие, остановившееся напротив сердца, и голыми руками стал стягивать, сжимать кровоточащую рану, пытаясь остановить, бьющую бурным потоком, молодую, необузданную, ярко-алую кровь.
Через секунду, кто то очень сильный, оттолкнул меня в сторону. Я упал под стол, не в состоянии подняться, теряя память, барахтаясь в круговерти головокружения, не в силах совладать с накатывающейся, наваливающейся всей своей массой, темнотой бессознательного, пьяного сна.
Валерка, Валерка! Проснулся от того, что кто то звал меня, звал тихим, любящим голосом, будто ангел, улыбаясь, и протягивая руку, звал меня из преисподней. Я открыл глаза, рядом, на кровати, сидел Сашка, и теребил меня за плечо.
Валерка, вставай, мамка завтракать зовёт;- шептал он.
Санёк! Живой!;-на мгновение я подумал, что мне всё привиделось в жутком, кошмарном сне, но обняв младшего брата, понял, что это было явью.
Болит?-спросил я.
Немного, мама ночью зашила, сказала, до свадьбы заживёт;-ответил, отведя глаза, с выступившими от боли слезами, мой младший брат, которому я теперь обязан до гробовой доски.
Валентин, прихватив с собой Серёгу, сбежал ещё ночью. Именно сбежал, испугавшись последствий своих действий. Пытаясь построить свою жизнь в новом, красивом и не испачканном месте, убеждая самого себя, что он не такой, не такой как все эти, живущие на сто первом километре, он, вдруг, в одночасье, понял, что это диагноз, это болезнь, это приговор всей твоей жизни. И как бы ты не сопротивлялся, не противился этому, атмосфера общества, воспитавшего тебя, отложившаяся в коре головного мозга, всегда, именно всегда, будет главенствовать при выборе тех, или иных, важных решений и поступков.
Мамка сказала, что случившееся не должно быть предано огласке, пусть уйдёт вместе с отцом, навсегда, на веки вечные, а кто вспомнит, будет проклят ею.
Ничего, всё с божьей милостью наладится, да мальчики;- добавила она, потрепав Сашку по его курчавой голове.
9
Под яркими лучами мартовского солнца, зима, уже сняла с зелёных плеч, свою искрящуюся блеском шубу, тайком от всех заплакала капелью, и зарыдала бурными ручьями, освобождая из ледяного плена, красавицу весну, благоухающую первыми, ещё невзрачными цветами.
Посёлок «Р» оживал после долгой, зимней спячки, разбуженный рёвом гусеничных тракторов, возвращающихся с сезонной заготовки леса, и блатными песнями вечно пьяных, бородатых лесорубов, с полными карманами честно, что для многих было в диковинку, заработанных на лесосеке, денег.
Практически все работавшие в лесу были из бывших ЗеКа, опыт, полученный в длительных, многолетних, командировках в Сибири, на Дальнем Востоке, и в других потаённых уголках страны, пригодился, как нельзя, кстати.
Но жизнь, в свободном от конвоиров и решёток обществе, для многих была непонятна. Как, как можно было просто жить, жить свободно, без заборов и колючей проволоки, без воровских законов и порядков, без хозяина и паханов, как? И народ уходил в леса на заработки, на долгие пять или шесть месяцев, объединяясь в узкие коллективы, как в камере, как в колонии, подсознательно ограничивая свою свободу, теперь уже воображаемыми границами, границами лесосеки. Так им было проще скрыться, спрятаться от мира. Сначала за каменной, рукотворной стеной, потом за стеной невидимой, построенной в подсознании, в попытке уберечь свою, исколотую шипами колючей проволоки, израненную, истекающую кровью, душу.
Весной возвращались не все. Кто то навсегда сгинул в потаённых местах, растворяясь в водовороте памяти, обрывая тоненькую цепочку поколений и воссоединяясь навсегда с природой, подставляя ветру и дождю свои белые, человеческие кости.
Поиском пропавших людей не занимался никто. Участковый выполнял задачу по охране добропорядочных граждан, от мира уголовных элементов, а что творится там, внутри этого мира, его интересовало мало. Выводя, своим красивым почерком, очередную справку, он прекрасно понимал, что, и как всё произошло, но рука всё равно писала повторенный, уже много раз, текст. Ушёл, не вернулся, следы медведя, поиск прекращён. Ставя точку, он одновременно ставил и крест, на человеческой жизни, или он только подводил итог, а крест ставил сам человек, хозяин своей судьбы, в тот самый миг, когда переступал черту, разделяющую колючей проволокой, мир пополам. Кто знает?
Мотовоз надрывно тарахтел своим слабеньким движком, волоча по узкоколейке четыре платформы с хлыстами, переваливаясь из стороны в сторону по рельсам, волнами прогибающимися под их тяжестью. Я, то ли дремал, то ли смотрел едва раскрытыми глазами сквозь затёртое окно на весеннее пробуждение природы. Леса, сбросившие с себя снежные оковы, и расправившие свои оживающие ветви. Ручьи и речки, бурно радующиеся весеннему объединению воды, в могучие, всё сметающие на своём пути потоки. Взлетающих с деревьев глухарей и тетеревов, в ярком, праздничном одеянии. Зеленоголовых селезней, не обращающих внимание на проезжавший мимо последний, в этом сезоне, состав, и активно ухаживавших за одинокой, серенькой уточкой. Я улыбался, ощущая сердцем, пробуждению жизни, пробуждение весны, пробуждение любви.
10
Зинка, своими нежными, белыми руками, оттолкнула меня, грязного и не бритого в сторону, и, смеясь, побежала к подругам, хихикающим у перил танцплощадки. Я было бросился за ней, но ноги подкосились, и я стал падать куда то, мучительно долго и медленно, будто в бездну, и всё ждал, ждал, поворота её головы, в надежде увидеть взгляд, её любящий, нежный взгляд. Но она так и не обернулась, исчезнув, как видение, как сон, под любимую ею песню Ободзинского, эти глаза напротив…
Этот сон я видел уже много раз. С тех пор, как вернулся из мест лишения свободы, не проходило и ночи, чтобы не закружится в вихре танца с той, о которой мечтал эти три долгих года, и которая ни разу не дала о себе знать всё это время.
Валер, ну Валерка, ну давай завтра рванём на веймар!;-Сашка, казалось, перекрикивал хрипящие, с ещё большей силой чем раньше, динамики, уговаривая показать ему место, где мы с Егоровым нашли офицера. Мне и самому не терпелось снова оказаться там, у журчащей речушки, со склонившимися над нею молодыми берёзками, но сейчас я думал совсем не об этом. Глаза искали средь толпы знакомые, не позабытые черты, изгибы, линии. Я вставал на цыпочки, вытягивая шею как гусь, чтобы среди десятков, безразличных мне людей, увидеть её, ту единственную, которую любил, и которая любила меня, правда всё это было в той, прежней жизни. И я дрожал в этот тёплый, майский вечер, не от холода, нет, и не от страха тоже, а от нетерпения, от желания скорее увидеть её глаза, чтобы прочитать в них всего одно слово. Всего одно слово, а в нём, или радость жизни, граничащая с безумным полётом души к радующимся небесам, или горе потери, камнем упавшее на сердце, и несущееся вместе с тобой в бездну.
Валерка, вон она, да куда ты смотришь то, вон!-брат взял меня за плечо, и повернул в нужную сторону.
Зина стояла всего в нескольких шагах, в лёгком, слегка колыхающемся на ветру, синем, уже летнем, платье. Настолько близко, что я мог разглядеть, такие знакомые, родинки, на её тонких, белых руках, вьющиеся локоны светлых волос, спадающие на нежные плечи, и скрывающие от моих глаз, тонкую шею. Она о чём то оживлённо болтала с подружками, стоя ко мне в пол оборота, периодически, неловкими, как бы неуклюжими движениями, поправляя то ли плечики платья, то ли, ощущая на себе любящий взгляд, возбуждала меня, слегка открывая моему взору, снежную белизну, нежной как шёлк, девичьей кожи.
Я не спускал с Зинки глаз, обжигая её тело страстным, горячим взглядом, но её, до поры холодное, словно у снежной королевы, сердце, всё никак не хотело таять, под напором, всё сжигающей, на своём пути, лавы любви.
Подруги, я прочитал по губам, уже давно, во всех подробностях, описали ей, и то, как я одет, и как смотрю на неё, и то, как сгораю от нетерпения, лишь бы, на долю секунды, на мгновение встретиться, соприкоснуться взглядом.
Попробуйте плеснуть стакан воды холодной, на пламенеющий костёр. На долю секунды, вместе с шипением закипающей влаги, костёр померкнет, чтобы через мгновение разгореться с новой силой, обнаруживая в себе способность противостоять обстоятельствам, и побеждая их.
Так случилось и со мной. Долгожданный взгляд любимого человека окатил ледяным душем с ног до головы, заставив сердце сжаться, в предвкушении неизбежности, и лишь уловив в голубых, как небо, глазах, не погасшие искорки взаимности, и узрев доброжелательную улыбку сладострастных губ, я с облегчением выдохнул. Всё, всё будет хорошо, и ничто и никто теперь, не помешают нашему счастью.
Поход на веймар, не смотря на уговоры младшего брата, был отложен, и, судя по всему, на долго.
11
Санёк, ну где то тут, ну точно этот ручей. Рядом с ним полянка была, Егоров ещё горшок фрицевский на сучок повесил, для ориентира, ну прямо на берегу, если никто не снял, то наткнёмся, точно говорю:- мы шли с Сашкой по берегу лесной речушки, продираясь сквозь заросли благоухающей травы, высотой с рост человека, пытаясь найти немецкое захоронение. Брат молча шел за мной, а я всё бубнил и бубнил под нос, будто оправдываясь перед ним за то, что не могу найти то место. За то, что прогулял с Зинкой всю весну и начало лета, лучшее время для копки, и повёл его на веймар только в конце июля, когда в самом разгаре трава, жара и слепни.
Каски нигде не было, мы исходили берега речушки в обе стороны на несколько километров, но всё было тщетно. Ни ориентира, ни поляны, похожей на ту, где были мы с Егоровым, найти не удалось. Вокруг всё было одинаково зелёным, сверкающим на солнце, казалось, что среди этого великолепия жизни, радости и света, нет, и не должно быть, такого мрачного, разрывающего от скорби душу, места. Природа, будто умышленно, в этот солнечный, июльский день, спрятала от нас это тихое, скорбное, потаённое кладбище. Пытаясь сказать нам, не ведающим божьих законов, и незнающим сострадания, что так делать нельзя, желая уговорить нас, шелестом листвы и шепотом воды, покинуть этот лес, забыть эту речку, навсегда, или, быть может, на время, чтобы не тревожить покоящиеся здесь, среди этого буйства природы, души.
Еловые дрова звонко потрескивали в мерцающем пламени костра, выбрасывая вверх яркие, золотисто-красные искры, большинство из которых через мгновение пропадали, навеки растворяясь в истории. Некоторые же, наиболее сильные, подхваченные тёплыми воздушными потоками поднимались высоко в небо, превращаясь в мириады звёзд, сверкающих в почти чёрном, ночном, июльском небе.
Сашка спал, широко раскинув руки, на постели из нарубленных еловых веток, периодически озвучивая свои юношеские сны, обрывками фраз и, ещё мальчишеским смехом.
Мне же не спалось. Я ворочался с боку на бок, подставляя теплу костра, то спину, то поворачиваясь лицом к яркому пламени, и всё никак, никак не мог заснуть. Какое то чувство тревоги раз за разом пробуждало моё, уже готовое отключиться, сознание. И вот, совсем рядом, буквально в нескольких метрах, треснул сучок, треснул нарочно, будто кто то намеренно наступил на него, чтобы разбудить спящих. Я вскочил на колени, и передёрнул затвор копанной мосинки, взятой с собой так, на всякий случай. Глаза стали вгрызаться в ночное пространство леса, пытаясь рассмотреть хоть что то, в сполохах затухающего костра.
Komm zu mir:- из темноты, тихо, еле слышно, прозвучали слова.
Что?- пересохшими в мгновение губами, то ли прошипел, то ли простонал я в ответ.
Komm zu mir:- уже чуть громче, и, как показалось, более отчётливо, кто то снова позвал меня. Чувство страха, всей своей огромной силой, навалилось на моё тело. Руки затряслись будто в эпилептическом припадке так, что я выронил карабин на землю.
Nicht schiesen: -я успел уловить следующую фразу, и на мгновение, увидеть движение среди деревьев, что то блестящее, всего на долю секунды промелькнуло всего в нескольких метрах от костра. Карабин, к моему удивлению, снова был в руках, но прицелиться и выстрелить в тот момент, к сожалению, или к счастью, я не успел.
Костёр почти прогорел, превратив, ещё недавно такие крепкие, еловые дрова, в чёрные, едва тёплые, переливающиеся, от налетающих порывов ветра всеми оттенками погасшего пламени, угли. Я всё стоял и стоял на коленях, всматриваясь в темноту ночного леса, в попытке уловить мельчайший шум, малейший шорох, но из за потревоженной листвы ничего, совершенно ничего не было слышно. Тревога, взвинтившая сердце в первые минуты, сходила на нет. Я прислонил карабин к дереву, бросил в костёр немного дров, лежавших рядом, и, наклонившись, стал раздувать огонь, из, уже почти безжизненных, угольков.
Du hast mich getotet:-кто то снова, отчетливо, и как показалось, прямо за спиной, прошептал фразу на немецком. Перебарывая ужас, новой волной парализовывающий сознание, я попытался обернуться, но ощутив смрадное, и как показалось, трупное дыхание совсем рядом, прямо за ухом, покорно сдался. Не в состоянии одолеть страх, я так и остался сидеть на коленях, склонившись над возрождающимся с новой силой пламенем, в ожидании неизвестности, и неотвратимости.
Дрова разгорались всё сильнее, освещая лес на несколько метров вокруг, лицо горело, пылало от жара, а я никак, никак не мог подняться, не в состоянии перебороть этот все поглотивший, дикий, панический страх, охвативший меня.
Валер, ты чего? Валер, тебе плохо?- Сашкин голос разбудил моё сознание.
Да нне Саннёк, заммёрз яя что то ммаленько, зноббит:-дрожащим будто от холода, а не от ужаса голосом, ответил я.
Ты сспи Санёк, сспи, до рассвета ещё ппару ччасов:- не успел я закончить фразу, а брат уже погрузился в свой мир, мир сновидений, где не было тревоги, ужаса и страха, живших в ту минуту в моём мире, в моём пространстве, ограниченном от действительности только светом, мерцающего в ночи, огня.
Getotet, getotet, не забыть, не забыть, шептал я себе, что он сказал, кто он, как дождаться рассвета, хватит ли дров, карабин, не забыть! Мысли вихрем клубились в голове, казалось, что замкнутое пространство, ограниченное черепной коробкой, скоро не выдержит, и взорвётся, и весь этот, переплетённый змеиный клубок, с шипением вырвется на свободу, и через мгновение расползётся в разные стороны, оставляя на земле, только кровавые следы душевных ран и переживаний. И всё, всё сразу закончится, и наступит сон, спокойный, вечно белый сон, в параллельном мире, без сновидений, без эмоций, без души.
Я, свернувшись клубком, лежал на постели из еловых, ещё живых, но уже приговорённых к тлену, веток, и обеими руками сжимал, готовую взорваться от ужаса голову. Слёзы отчаяния, каким то образом, находили выход из, с неистовой силой сомкнутых глаз, прокладывая русла солёных рек, на равнине грязных, обожжённых огнём костра щёк.
Валер, Валерка, просыпайся!- голос брата вывел меня из всего этого анабиоза. Проснувшись, и, постепенно возвращаясь в сознание, я ещё какое то время лежал на колючих, еловых ветвях, продирая грязными пальцами, слипшиеся, словно от клея, глаза, пытаясь понять, что это было ночью, и было ли вообще что то, не рискуя подняться на ноги, подсознательно опасаясь, повторения ночного кошмара.
Наскоро перекусив, мы, по моему настоянию, не взирая на возражения младшего брата, тронулись в обратный путь. Отойдя, буквально, метров пятьдесят, я увидел каску, ту самую немецкую каску, повешенную на ольху ещё четыре года назад Егоровым. Как, как можно было не заметить её вчера, когда мы разбивали лагерь совсем рядом, носили дрова и рубили хвою на лежаки, как? В это, практически безветренное утро, она раскачивалась на высохшей ветке, слегка поскрипывая своим, светло-коричневым, кожаным ремешком.
Не знаю, хоть убейте, не понимаю, как оказался дома, в голове ничего, совершенно ничего не сохранилось. Лес, ручьи, дороги, просеки, всего этого просто не было, вcё, всё материальное испарилось, исчезло, в памяти остался только чей-то пристальный взгляд, бьющий, словно остриё ножа в спину, от которого хочется бежать, бежать что есть силы, куда глаза глядят, лишь бы спастись от этой, пугающей неизвестности.
Ты бестолковку то включай иногда Валера:- выслушав мой рассказ сказал Егоров.
Я, конечно, понимаю, кровь кипит, сил не в проворот, но сам пойми, ты как фраер бездарный попёрся на веймар на сухую, да и Сашку ещё прихватил. Его то хоть не накрыло? Ты пойми Валерка, туда без банки или камня идти нельзя, страшное то место, там души потерянные маются, человеческие души, холодные, мёртвые, и если на грудь не принять, то они в твою душу поселятся, так то, ну, понял ты меня, Валерка?
Я, как провинившийся школьник, молча покачал опущенной головой, смотреть в глаза Егорову я стеснялся, что ли. После отсидки я первый раз общался с ним, и первый раз подал ему руку. Злость и обида давно отступили, я прекрасно понимал, что во всём, что со мной произошло, виноват только я, и больше никто, но червячок недоверия и брезгливости всё ещё точил, моё сердце.
А голоса, ну что голоса, и я их слышал, и не раз, особенно по первости, и ни чё, живой. А что он там тебе про тётю говорил?
Да не тётю, а по немецки, гетотет, ну или что то типа этого, ветер был, плохо слышно:-ответил я.
Эх Валера, Валера, ничего то ты не понял. Будь там хоть ветер, хоть ураган или тишь полная, ты, в ту минуту, не в этом мире голоса то слышал, а в другом, параллельном. И с духами, не ты у костра общался, а душа твоя. А сам ты, тело твоё, руки, ноги, глаза, всё в реальном мире было, там где огонь горел, и лес шумел, и тебе там, по большому счёту, бояться нечему было, понимаешь, нечему, ну, в крайнем случае, мышь бы носок прогрызла. Дошло до тебя теперь, когда я тебе всё разжевал, и в рот положил?
Это тогда, чего ж я испугался, фантазий своих что ли?-начиная немного понимать, обратился я к Егорову.
Ну фантазий или нет, не знаю, но то что ты от самого себя бежал, это точно. Ладно, не переживай, со многими так бывало. Давай весной, на майские, экспедицию соберём, и рванём на веймар, дней на пять. Там, когда народу много, голоса помалкивают, не любят они шума, и водку они не терпят, проверено.

12
Погоди, не стреляй, пускай наплывут поближе:-прошептал мне на ухо Егоров.
А если улетят?- ответил я.
Да куда им деваться то, вот слышишь, ещё летят:- парировал он. Действительно, в темноте октябрьской ночи, оглушая всё пространство мохового болота своими звонкими голосами, летела очередная, невидимая глазу стая. Уже сидевшие на воде гуси притихли, и только самый главный, и одновременно, самый скрипучий голос начал переговоры. Буквально несколько фраз, с обеих сторон, на гусином языке, и птицы, разрезая воздух своими сильными крыльями, устремились на посадку.
Ну сейчас начнётся, давай, не зевай:- щёлкнув предохранителем сказал Егоров.
Птицам оставалось всего лишь с десяток метров до воды, как вдруг, с противоположного берега ударил луч прожектора, ударил прямо в центр стаи, в самую середину. В ту же секунду, со всех сторон прогремели выстрелы, мы тоже успели оттянуться по четыре раза, практически не целясь, направляя заряд свинца, в этот беспорядочно хаотичный сгусток, машущих крыльями, надрывно кричащих, и падающих в воду, с пробитыми, смертельными дробинами, сердцами гусей.
Прожектор погас, окрасив ночь ещё более глубоким, чёрным цветом. Оставшиеся в живых птицы с криком покидали это не дружелюбное, глухое озеро, а на воде, хлопая простреленными крыльями, остались те, кто уже никогда не познает радости полёта, оставаясь навеки маленькой вспышкой, на огромном, бесконечном, мерцающем звёздами, небе.
Следующая стая, минут через двадцать, так же угодила в эту засаду, и так же, понеся большие потери, улетела прочь, в панике бросив своих раненых, и погибших товарищей, в этом, дышащем порохом и дробью, огненном котле.
Канонада продолжалась часов до двенадцати, пока пёр гусь. Под горячую руку попадали все, кто пытался сесть на это небольшое, простреливаемое практически насквозь, озеро. Десятки гусей, уток, лебедей, нашли свою погибель здесь, на этой бесчеловечной, безжалостной охоте, радостным участником которой, был я.
Валовый пролёт закончился, в небе ещё звенели стаи перелётных птиц, но им уже не хотелось садиться на эту, манящую, и сверкающую в ночи, поверхность глухого озера, подсвеченную, как взлётная полоса аэропорта, многочисленными огнями фонариков и свечей, горевших в скрадках. Народ ликовал, и праздновал свою победу над природой, разливая по стопкам и стаканам гремучую смесь тёмной, озёрной воды и прозрачного, как слеза младенца, медицинского спирта.
Ночь выдалась шумной, и бесконечно долгой. В свете мерцающей свечи появлялись какие-то, малознакомые люди, с разорванными памятью, как кусочки фотографий, лицами, из которых потом, на трезвую голову, сколь не бейся в истерике, не получится склеить хоть что то, похожее на оригинал. Мы о чём-то говорили, спорили, смеялись, скрепляя каждое действие, будто оттиском гербовой печати, звоном гранёных стаканов, и залпом жгучей горечи во рту. Сознание ещё пыталось, какое-то время, бороться с неотвратимой действительностью, но, растекающаяся стремительным потоком по венам слабость и беспомощность, окончательно подавили мою волю к сопротивлению. Уже не понимая происходящего вокруг, ни слов, ни жестов, ни действий, я покорно подставлял свой, словно прикованный цепью стакан, и, не чувствую запаха и вкуса, пил, пил и пил.
Проснулся от холода, от того что лежу спиной в воде, и кто то, периодически, на меня наступает.
Егоров, сука, хватит по мне ходить!- пробурчал я.
О, Валерка, я тя и не вижу, фонарь в мешке, а где мешок не знаю, ружьё вот нашёл, да то вроде не наше, а рюкзак, хоть убей, найти не могу, дубак сука, аж трясёт всего:- дрожащим, не понятно от холода, или от похмелья голосом, ответил Егоров.
Да в скрадке он, на берегу:- встав на ноги, и снимая промокшую насквозь фуфайку сказал я.
А выпить там есть, или выжрали всё?-задал самому себе вопрос, и вопросом же ответил Егоров.
Мы вылезли на берег озера. Рассвет ещё слегка, ещё чуть-чуть, но уже встревожил сумрак, подёрнул синеву осенней ночи светло-серой полосой на востоке, и разбудил пернатых обитателей болот и водоёмов. Куропач, своим неистовым, пугающим смехом, прокричал совсем рядом, прямо за спиной, будто ругаясь, на непрошенных гостей, всю ночь не дававших спать коренным обитателям. Где то вдалеке забормотал тетерев, перепутавший первый осенний заморозок с последним весенним, а, в уже просветляющемся небе, просвистела, словно эскадрилья сверхзвуковых истребителей, стайка чирков, и, сделав круг над озером, с шумом села на воду. Природа оживала, будто и не было этой беспощадной, рубящей по живому, свинцом и огнём ночи, не было восхищённых криков безжалостных охотников, и падающих, в навеки безмолвное пространство, птиц, разбивающих свои жизни о гладь лесного озера. Охотники заберут трофеи, пролитая кровь растворится в тёмной, болотной воде, а перышки унесёт ветром. И не останется ничего, ничего кроме чёрно-белых слайдов, которые будут пылиться где то в антресолях памяти, среди уже давно позабытых цветных диафильмов детства, и полнометражных вестернов юности.
Сейчас подлёт с пахотного будет. Гуси там ночью кучкуются, а утром стартуют. Сегодня ветер юг, низко пойдут:- рубил, как топором, короткие фразы Егоров.
Действительно, не прошло и получаса ожидания, как на тёмно-серой глади утреннего неба, едва подсвеченного лучами поднимающегося солнца розово-красным, показались гуси. Где то, ещё очень далеко, появилась тоненькая, изгибающаяся на ветру, иногда рвущаяся на части, чёрная ниточка. Чем дольше я всматривался, тем явственнее становилось превращение ниточки, в цепочку, где каждое отдельное звено было вожделенным объектом нашей охоты.
Отдохнувшие за ночь гуси шли почти молча, лишь скрип крыльев и свист разрезаемого, как лезвием ножа, воздуха, сопровождали эту величественную процессию. Я щёлкнул предохранителем, и бросил ружьё к плечу, распрямив своё, порядком застывшее от ожидания, тело.
Куда дура!-зашипел, вьющийся под ногами, как змея, Егоров.
Я уже и сам осознал свою ошибку, но было поздно. Не проронив, как показалось, и звука, гуси, летевшие прямо на нас, отвернули в стороны, открыв моему взору пустой, до бесконечности коридор, моих, не сбывшихся, в то мгновение, ожиданий. Цепь разорвалась всего на пару минут, чтобы облететь стороной выросшее, не весть откуда, препятствие, и продолжить свой путь в тревожную, зовущую, неведомую большинству смертных, даль.
Егоров высказал мне всё, выдал весь свой лексикон бранных и матерных слов, брызжа слюной, размахивая своими длинными, как лопасти ветряной мельницы, костлявыми руками.
Ты куда пулять то собрался, у тебя чё, зенитка? Из этих водосточных труб метров на пятьдесят шмальнуть можно, не больше, и то, не факт что долетит чего, а тут, ну метров сто было, да что я вру то, двести, и к бабке не ходи! Ты Валерка видел сколько их там было? Во во, сотни три, и у каждого два глаза, итого сколько получается, посчитай! И каждый, каждый лупетками туда-сюда, туда-сюда, чуть движение увидел, сразу маляву сотоварищам, и полетели они в другую сторону, а ты стой, и сопли жуй. Эээх Валерка, такой налёт просрали!-Егоров закончил свою тираду, достал пачку «Опала», закурил, и, сделав пару затяжек, бросил сигарету в воду.
Ладно, пошли трофеи собирать, ты по левому, я по правому берегу, видишь, на воде нет ничего, значит всё к берегу прибило, мужики вон, костёр запалили, теперь точно никто не прилетит:- будучи ещё очень рассерженным, сказал Егоров.
По озеру, перекатываясь клубами на воде, потянулся едкий, белый дым, постепенно закрывающий взору весь противоположный берег. Я закинул туза за спину, и, понурив голову, побрёл, в поисках убитых ночью птиц, по залитой водой тропинке, переваривая в голове собственную неопытность и глупость.
Осенний день перевалил свой экватор, я, притащив пару десятков найденных птиц, уже успел похмелиться, плеснув в пылающий пожар некоторое количество холодной, заставляющей погаснуть огонь, жидкости. Снова захмелев, уснул, прямо там, на напиленных ржавой, двуручной пилой, дровах, не в силах бороться с, вдобавок навалившейся усталостью, от дальней дороги и бессонной ночи.
13
　
Сходитесь!- проснулся от резкой и громкой, словно залп боевого орудия, команды. Открыв глаза, с удивлением увидел, как два человека, шли на встречу друг другу, со вскинутыми ружьями. Доли секунды, и прогремели, слившись практически воедино, два, как показалось мне, смертельных выстрела. Потрясение было настолько велико, что я свалился с дров, откуда наблюдал всю эту сцену, в натоптанную, чёрными, резиновыми сапогами, болотную жижу, снова намочив, уже практически высохшую, одежду. Белый туман сгоревшего, дымного пороха, ударил противным, кислым запахом мне в нос, заставляя желудок провести полную очистку. Я стоял на коленях, и меня чистило так, будто организм решил раз и навсегда избавиться от скверны, поселившейся внутри, от злобы и агрессии, от бессилия и слабости. А главное, от памяти, которая будет терзать душу всю оставшуюся жизнь, за то, что не смог предотвратить трагедию, свидетелем которой стал только что.
Ну Кот ты даёшь, обфаршмачил всё болото, хорошо в котёл харч не метнул, а то остались бы без хавки:-вытаскивая меня из грязи приговаривал, не в силах сдержать смех, видавший виды сиделец, по фамилии Кукушкин, а по кличке Куконя.
Народ ржал в покатуху, наблюдая со стороны за происходящим, даже, к моему удивлению живые дуэлянты, смеялись до слёз, едва держась за ветки болотных сосен, чтобы не упасть от смеха в холодную, осеннюю воду.
Иди умойся, а то весь в блевантине:- кинув мне кусок мыла, сказал Егоров.
А эти чего стрелялись?- спросил я его через минуту, смывая бодрящей, озёрной водой лицо от остатков полупереваренной пищи, прилипшей к трёхдневной щетине.
Да понты это всё, на бздюм друг друга проверяют. Кто не здрейфит, тот крутой типа. А чего ссыковать то, дробь всё равно выковыривают, так что если в лоб прилетит, то только пыж, или пластилина кусок. Хотя некоторых и накрывает страхом, отворачиваются, ссат по ляжкам как псы шалудивые, потом таким сюда путь заказан, понял Валерка?
Куда уж понятней, меня то когда в пару поставят?-уже полушепотом, чтобы не слышали чужие уши, спросил я.
Ставят раком Валерик, ну ты меня понял, не гони, придёт время:- Егоров по обычаю рубанул несколько, не связанных воедино фраз, докурил сигарету, и пошлёпал, проваливаясь по колено в торф, к биваку, где охотники уже садился обедать, к огромному, литров на сорок казану, полностью заполненному шурпой из гусятины.
Обед перерос, как это обычно случается, в попойку, народ изрядно набрался, постепенно превратившись в однородную, храпящую массу, кучей сложенную на нарах, в построенном много лет назад бунгало, обтянутым, выцветшим на солнце, брезентом. Я практически не пил, желудок, получив алкогольное отравление, не хотел принимать спирт, при первой же попытке вызвав рвотный рефлекс. Только чай, крепкий, и чёрный как смоль чай, плюс горячая, разваливающаяся на костях гусятина, возвращали меня в нормальное, человеческое состояние.
14
　
Часа в три все угомонились. Я нашёл своего туза, в куче, как попало брошенных ружей, напихал в карманы два десятка патронов, заряженных нолями, и пошёл бродить по болоту, в поисках подранков, ушедших, по словам опытных товарищей, с озера, после ночной охоты.
Октябрьский день, как сердце юной девицы, изменчив и не постоянен. Час назад светило яркое, осеннее солнце, а сейчас уже моросит нудный, холодный дождь, будто марево окутавший всё пространство вокруг, закрыв, словно вуалью, видимое глазу пространство, сократив его до катастрофически малых размеров.
Я всё ходил и ходил, по хлюпающей поверхности мохового болота, насквозь пропитанного водой, в поисках мифических гусей, сбежавших с озера. Я представлял, как они бегут, на своих маленьких, розовых лапах, оставляя огромные следы на зелёном, усыпанном бурой клюквой мхе, и я искал, искал то чего никогда прежде не видел, искал с надеждой не потерять хотя бы себя в этом, пустом и бесполезном, как казалось тогда, занятии.
В действительности же ничего не было, совершенно ничего, кроме маленьких, иногда встречающихся на поверхности воды, перьев, потерянных кем то при неопределённых обстоятельствах, и никак, скорее всего, не связанных с пребыванием вооружённых людей на болоте.
Опа! Ну, наконец то, хоть одного нашёл:- сказал я самому себе, увидев, метрах в ста стоявшего на кочке с вытянутой шей гуся. Желание выстрелить отпало само собой, как только вспомнил про водосточные трубы Егорова. Вложив туза в правую руку я, ускорив шаг, направился прямо к подраненной птице, ни на секунду не выпуская её из вида. Но не успел я сделать и десяти шагов, как гусь, то ли пропищал, то ли простонал, и, оттолкнувшись от земли своими, хорошо различимыми, на сером фоне, оранжевыми лапами, взлетел. А вместе с ним, под неимоверный шум, хлопающих, словно аплодисменты моей глупости, крыльев, и гвалт восторженных криков браво, поднялись в небо ещё сотни полторы таких же, в кавычках, подранков, прятавшихся среди серо-зелёных, болотных кочек.
Два заряда дроби выпущенных вдогонку, эхом прокатились по болоту, вернувшись, через некоторый промежуток времени, обратно, в виде или насмешки, или издёвки,-Лох-ох-ох-ох-ох.
Я стоял с, опущенными стволами в низ, ружьём, и слушал, как улетают в даль, с каждой секундой, всё сильнее растворяясь во влажном, октябрьском воздухе, такие близкие, ещё пару минут назад, гуси, и как вслед за ними летит моя, ещё не сбывшаяся мечта, теряясь в бесконечном пространстве желаний и возможностей.
Среди косых дождей, ветров и ранних снегопадов,
гусиный, гордый клин, затерянный во мгле,
уже летит, уже спешит, испуганный дыханьем океана,
навстречу неизвестности, вперёд к своей судьбе.

Невезение не может длиться вечно, всему, рано или поздно, всему приходит конец. Но для этого необходимо что то сделать, что бы перебороть, поломать систему, частью, и главным действующим лицом которой, являешься ты сам, а результат всегда один, поражение. Ошибки, совершённые мной всего за один день охоты, были моим, пока ещё горьким, опытом, и если развернуть их в обратную сторону, то они сыграют за меня, они станут моими союзниками в этой, ещё пока загадочной, не разгаданной до конца, но такой завораживающей охоте на гусей.
На вопрос что делать? нашёлся простой, и как оказалось в последствии, правильный ответ, ждать. Ждать очередную стаю, которая прилетит, я надеюсь, и захочет отдохнуть на этом прекрасном болоте, с огромным количеством провианта, так необходимого птицам, для восстановления потраченных в полёте сил. Далее, где ждать? Ждать там, где уже сидели гуси, место козырное, и судя по огромному количеству следов пребывания, облюбованное ими. Снова вопрос, как ждать? Не торчать же, как пугало на огороде, распугивая ворон пустым, дырявым ведром вместо головы. Необходимо слиться с природой, стать её неотъемлемой частью, соснами, мхом сфагнумом, клюквой, паутинками, с капельками воды на смоляных ветках, всем тем, что не будет пугать птиц, не вызовет у них недоверия и настороженности.
Сквозь запотевшее, с капельками воды внутри, стекло стареньких, оставшихся от отца, часов марки «зим», с трудом рассмотрел время, шесть тридцать, до темноты оставалось ещё около часа. Гуси так и не прилетели, за всё время, что я просидел под сосной, зарывшись с головой в мох, протянуло всего пара стай, наполняя, дремлющее болото эхом своих, звонких голосов.
Озноб усиливался с каждой минутой, промокшая насквозь фуфайка, уже не грела, а скорее холодила продрогшее, до судорожной дрожи, тело. Зелёные, армейские брюки, как губка впитывали воду, словно на лифте спуская её во внутреннее пространство чёрных, резиновых сапог, где, корчась от холода, коченели, закутанные в промокшие портянки, пальцы ног. Скрюченные, выбеленные от не прекращающегося дождя, словно перекисью водорода, пальцы рук, уже не в состоянии были удерживать всё ещё спящую, холодную сталь ружья. Я окончательно замёрз под этим нудным, не прекращающемся уже несколько часов, осеннем дождем, действие которого многократно усиливали порывы острого, словно скальпель, северного ветра, задувшего после полудня.
Всё нах, домой, к костру, в бунгало к печке, куда-нибудь, хоть к чёрту в преисподнюю, лишь бы согреться, лишь бы в тепло. Только я успел подумать о дезертирстве, как показалось, что совсем рядом, громко и надрывисто, загомонили гуси. Я вскочил на ноги и стал всматриваться в, подёрнутое серым, хмурое, вечернее небо. На самом деле, стая была ещё далеко, ещё с трудом читались, размытые дождём очертанья птиц, а ветер уже принёс ко мне их, ищущие присады голоса, разжигая в моей, уже почти не тлеющей душе, огонь надежды на удачу.
Стая пролетела метрах в ста от меня, так низко, что из за макушек карликовых сосен, их иногда становилось не видно. Ну же, ну, поворачивайте сюда:- я, снова спрятавшись в болоте, уговаривал птиц не исчезать навеки из этого эпизода, из этой серии, из этой осени, из этой жизни. И они повернули! Боясь пошевелиться, боясь моргнуть глазом, боясь вздохнуть, я с восторгом наблюдал, как, ещё недавно, чёрные, машущие, непонятно чем, точки, превращались в огромных, с чёрными полосами на белой груди, птиц, с яркими, оранжевыми, цвета апельсина, лапами.
Срежу двух, точно двух:- думал я, поднимаясь на встречу, идущим на посадку гусям. Ружьё крепко сжимали, забывшие про холод руки, щека легла на мокрый, пропитанный много лет назад олифой, приклад, а блестящая мушка нашла свою, лихорадочно машущую крыльями цель. Всё сложилось в единую, отработанную многими поколениями охотников, цепь, оставалось сделать последний, всё решающий шаг, нажав на спуск.
Выстрел ударил лёгкой пощёчиной по подбородку, и острой болью по самолюбию. Выпущенный снаряд, не найдя соприкосновения с целю, стремительно улетал в неизвестность, как говаривал отец, пуля в поле-хер в горшок, навсегда оставаясь в памяти стрелка, не понятным, пропавшим без вести, выстрелом.
Ехидное подсознание тут же высмеяло мои первые мысли:-Двух он срежет, ты бы хоть одного добыл, мазила! Боясь снова, с треском опозориться, уже не перед Егоровым, а перед самим собой, я лихорадочно стал искать цель, на сто, на двести процентов верную, но во всём этом, кричащем и машущем крыльями хаосе, отыскать что то конкретное не представлялось возможным. Уже не целясь, практически проиграв в заочной дуэли насмешливому альтер эго, я, стоя на трясущихся от напряжения ногах, и дрожащей от волнения рукой, нажал на спуск.
Гусь, после выстрела, как то сразу потерял высоту, просев метра на три, отвернул в сторону, и тут же камнем полетел вниз, разбивая в кровь гроздья сочной, осенней клюквы, рассыпанной на кочках.
Какое то время я ещё стоял, провожая взглядом улетающих птиц, пытаясь восстановить дыхание и успокоить вырывающееся, от волнения, сердце. Потом, нарочито не торопясь, перезарядил ружьё, вставив в патронники две новые, ещё блестящие, латунные гильзы, заряженные нолями. Если бы я курил, то достал бы, наверняка, сигаретку и чиркнул спичкой, чтобы ещё на минутку продлить этот счастливый, для любого охотника момент, когда ты понимаешь, что всё сложилось во едино, всё получилось так как ты сам хотел, сбылась твоя, в данное мгновение, самая заветная мечта.
Уже, практически в полной темноте, я шел по болоту, мокрый и замёрзший, но такой счастливый, держа в руках своего первого, добытого по настоящему, гуся. Над головой, вне зоны видимости, с криком пролетали, бесчисленные караваны перелётных птиц, с новой силой возобновивших свой великий исход в далёкие горизонты будущего, даря нам счастье быть сопричастными к этому великому спектаклю, сценарий которого пишет сама природа.
В ночи сверкнул луч прожектора, выхватывая из темноты, очередной раз попавшихся в эту, смертельную засаду гусей. Канонада оружейных залпов разорвала влажный, октябрьский воздух, заставляя навсегда оставить романтику там, за бортом, и запрыгнуть в эту, качающуюся на волнах, и пылающую огнём, лодку жизни, под названием, сто первый километр.
15
　
Мотовоз медленно, словно улитка, полз по присыпанным, свежевыпавшим, искрящимся в лунном свете снегом, рельсам, превращая его в грязно-коричневую воду, мгновенно замерзающую на промёрзшей насквозь, за долгие, зимние месяцы, стали.
У открытых окон, подставляя свои обветренные лица потокам обжигающего, морозного воздуха, подсвечиваемые лишь тусклым огоньком тлеющих сигарет, всматриваясь в темноту ночного леса, стояли, с десяток таких же как я, мужчин, сжимающих в своих крепких руках, копанные, доведённые до ума и готовые к применению, мосинки, променявших, в эту морозную ночь, тихий, спокойный сон в тёплой постели, на острую, захватывающую и леденящую душу, браконьерскую, во всех пониманиях этого слова, охоту.
Мы уже несколько часов колесили по узкоколейным лабиринтам в поисках вожделенной добычи, освещая прилегающие, огромные вырубки, светом прожектора, установленного на крыше.
Прожектёрщик Егоров уже несколько раз спускался к нам, в пропахший соляркой моторный отсек, чтобы отогреть замёрзшие руки, и принять пару, тройку стопочек, настоянной на калгане, самогонки.
Ничё, ничё, сейчас на стрелке уйдём на свежие деляны, до тупика ещё кило четыре будет, слева там лес и болото, а справа сплошные выруба, и этого года и старые:-начал было Егоров, но увидев наши, потерявшие интерес, и зевающие лица, продолжил на повышенных тонах, переключаясь, в порыве эгоцентричности на феню. Вы зеньки то протрите, а то залили бельмы самогной, батоните тут, кукурузу охраняете, как окуня глушеные стоят тут, мож кто со мной желает, а? То то, во во, и молчите, не дай боже фраернётесь, я вас предупреждаю сразу, начнутся вопросы!- выдав свою лекцию он, без аплодисментов, и под скрежет, преодолеваемой мотовозом стрелки, матерясь последними словами, снова полез на верх.
Световой поток ловко скользил по огромным пространствам сплошных делянок, в поисках, спрятавшихся, от алчных, людских взглядов, лосей. Он то разбивался на сотни и тысячи теней, врезаясь, в оставленные лесорубами островки не спиленного леса, то вновь собирался в единое целое на бескрайних, как казалось в ночи, просторах свежих вырубок с огромными штабелями, складированных, и ещё не вывезенных хлыстов.
Из дремотного состояния, охватившего не только меня, ударами кулака по крыше, словно по голове, нас вывел тот, кто сидел сверху, луч света, управляемый им, застыл неподвижно, освещая небольшую куртину оставленного на корню леса, плотно заросшую еловым подростом, в которой, точно что то было. Мотовоз натужно пыхтел, звеня своим, порядком изношенным, но всё ещё сильным, металлическим сердцем, удерживаемый в статичном положении лишь изношенными, тормозными колодками, мёртвой хваткой вцепившимися в стальные колёса. Многократно усиливая, звенящими от детонации стёклами, напряжение, охватившее нас всех, и ополчившись, как казалось на весь мир, торчащими из окон дульными срезами, подёрнутых многолетней ржавчиной стволов, со смазанными машинным маслом, и снятыми с предохранителей затворами.
Не выдержав столь пристального внимания, невидимые до поры лоси, стронулись с места, и не торопливым шагом вышли на открытое пространство вырубки. Их, освещённые силуэты, и сверкающие глаза стали отличной мишенью для нас, жаждущих крови, огня и звона, падающих на металлический пол, экстрадированных гильз.
Раскат грома, слившихся, практически воедино выстрелов, не оказал никакого влияния на ход времени. Ночь, как была, так и осталась чёрно-синей, лоси, не понимающие что происходит, так и стояли, освещаемые светом прожектора, а мы, с таким же неистовством, продолжали посылать в даль смертоносные пули, не находящие цель.
Трассер, выпущенный кем то для ориентира, не долетел несколько метров до лосей, и с шипением погас в глубоком, холодном как смерть, снегу. Тут же, сделав поправку по расстоянию, пули стали неотвратимо, и точно ложиться в цель. Глаза, ещё недавно сверкавшие жизнью, гасли, навеки исчезая в темноте, словно звёзды теряясь в беспощадных, чёрных дырах пространства, унося с собой историю жизни, превращённую в пепел.
Ну, вы как хотите, а я греться:- спустившись с крыши, когда умолкли последние выстрелы, сказал Егоров. И, спрыгнув в низ, пошёл первым, пробивая глубокую колею в снегу, на поиски убитых, только что, лосей. Мы, оставив оружие, и вооружившись топором и верёвкой, последовали за ним.
Затягивать с разделкой было нельзя, уже через пару часов по усам пойдут первые составы за лесом, и светиться нам, с полным арсеналом нарезного оружия, и незаконно добытыми трофеями, не смотря на весь наш пафос, не хотелось. Лосей, с помощью лебёдки затащили на прицепленную платформу, и помчались, барабаня колёсами на стыках рельс, прямиком в посёлок «Р», в железнодорожный тупик. Какое правильное название, тупик, для места, откуда уже нет, и не может быть никакого выхода, из которого нам, наверное, не смотря на все усилия, не выбраться, и не выбраться, к сожалению, никогда.
Кровавый, в прямом и переносном смысле слова, поезд благополучно добрался до пункта назначения. В очередной раз человек одержал победу, в не честном, что было у нас обычным делом, поединке, над беззащитной природой, не принеся в жертву, как тогда казалось, и крошечной толики своей, на самом деле, изрезанной острыми, как бритва ножами, и многократно простреленной, трассирующими пулями, души.
16
Музыка Давида Тухманова, слова Владимира Харитонова, день победы, исполняет Леонид Сметанников:- голос диктора растворился в свисте, и шипении, убегающей, от моего нового приёмника, радиоволны, вернувшись, через несколько секунд, такими трогательными, берущими за душу словами новой, ещё не затёртой до дыр, песни.
День победы, как он был от нас далёк,
Как в костре потухшем таял уголёк….
Динамик снова зашипел, и, как я не старался его настроить, он не издал больше ни слова.
Валер, батарейка, наверное, всё, трындец, кончилась, четвёртый день без перерыва балаболит, уже башка от него болит: -ещё совсем сонным голосом, не вылезая из под одеяла, сказал Сашка, разбуженный моим ругательствами в адрес маяка.
Мы уже четвёртые сутки перекапывали вдоль и поперёк веймар. Количество найденного железа, как отечественного, так и немецкого, не поддавалось подсчёту. Здесь было всё, от, ещё совсем, как казалось на первый взгляд, новых, не тронутых временем, дегтярей, до прогнивших насквозь мпешок и ппш. Мосинки и маузеры выбраковывались только из за отсутствия, или наличия ружейного погона, дабы проще было сносить это всё богатство в кучу.
Я, знавший о войне, по моему представлению, всё, с каждым следующим днём, сильнее и сильнее убеждался в обратном. Сколько же людей осталось на полях сражений, сколько брошенных, оставленных гнить солдат, в этой, сырой, всё принимающей, русской земле! Здесь не измерить цифрами людское горе, не рассказать словами, какие испытываешь чувства, когда вскрываешь тонкий пласт земли, а под ним, слоями, друг на друге, лежат, безымянные, пропавшие без вести, сражённые горячими, сверкающими на солнце пулями, выпущенными из брошенного, метрах в пятидесяти, пулемёта, с огромной горой стрелянных гильз.
Спите ещё что ли:-засунув в палатку свою немытую физиономию, сказал Егоров.
Валерка подъём, я это, кладбище то надыбал, совсем рядом, короче, по нужде пошёл, глядь, каска на сучке висит, поскрипывает. Сходил за щупом, потыкал, точно, земля мягкая, и, ну, в общем, упирается во что то. Давайте, жрите там, все дела, туда сюда, и пошли, а то после обеда домой собирались, завтра ж девятое, по телеку в бой идут одни старики будут показывать:- Егоров закончил своё предложение, и его голова исчезла из палатки так же неожиданно, как и появилась.
Лёша, только давай ты копать будешь, а то у меня, за четыре дня, руки, как у обезьяны стали, у Сашки вон, кровавые мозоли от лопаты, так что давай покопай, всё равно ты ни хера не делал, только стволы перебирал, да водку жрал:-предложил я Егорову, когда мы оказались на месте.
Валерик, авно вопрос, я тут хоть руками рыть буду, мне с этими делить нечего, не почтения к ним, не уважения:- ответил он, и с силой вогнал лопату в весеннюю, ещё совсем сырую, землю.
К глубокому сожалению Егорова, первым, кого откопали, был, завёрнутый в полуистлевший брезент, и видимо, получивший тяжёлые увечья, унтер.
Видать снарядом накрыло, или гранатой рвануло, а то почему у него сапог то один, да и второй культи нет, сложили чё осталось от чела в брезентуху, и зарыли. Ладно, чего время то терять, давайте дальше, следующую давайте копать, а то время идёт, а у нас выхлоп нулевой:- И Егоров принялся копать очередное захоронение, бросая свежую, ещё не согревшуюся, после долгой зимы, землю, на, поднятые только что, останки.
Валер, а буквы сс в петлицах, что означают?- спросил меня, толком ничего не знающего, Сашка.
Не буквы это парни, ох не буквы:- на правах специалиста, сказал Егоров.
Руны это, руны зиг, две, соединённые вместе руны, символы бога войны тора, знак власти, силы, борьбы. Любили фрицы всякую такую хрень, вон, та же свастика их, откуда она, знаете?- продолжил Егоров, вытаскивая, вместе с нами, на поверхность, следующего, одетого во что то кожаное, то ли пальто, то ли плащ, офицера.
Четыре буквы г, ну типа гитлер, геббельс:-начал было Сашка, но, практически сразу замолчал, остановленный громким, истерическим смехом старшего товарища.
Свастика, по большому счёту, это символ солнца, у русичей тоже был такой, коловрат назывался, только он против часовой стрелки лучами направлен был, а у немцев наоборот. Мистика всё это конечно, эзотерика, да и не немецкий это символ, если уж честно говорить, слямзили они его, не поверите у кого, у индусов спёрли, да и название своё, арийцы, тоже там тиснули. В индии каста есть, ну типа небожителей, вот они арийцы и есть настоящие, а немцы, что немцы, так, самозванцы, но самозванцы, доложу я вам, талантливые. Чё ты Валера так смотришь, не качу по масти, или думаешь луну кручу? Эх паря, не всю же жизнь я по зонам мотался и водку жрал, я же в московском университете учился, и если бы жизнь по другому сложилась, то профессором уже мог быть. Ладно, харе сухаря гонять, пора посмотреть, что за жмуром есть:-Егоров дёрнул за ворот кожанки с такой силой, что проржавевшие насквозь пуговицы, вместе с оставшейся землёй, разлетелись по сторонам, осыпав нас с ног до головы, словно новогодним конфетти.
Ну что, четыре ромба в петлице, думаю капитан, или, ну предположу, майор по нашему. Ох ё-моё, крест, твою мать!- практически завизжал, словно собака которой придавили хвост Егоров, увидев на груди, потускневший от времени, покрытый бледно-голубой патиной, рыцарский крест.
Вот сколько немчуры перевидел, а с крестом, не поверите, первый раз, всякие там бирюльки медные были, и с танками, и с орлами, а вот крест, ну ни разу!- продолжил он, хватая ртом, словно пойманная на удочку рыба, воздух, и практически задыхаясь от переполняющих эмоций.
Дрожащими, скорее от похмелья, чем от волнения руками, наш наставник стал снимать драгоценную, с точки зрения продажи, железку, с порядком истлевшего, но ещё достаточно крепкого кителя. Затем, нащупав что то в нагрудном кармане, залез в него грязными, длинными пальцами, с не стриженными уже целую вечность, загнутыми во внутрь ногтями.
Бывший карманник, ловким, не смотря на дрожь в руках, словно кошачьим, движением, выдернул, то ли из прогрызанного мышами, то ли простреленного пулей, дырявого кармана, тут же, сверкнувшие на солнце, и на мгновение ослепившие нас, золотые часы.
Вот это да!-восхищённо сказал Сашка.
Да уж, котлы зачётные:- подтвердил Егоров, вытирая о рукав, раритетный, на долгие годы позабывший о существовании солнечного света, хронометр.
Несколько десятков лет часы пролежали рядом со своим, потерявшим самое дорогое, что у него было, свою жизнь, хозяином, в этих болотах, окружённых непроходимыми, обожжёнными огнём лесами, остановив одновременно и свою, механическую жизнь, и уже не мечтая о счастливом воскрешении.
Егоров срезал нашивки и шевроны с серо-зелёной, не такой как в кино, формы офицера, ещё раз пошарил по карманам, найдя лишь истлевшие, от многолетнего пребывания в земле, бумаги, рассыпавшиеся прямо в руках, и, убедившись что больше ничего нет, ногой столкнул, облачённый в кожаный плащ, скелет обратно в могилу, уже заполненную, тёмной, грязно-коричневой водой. Времени на дальнейшие раскопки уже не оставалось, мы с Сашкой повторно, спустя тридцать лет, похоронили немцев, закидав их, как попало, кусками, прилипающей к лопате, светло-коричневой глины, и закрыв эту, неприглядную картину, тонким слоем, словно нитками прошитого корнями растений, чернозёма.
Котлы я в город свезу, к ювелиру, пусть оценит чё по чём. Крест, думаю, туда не надо, а то вопросы возникнут, а ответов то не будет, мож фармазонам, но тоже палево, они суки все, как один, стучат. Ладно, куда нибудь пристроим, Хрусты на троих порубим, токо парни, молчок, про козырное место никому, и про бирюльку эту тоже, договор:- сказал Егоров магическое заклинание, словно заговорщик, в пол голоса, почти шёпотом, чтобы не услышали даже, не дай бог, окружавшие нас со всех сторон, уже начинавшие зеленеть, деревья.

17
Майский, солнечный день переваливал свой экватор, тёплое, яркое, до зайчиков в глазах, солнце, уже начинало клевать в сторону запада, всё ниже склоняя к земле свою золотую голову. Прозрачный воздух, охлаждаемый спрятавшейся, затаившейся в тени деревьев, и ещё не до конца побеждённой зимой, наполнял лес вечерней прохладой.
Мы шли по старой, заросшей молодым ельником, дороге, склонившись под тяжким грузом, добытых за несколько дней поисков, трофеев. Шли молча, пригибая к земле свои понурые головы, и пряча друг от друга бегающие, растерянные глаза, не в состоянии скрыть свой стыд за содеянное.
Трелёвочник сороковка, на котором мы приехали, не мог, к сожалению, форсировать, разлившуюся, от весеннего паводка, и ещё не вошедшую в берега, речку. До него, оставленного у старого, разрушенного моста, оставалось всего пара километров, и чувствуя, что запас времени ещё есть, было решено сделать небольшой привал.
Мы сидели на стволе, свежесломанной ветром, столетней берёзы, упавшей на лесную дорогу уже после нашего захода на веймар. Её обломанные ветви кровоточили сладким, прозрачным соком, капающим на пожухлую, прошлогоднюю листву, продолжая жить, не понимая, что всё уже кончено и для неё, и для десятка молодых, ещё ничего не познавших деревьев, погребённых под широкой кроной.
Горбыль!- крикнул кто то, когда мы уже одевали, наполненные разным барахлом рюкзаки.
Я обернулся, машинально передёрнув затвор мосинки, и увидел метрах в ста, стоявшего правым боком к нам, и с любопытством рассматривающего не званых гостей, лося. Далее не было ничего, не мыслей, не раздумья о принятии сложного решения, не прицеливания и вскидки, совершенно ничего, только один, звонкий и резкий, словно удар плетью, выстрел. Лось, под одобрительные возгласы всех присутствующих, рухнул как подкошенный, разбросав по сторонам, свои длинные, скованные предсмертной судорогой, ноги.
Ну Валерка ты даёшь! Вот это выстрел! Вот это да!-пока шли к лежащему лосю, все, практически все, высказали мне своё, неподдельное восхищение. Я шёл эти сто метров, купаясь в лучах славы, ощущая физическое, из за умения сделать точный выстрел, и моральное, из за решимости нажать на спуск, превосходство над всеми, кто только и может, что кричать и смотреть со стороны.
Во, глядите:- сказал Сашка, и указал пальцем на двух, прижимавшихся друг к другу, ещё совсем рыжих, на несоразмерно длинных ногах, и, скорее всего, только что родившихся, лосят, стоявших в нескольких метрах от убитой матери.
Егоров скинув рюкзак, и протянул руку в сторону, ничего не понимающих, лосят. Те, словно дети, сделав пару шагов, подошли, и стали облизывать его грязные и страшные руки, ища такую родную, материнскую грудь.
Я смотрел на эту картину с непониманием, что то никак не складывалось у меня в голове, не выстраивалось в логическую цепь. И тут меня осенило, ударило словно током, обжигая сердце закипающей кровью. Изначально ошибаясь в намерениях человека, ты выстраиваешь цепочку действий, своих действий в определённой ситуации, подчиненную только твоему мировоззрению, рискуя получить крайне болезненный удар, от произошедшего в действительности. Не успел я это осознать, как Егоров выхватил нож, и резким, отработанным движением, перерезал горло сначала одному, а затем и второму лосёнку.
Сука! Ты что! Зачем!- Сашка, с хлынувшими, бурным потоком, слезами, бросился на Егорова, толкнув его так, что тот упал, на ещё бьющихся в агонии зверей. Брат встал на колени и разревелся, дрожащими руками пытаясь, и, одновременно, боясь погладить ещё тёплых, но уже безжизненных, лосят.
Что, что смотрите на меня как на нелюдя, а? Им всё равно хана, не жить им без мамки, понятно! Вы же сами радовались то, когда шли! Какой выстрел, какой выстрел! А я что, сделал то, что природа бы сама сделала, да, не сегодня, но сделала бы, убив их, только помучила бы, понятно вам! Что зеньки то поопускали, прав я или нет?- Егоров поднялся, вытирая о штаны испачканные кровью руки, и смачно сплюнул, закончив свою речь явным победителем.
А ты Валера думай сначала, прежде чем на спуск жать, весна такое дело, не люблю я весной палить. Думаешь я такой бессердечный, бездушный? Накося, выкуси, у меня она кровью обливается от такого, я ж сегодня год жизни потерял из за тебя:- он стоял выставив в мою сторону кулак, с крепко сжатой фигой, и по его, не бритым щекам, освещённым заходящим солнцем, текли, как казалось мне, горькие, кровавые слёзы.
Продолжение следует....

 

[VladTtru]

Владислав,Спасибо! Прочитал не отрываясь - захватило. Очень сильно написано.

 

[GaRi]

Прочитал на одном дыхании, жду продолжения,

 

[ВЛАДС]

Продолжение пишу, но времени мало. История эта имеет реальную подложку, все что написано, все было в реальной жизни, немного переделал главных героев, боюсь узнают себя, наругают.

 

[LDmitry]

Интересно читать! Подкупает ощущение неподдельности (непридуманного) происходящего!

 

[akvamarin]

Спасибо. Сильно от того что правдиво.

 

[Канадец]

Спасибо,коллега! Хорошо написано, от души..Вначале думал, что это автобиографическое, очень детальное, потом разобрался..

 

[Гололобов]

Владислав,
очень пронзительно и безнадежно правдиво.
С нетерпением жду продолжения..

СПАСИБО!

 

[Umnik]

Тоже жду продолжения этой впечатляющей истории.
Просьба, если вторую часть добавишь в первый пост, то отдельно тут отметь пожалуйста.
Не хочу пропустить ее выход в свет.

 

[ВЛАДС]

Да, конечно. Главный герой, с чьих рассказов и воспоминаний описывал события скончался в прошлом году, описать все не просто, там столько понаворочено.....

 

[Umnik]

Уже из первой части ясно, непростая случилась у человека СУДЬБА.

 

[patentoved]

... Прекрасная зарисовка о жизни и выживании недавней российской глубинки ..

 

[Murza]

Сильно написано, автор молодец!

 

[kalmyk]

Когда прочитал Надвойцы память вернула в далёкую юность может Ваш герой мне был знаком так как по годам он чуть младше но в то время я тоже там был и мы могли встречаться написано интересно но по видимому происходило всё далеко от Карелии так как немцы дошли только до Повенца и были потоплены нашей диверсионной группой подорвав плотину 9того шлюза.

 

[ВЛАДС]

kalmyk, да, жил он в Лен.обл. а в Карелии сидел три года, но рассказывать о зоне не любил.

 

[Ветер]

Сильный рассказ.
Буду ждать продолжения.

--- Добор поста---

туда без банки или камня идти нельзя

ну банка это про самогон, а камень? не совсем понял.

 

[ВЛАДС]

Ветер, Камень это у них гашиш так называли.

 

[Мех]

Замечательно!!!
подписываюсь!!!!!

 

[veteromska]

Сильный текст! Очень интересный спасибо! Жду продолжение со всеми вместе!

 

[kalmyk]

С интересом жду продолжения.