И. Зворыкин

Золотая осень

Строгий, увесисто-шумный подъем птицы, темпераментная легавая, трудная стрельба — волнуют.

Однако иногда хочется других ощущений, не столько втягивающих в страстные охотничьи действия, сколько позволяющих оставаться в стороне и любоваться, спокойно наблюдая.

Одной из таких спокойных охот является охота в сентябре на перелетных дупелей на пожнях, потных болотцах или на полевых луговинах с выдержанной собакой, обладающей крепкой, но страстной стойкой.

Обычно в начале сентября устанавливается золотая осень. В утреннем воздухе, несмотря на блеск солнца, разлита особая свежесть, а с нею как будто раскрываются прозрачные дали.

Роса и прохлада исчезают часа за два до полудня, оставаясь иногда и на целый день в самых тенистых местах. На полях делается сухо, солнце припекает, кое-где рдеют запоздалые цветы, а на подросшей отаве отдельные листья трав пестрят малиновыми, бурыми, лиловыми осенними красками.

Такие чудные дни золотой осени и коротки и немногочисленны, и если предаться волнующей охотничьей страсти, то день промелькнет быстро, оставив воспоминание о приятной охоте и погоде.

Вот почему в такие золотые дни я особенно люблю охоту, позволяющую любоваться и окружающим охотника миром, и работой собаки, и вспорхнувшим ленивым дупелем, не всегда сопровождая выстрелом его первый подъем, а позволяя ему доверчиво переместиться.

В такой сентябрьский день я однажды бродил с легавой собакой по лугам речки Тихомандрицы и, ощущая приятный пригрев северного солнца, любовался далями, кружащимися высоко в небе журавлями и охотился. Было самое время пролета дупелей, и я уже взял несколько штук, не сомневаясь в дальнейшей удачной охоте.

Собака снова сделала стойку, пригнувшись к земле, скрывая себя от птицы, и глядела на находившуюся шагах в десяти кочку с реденькими пучками травы, объеденной скотом. Собака, казалось, видела птицу. Отойдя в сторону на несколько шагов, я вдруг увидел дупеля, стоявшего на вытянутых ногах почти на том самом месте, где я только что старался его наглядеть.

Он стоял меж засохших метельчатых травинок, пригреваемый солнцем, несколько приклонив голову на поднятой вверх шее, и его клюв висел, как шпага, заходя на левую сторону туловища. Отчетливо были видны неморгающие темные глаза и ржаво-белые лепестки перьев. Это был крупный, упитанный старый дупель. Я залюбовался птицей.

Сделав шаг вперед, я невольно испугал дупеля. Не вытягивая туловища и не подгибая ног, он перепорхнул шагов на семь со свойственным ему глухим похрюкиванием «уру-урк» и перед тем, как опуститься, всплеснул кверху своими длинными рябыми крылышками на шелковистой бело-серой подкладке. Затем он сделал несколько мелких ускоренных шажков, нагнул голову под надломленную висевшую травинку и остановился, свесив клюв рядом с пышной шапочкой уцелевшего красного клевера.

Собака подвинулась на шаг и снова замерла, еще более пригнувшись к земле. Я поднял утерянное дупелем при взлете маховое перышко и положил его в портсигар на память.

Я пощадил эту птицу и пошел дальше. Дупелей на лугах было много. Среди них я не заметил ни одного, столь доверчивого и упитанного, как тот старик, которого я помиловал. Все остальные давали возможность выстрелить в меру, не разбивая птицу. Некоторые летели торопливым угонным полетом, видимо собираясь отлететь порядочное расстояние; другие, поднявшись, хоть и обнаруживали намерение сесть, но все же тянули.

Я настрелялся, а главное налюбовался осенней прелестью дня и замирающего тихого красочного вечера. Возвращаясь березовыми рощами, я невольно любовался стройными стволами деревьев, розовеющими к закату.

Лиловатыми, огнедышащими горами поднимались со стороны заката валы облаков. Когда я дошел до плотины, соединяющей два пруда, месяц уже дробил, словно колыхал, недвижимую водную гладь, и на небе, стояли мелкие барашки.

Облокотившись на широкий брус перил, я стоял, как на пароходе, а вода мерцала будто от движения. Я снял с плеча ягдташ и разложил на перилах закоченевших грузных дупелей. Луна освещала эти серенькие удлиненные фигуры с застывшими в разнообразных положениях клювами, и, если бы можно было их оживить, я рад был бы видеть, как они, глухо похоркивая, перепорхнули бы на окаймляющий воду илистый берег с реденькой осокой.

«Хурк-хурк» — прозвучало над головой, но в лунном свете я не мог насмотреть пролетевшего дупеля. Не мой пи это старик по пути в Африку?

Ночь была такая теплая, что, поужинав, я пил чай у раскрытого окна. Небо было попрежнему в барашках, они только выше поднялись. Луна, словно подтаявшая льдина, стлала полотнища между тенями и покрывала сплошным своим инеем луга. Река будто затянулась льдом. От нее доносилось бултыханье — ботал рыбоков...