WW
Пользователь
- Регистрация
- 09/07/19
- Сообщения
- 30
- Реакции
- 16
- Адрес
- Вышгород
- Для знакомых
- Васильич
- Охочусь с
- 1980
- Оружие
- ИЖ-27
- Собака(ки)
- Нет
Утиный царь
Давно рассвело. Над полями клубился туман, со стороны леса тянуло прохладой, изредка ветер доносил горьковатый запах перепрелого сена.
Федор, легко одетый, – поеживался. Мы шли вдоль русла старой обмелевшей речушки Гнездки, заросшей по обеим сторонам непролазным камышом, рогозом. За нашими высоко поднятыми болотниками на траве оставались два жирных росных следа.
В отличие от меня, Федор был в лучшем расположении духа: на его удавке болтался чирок, а в руках трепыхался крупный зеленоголовый крыжень-подранок.
Фарт утренней зорьки во многом зависел от того, кто первым пройдет по потяге. Гнездка щедро делилась затаенностью своих зарослей. Вот и сегодня, ни свет, ни заря, Федор оказался первым. Наши пути пересеклись в том месте, где речушка резко поворачивала лентой желтого камыша в сторону возвышающего на угоре соснового пролеска.
Федор взглянул на часы и сказал:
–До десяти – лета не жди, пора чай пить… – потом растянул крыло, выдернул из крыла еще живого крыжня маховое перо. Птица в его руках дернулась. Я с интересом смотрел, не понимая, что он задумал.
– Дедовский метод, проверенный, – пояснил Федор, потом уколол в основание головы крякаша острый наконечник пера и бережно положил зеленоголового в пожухлую, свалявшуюся траву:
– Теперь не улетит.
И тут же стал доставать из солдатского рюкзака, выгоревшего на солнце, выпивку и закусь. В день удачной охоты Федор считает, не грех пригубить вишневой настойки.
– Так это ж своя, не паленка, какой с нее вред? – говорит он, увидев мой насупленный взгляд.
Федор уже не молод, но не улеглась на дно его души охотничья страсть, гляди – молодым фору даст. На его лице, как дань охотничьему братству, – жидкая клинышком бороденка, такие носят восточные люди, уже седая, и Федор напоминает мне монгола из какого-то сериала.
С раннего до темна, пропадает он на болотах. Денег не хватает, дочка развелась, подрастает внук. Не ахти какой, но с охоты есть добавок к столу.
Над нами проносятся несколько куликов, Федор поворачивает голову в сторону камыша. Вдруг откуда-то раздается непонятный шум. Я оборачиваюсь и вижу: хлобыща крыльями, поднимается свечкой крыжень Федора. Вот он набрал высоту, готовый сменить траекторию полета.
– Фу ты, ч-е-р-т! – встревожено, растерянно и с досадой кричит Федор. Он вскакивает, оглядывается, ища ружье. Наконец находит, вскидывает его и, не целясь, нажимает на один, потом другой спуск. Вместо выстрелов, слышны слабые щелчки бойков.
Мы стоим, разинув рты, провожаем крыжня: Федор жалостным, а я удивленным взглядом. Один раз крыжень во всю мощь своего горла жвякнул что-то на своем птичьем языке. Видно, это означало: «Будь здоров, Федор!»
Дикая утка улетала с маховым пером. Я смотрел на небо и думал: «Нет, не простой этот крыжень, а утиный царь, которого «короновал» Федор за неимоверную тягу и любовь к жизни».
Бабий подвох
На вечернюю зорьку на озеро Кривое мы успели.
Надо сказать, мой давний товарищ Алексей Саныч относится к сборам чересчур основательно, но по причине задержек часто выслушивает справедливые замечания в свой адрес. Даже на утиную охоту, в сушь, он непременно берет с собой веревку или трос.
– Зачем? – спрашиваю его я, и каждый раз, улыбаясь по-детски, он говорит одно и то же:
– Привычка… после Севера…
Озеро Кривое, вытянувшись, напоминает собой форму сапога с примыкающими к нему несколькими рукавами, заросшими густым камышом. Сюда, на блюдца воды с зеленой ряской, в сумерках садятся тяжелые крыжни, теннисными мячиками падают юркие чирки. За вечернюю зорьку, затаившись в зарослях, можно без особого напряжения наполнить свой ягдташ дичью.
– Красотища-то, какая, а?! – потягиваясь, раскидывает в стороны руки Саныч. Он вдыхает полной грудью болотный воздух, самодовольно восклицает:
– Ох, и поохотимся мы сегодня, Виктор!
Я уже облюбовал место, где стану. Облачился в резиновый костюм, цепляю к патронташу удавку и вдруг слышу из-за спины недовольный голос:
– Все… капец… отохотились!
– Что такое? – не могу взять в толк и понять молниеносную смену настроения товарища.
– Вон, посмотри! – и Саныч указывает в сторону проселочной дороги. В низине, рядом с нами, стоит бежевого цвета «жигуленок», у машины – мужчина с женщиной и мальчик лет двенадцати. Женщина рассматривает что-то в бинокль.
– Баба на охоте, жди подвоха!.. Все пропало! Ну что… сматываемся?
– Ну, баба, ну и что… – меня начинает раздражать его занудство. – Да и потом, куда ехать? Пока не поздно, давай-ка лучше места занимать.
Мы разошлись. После томительных, долгих минут лет начался неожиданно. Первой налетела стайка чирят, там, где стоял Саныч. После двух выстрелов две птицы упали, одна – за другой. «Молодец, Саныч!» – изумился я. Еще двое крыжней, пролетающие над камышовыми зарослями, по инерции сложили крылья. Затем последовал черед неторопливой чернети. Какие-то сомнения закрались в мою голову...
Когда едва различил мальчишку, отыскивающего за гребнем очерета сбитую утку, понял, что стрелял не Саныч, а мужчина, приехавший на бежевом «жигуленке». Но каково же было мое удивление, когда в камышовом прогале увидел миниатюрную, ладно скроенную фигуру женщины с ружьем. Что больше поразило: после ее выстрелов утки, чисто битые, падали на свежевыкошенную луговину, что облегчало отцу и сыну находить их.
– Как она крыжня сняла! – изумляется сконфуженно Саныч, жадно глотая воду из полиэтиленовой бутылки. – Я недалеко стоял. Снайпер! Я такой стрельбы еще не видел!
Несколько минут назад наши конкуренты за ингредиентами для блюда из дикой утки с грибным соусом, включив фары машины, отъехали от озера.
– А как шли на меня три крыжня! Ты видел!? – взволнованно продолжает он. – Дистанция запредельная! И тут она спрашивает у меня: «Почему не стреляете?» «Так высоко…» – говорю. «Я бы не сказала…» – слышу из камыша. Потом – выстрел, и крыжень валится тряпкой…
Над Кривым опустились глухие сумерки. Ночную тишину изредка нарушал свист крыльев пролетающих уток. Мы стояли у машины и не спешили снимать костюмы, досадуя, что нам утерли нос.
Домой ехали молча. Я перебирал в памяти картинки вечерней зорьки, видел миниатюрную женщину с ружьем, как падали после ее выстрелов чирки, крыжни, и уже окончательно уверовал в слова Алексея Саныча: «Баба на охоте – жди подвоха».
Прогадал
Егор – добродушный мужик, с избыточным весом и спокойным нравом, возвращается с охоты. Без зайца. У жены Клавы послезавтра день рождения. И Егору хотелось козырнуть дичью на праздничном столе, но… охота ведь всегда непредсказуема.
Ночью моросил дождь. Выпавший накануне снег, полностью растаял. Земля раскисла. Идти тяжело. По лугам еще сносно, а вот по пахоте – одно мучение. Следом за Егором, перепоясавшись двумя русаками, согнувшись, лениво тащит за собой ноги в сапогах, облепленных жирным черноземом, Аверьяныч – сосед Егора.
– Дядь, а дядь, давайте помогу, тяжко ведь, – в который раз предлагает свои услуги Егор. И в который раз Аверьяныч отказывается от помощи.
– Вот ты говоришь, давай помогу. Ну, донесешь, а потом скажешь: «Дай мне зайца». Так ведь? А я на них пять патронов ухлопал. Ты вот скажи, мил – человек: сколько нынче один патрон стоит? Я-то сам снаряжаю.
А услышав ответ, продолжает:
– Ну, вот видишь?.. Нет, не по карману мне…
Аверьяныч давно на пенсии, когда-то работал он на ферме фуражиром, потом сторожем. Несмотря на свои семьдесят пять лет, еще крепок, на здоровье не жалуется. Как и прежде любит он побродить с ружьем. На охоте добычлив, и бросать её не собирается.
С возвышенности хорошо видно, как золотится под выглянувшим из-за туч солнцем луковица деревенской церкви.
Аверьяныч останавливается, тяжело дыша, кричит в спину, монотонно шагающему Егору:
– Послушай, Егор, у тебя гроши есть?
– Ну, есть. А шо… – недоумевает тот и останавливается.
– Сколько?
– Десять гривен…
Аверьяныч о чем-то сосредоточенно думает:
– Ладно, давай… за зайца.
Егор возвращается, на ходу нервно выворачивает карманы, наконец, в корочках членского билета находит н. з. – замусоленную десятку – протягивает её Аверьянычу. Взамен получает уже вылинявшего, в белых гачах, русака.
Дома Егора с тягостным ожиданием встречает кум Иван. От удовольствия он потирает руки, суетится, предвкушая жаркое из зайца в сметане, а главное – выпивку на чужбинку. «Не ждать же Клавкиного дня рожденья, шо им есть нечего… вон во дворе, сколько живности», – думает он, глядя на стадо крикливых индюков, гусей.
– Клав, а Клав, ты посмотри, какого слона твой принес, – обращается он к дородной, розовощекой и немногословной куме.
Егор привязывает зайца к ветке яблони, начинает снимать шкурку. Он сосредоточен, насуплен и так увлечен своим занятием, что, кажется, не замечает кума. В это время жалобно скрипит калитка, во дворе появляется Гришаня, внучок Аверьяныча. Он подходит к Егору, протягивает ладошку, а в ней – замусоленная бумажка – десять гривен:
– Дед передумал, дед сказал: «Забери свои десять гривен и отдай зайца», – выговаривает Гришаня слова тоном взрослого дядьки.
На носу Егора появляется испарина, лицо и шея наливаются краской. Он смотрит на внука Аверьяныча, потом – на окровавленную тушку зайца…
– Какие десять гривен? Какой заяц? Ты шо, Гриня, мультиков по телеку насмотрелся?.. – не может взять в толк Иван.
– Дед сказал: «Если зайца уже ободрал, тогда деньги не отдавай», – так же всерьез, повторяет напутствие мальчонка и уходит.
На следующий день у церкви встречаю я Аверьяныча. Здороваемся. Как всегда, обмениваемся деревенскими новостями, судачим о том сем. Спрашиваю его про охоту.
– А-а-а... – сокрушается старик, – может, слышал, с зайцем я вот… прогадал.
Давно рассвело. Над полями клубился туман, со стороны леса тянуло прохладой, изредка ветер доносил горьковатый запах перепрелого сена.
Федор, легко одетый, – поеживался. Мы шли вдоль русла старой обмелевшей речушки Гнездки, заросшей по обеим сторонам непролазным камышом, рогозом. За нашими высоко поднятыми болотниками на траве оставались два жирных росных следа.
В отличие от меня, Федор был в лучшем расположении духа: на его удавке болтался чирок, а в руках трепыхался крупный зеленоголовый крыжень-подранок.
Фарт утренней зорьки во многом зависел от того, кто первым пройдет по потяге. Гнездка щедро делилась затаенностью своих зарослей. Вот и сегодня, ни свет, ни заря, Федор оказался первым. Наши пути пересеклись в том месте, где речушка резко поворачивала лентой желтого камыша в сторону возвышающего на угоре соснового пролеска.
Федор взглянул на часы и сказал:
–До десяти – лета не жди, пора чай пить… – потом растянул крыло, выдернул из крыла еще живого крыжня маховое перо. Птица в его руках дернулась. Я с интересом смотрел, не понимая, что он задумал.
– Дедовский метод, проверенный, – пояснил Федор, потом уколол в основание головы крякаша острый наконечник пера и бережно положил зеленоголового в пожухлую, свалявшуюся траву:
– Теперь не улетит.
И тут же стал доставать из солдатского рюкзака, выгоревшего на солнце, выпивку и закусь. В день удачной охоты Федор считает, не грех пригубить вишневой настойки.
– Так это ж своя, не паленка, какой с нее вред? – говорит он, увидев мой насупленный взгляд.
Федор уже не молод, но не улеглась на дно его души охотничья страсть, гляди – молодым фору даст. На его лице, как дань охотничьему братству, – жидкая клинышком бороденка, такие носят восточные люди, уже седая, и Федор напоминает мне монгола из какого-то сериала.
С раннего до темна, пропадает он на болотах. Денег не хватает, дочка развелась, подрастает внук. Не ахти какой, но с охоты есть добавок к столу.
Над нами проносятся несколько куликов, Федор поворачивает голову в сторону камыша. Вдруг откуда-то раздается непонятный шум. Я оборачиваюсь и вижу: хлобыща крыльями, поднимается свечкой крыжень Федора. Вот он набрал высоту, готовый сменить траекторию полета.
– Фу ты, ч-е-р-т! – встревожено, растерянно и с досадой кричит Федор. Он вскакивает, оглядывается, ища ружье. Наконец находит, вскидывает его и, не целясь, нажимает на один, потом другой спуск. Вместо выстрелов, слышны слабые щелчки бойков.
Мы стоим, разинув рты, провожаем крыжня: Федор жалостным, а я удивленным взглядом. Один раз крыжень во всю мощь своего горла жвякнул что-то на своем птичьем языке. Видно, это означало: «Будь здоров, Федор!»
Дикая утка улетала с маховым пером. Я смотрел на небо и думал: «Нет, не простой этот крыжень, а утиный царь, которого «короновал» Федор за неимоверную тягу и любовь к жизни».
Бабий подвох
На вечернюю зорьку на озеро Кривое мы успели.
Надо сказать, мой давний товарищ Алексей Саныч относится к сборам чересчур основательно, но по причине задержек часто выслушивает справедливые замечания в свой адрес. Даже на утиную охоту, в сушь, он непременно берет с собой веревку или трос.
– Зачем? – спрашиваю его я, и каждый раз, улыбаясь по-детски, он говорит одно и то же:
– Привычка… после Севера…
Озеро Кривое, вытянувшись, напоминает собой форму сапога с примыкающими к нему несколькими рукавами, заросшими густым камышом. Сюда, на блюдца воды с зеленой ряской, в сумерках садятся тяжелые крыжни, теннисными мячиками падают юркие чирки. За вечернюю зорьку, затаившись в зарослях, можно без особого напряжения наполнить свой ягдташ дичью.
– Красотища-то, какая, а?! – потягиваясь, раскидывает в стороны руки Саныч. Он вдыхает полной грудью болотный воздух, самодовольно восклицает:
– Ох, и поохотимся мы сегодня, Виктор!
Я уже облюбовал место, где стану. Облачился в резиновый костюм, цепляю к патронташу удавку и вдруг слышу из-за спины недовольный голос:
– Все… капец… отохотились!
– Что такое? – не могу взять в толк и понять молниеносную смену настроения товарища.
– Вон, посмотри! – и Саныч указывает в сторону проселочной дороги. В низине, рядом с нами, стоит бежевого цвета «жигуленок», у машины – мужчина с женщиной и мальчик лет двенадцати. Женщина рассматривает что-то в бинокль.
– Баба на охоте, жди подвоха!.. Все пропало! Ну что… сматываемся?
– Ну, баба, ну и что… – меня начинает раздражать его занудство. – Да и потом, куда ехать? Пока не поздно, давай-ка лучше места занимать.
Мы разошлись. После томительных, долгих минут лет начался неожиданно. Первой налетела стайка чирят, там, где стоял Саныч. После двух выстрелов две птицы упали, одна – за другой. «Молодец, Саныч!» – изумился я. Еще двое крыжней, пролетающие над камышовыми зарослями, по инерции сложили крылья. Затем последовал черед неторопливой чернети. Какие-то сомнения закрались в мою голову...
Когда едва различил мальчишку, отыскивающего за гребнем очерета сбитую утку, понял, что стрелял не Саныч, а мужчина, приехавший на бежевом «жигуленке». Но каково же было мое удивление, когда в камышовом прогале увидел миниатюрную, ладно скроенную фигуру женщины с ружьем. Что больше поразило: после ее выстрелов утки, чисто битые, падали на свежевыкошенную луговину, что облегчало отцу и сыну находить их.
– Как она крыжня сняла! – изумляется сконфуженно Саныч, жадно глотая воду из полиэтиленовой бутылки. – Я недалеко стоял. Снайпер! Я такой стрельбы еще не видел!
Несколько минут назад наши конкуренты за ингредиентами для блюда из дикой утки с грибным соусом, включив фары машины, отъехали от озера.
– А как шли на меня три крыжня! Ты видел!? – взволнованно продолжает он. – Дистанция запредельная! И тут она спрашивает у меня: «Почему не стреляете?» «Так высоко…» – говорю. «Я бы не сказала…» – слышу из камыша. Потом – выстрел, и крыжень валится тряпкой…
Над Кривым опустились глухие сумерки. Ночную тишину изредка нарушал свист крыльев пролетающих уток. Мы стояли у машины и не спешили снимать костюмы, досадуя, что нам утерли нос.
Домой ехали молча. Я перебирал в памяти картинки вечерней зорьки, видел миниатюрную женщину с ружьем, как падали после ее выстрелов чирки, крыжни, и уже окончательно уверовал в слова Алексея Саныча: «Баба на охоте – жди подвоха».
Прогадал
Егор – добродушный мужик, с избыточным весом и спокойным нравом, возвращается с охоты. Без зайца. У жены Клавы послезавтра день рождения. И Егору хотелось козырнуть дичью на праздничном столе, но… охота ведь всегда непредсказуема.
Ночью моросил дождь. Выпавший накануне снег, полностью растаял. Земля раскисла. Идти тяжело. По лугам еще сносно, а вот по пахоте – одно мучение. Следом за Егором, перепоясавшись двумя русаками, согнувшись, лениво тащит за собой ноги в сапогах, облепленных жирным черноземом, Аверьяныч – сосед Егора.
– Дядь, а дядь, давайте помогу, тяжко ведь, – в который раз предлагает свои услуги Егор. И в который раз Аверьяныч отказывается от помощи.
– Вот ты говоришь, давай помогу. Ну, донесешь, а потом скажешь: «Дай мне зайца». Так ведь? А я на них пять патронов ухлопал. Ты вот скажи, мил – человек: сколько нынче один патрон стоит? Я-то сам снаряжаю.
А услышав ответ, продолжает:
– Ну, вот видишь?.. Нет, не по карману мне…
Аверьяныч давно на пенсии, когда-то работал он на ферме фуражиром, потом сторожем. Несмотря на свои семьдесят пять лет, еще крепок, на здоровье не жалуется. Как и прежде любит он побродить с ружьем. На охоте добычлив, и бросать её не собирается.
С возвышенности хорошо видно, как золотится под выглянувшим из-за туч солнцем луковица деревенской церкви.
Аверьяныч останавливается, тяжело дыша, кричит в спину, монотонно шагающему Егору:
– Послушай, Егор, у тебя гроши есть?
– Ну, есть. А шо… – недоумевает тот и останавливается.
– Сколько?
– Десять гривен…
Аверьяныч о чем-то сосредоточенно думает:
– Ладно, давай… за зайца.
Егор возвращается, на ходу нервно выворачивает карманы, наконец, в корочках членского билета находит н. з. – замусоленную десятку – протягивает её Аверьянычу. Взамен получает уже вылинявшего, в белых гачах, русака.
Дома Егора с тягостным ожиданием встречает кум Иван. От удовольствия он потирает руки, суетится, предвкушая жаркое из зайца в сметане, а главное – выпивку на чужбинку. «Не ждать же Клавкиного дня рожденья, шо им есть нечего… вон во дворе, сколько живности», – думает он, глядя на стадо крикливых индюков, гусей.
– Клав, а Клав, ты посмотри, какого слона твой принес, – обращается он к дородной, розовощекой и немногословной куме.
Егор привязывает зайца к ветке яблони, начинает снимать шкурку. Он сосредоточен, насуплен и так увлечен своим занятием, что, кажется, не замечает кума. В это время жалобно скрипит калитка, во дворе появляется Гришаня, внучок Аверьяныча. Он подходит к Егору, протягивает ладошку, а в ней – замусоленная бумажка – десять гривен:
– Дед передумал, дед сказал: «Забери свои десять гривен и отдай зайца», – выговаривает Гришаня слова тоном взрослого дядьки.
На носу Егора появляется испарина, лицо и шея наливаются краской. Он смотрит на внука Аверьяныча, потом – на окровавленную тушку зайца…
– Какие десять гривен? Какой заяц? Ты шо, Гриня, мультиков по телеку насмотрелся?.. – не может взять в толк Иван.
– Дед сказал: «Если зайца уже ободрал, тогда деньги не отдавай», – так же всерьез, повторяет напутствие мальчонка и уходит.
На следующий день у церкви встречаю я Аверьяныча. Здороваемся. Как всегда, обмениваемся деревенскими новостями, судачим о том сем. Спрашиваю его про охоту.
– А-а-а... – сокрушается старик, – может, слышал, с зайцем я вот… прогадал.
Последнее редактирование:
норм, пусть крутят шею, это распространено.