Глеб Горышин

По реке Вяльниге можно плыть на белом малень­ ком пароходе. Впрочем, какой пароход? Ни пару в нем, ни котла, ни трубы, ни дыму. По Вяльниге хо­ дит речной трамвай. Но трамвай здесь не к месту. Ме­ сто здешнее, если плыть вниз по реке, низко, болоти­ сто, берега вровень с водой, избы в селах высоко под­ няты над землей, чтоб не достала вода; ни леса тут, ни прохожего на дороге, да и дорогу не сыщешь — хляби. Пусто, ровно, чайки летят, чибисы жалуются, играют на флейтах кроншнепы. Для чего здесь трам­ вай, хотя бы даже речной? Трамвай — для толпы, для сутолоки, для Москвы-реки, для Невы, для Средней и Малой Невок.

Плыву по Вяльниге. Чего тут много, так это неба. Когда идешь, то его и не видишь: надо глядеть под ноги, куда ступить. Когда плывешь на палубе паро­ хода, погружаешься в небо. То есть не погружаешься, а возносишься. Никакого груза в тебе, одна легкость, невесомость. Небо начинается у самой земли. Только церковь торчит над деревней Кондрашкино. Головка ее похилилась набок, словно в бабьей горести.

Пароходик потрется бортом о деревянную стенку в Кондрашкине, потом в Рыбине. В Гумборице его на долго привяжут к причалу канатом.

Из Гумборицы в Пялье иду пешком — берегом ка­ нала, кромкой берега. Канал прорыли округ озера бо­ лее ста лет назад. Скорость судов-пароходов утроилась за столетие или учетверилась. Волна от гребного вин­ та бьет в берега, берега обламываются, падают в во­ду. Натопчут тропу, через год приезжаешь — и нету ее. Предвижу то время, когда размоет земляные валы вдоль канала, уровень воды сравняется с уровнем бо лотистого луга, канала не станет. Может быть, впро­ чем, канал углубят. Возле Гумборицы уже хлюпает землечерпалка...

Берегом можно дойти до речки Кундорожи. Тут на­ до свистнуть, крикнуть — на лодке приедет егерь Са рычев, перевезет к себе, на охотничью базу.

Владения Сарычева — губа: утиное государство, ка­ мышовая чаща, плавни. Весною он охраняет губу от выстрела, осенью принимает стрелков, выводит их на линию огня.

— За губой есть глухариный ток, — говорит егерь.— В прошлом году я был вечером, слушал прилет. Три глухаря — сам слышал, как сели. Если зимой сплав­ ная контора ток не вырубила — значит, порядок. Вы стрелов не было там, я бы слышал. Сам я вообще не охочусь, моя должность диспетчерская. Я тебя свезу, а там посмотрим, какой ты охотник. Глухариная охо­ та — царская, экстра-класс...

— Неуж-то подняли руку на ток? Какая в этом нужда-то? Лесники знают тока, отводили лесосеку, могли бы сказать... Тока существуют веками. Зачем их рубить? Из-за двух десятков деревьев рушить це­ лое глухариное государство...

— Да ну, чего захотел... Им-то жалко, что ли?..

Мы еще поговорили немножко с егерем, перекуси­ли, сошли к губе, сели в лодку — я на весла, егерь в корму. Упираюсь веслами в воду и ощущаю инерт­ ность, упрямую волю воды к покою. Поднимаю лицо к небу и нахожу в нем тренькающего, лепечущего жаво­ ронка.

— Ну-ка, правым давай, — командует егерь. — Вот же сукины дети, сеть поставили...

Сети ставить в губе нельзя. Тут нерестилище, ры­ бий заказник, вольные воды. Егерь вынимает браконь ерскую сеть, в ней запутались щучки, язи, налимы, плотицы, судак расщеперил колючий плавник... Егерь кидает сеть комьями в лодку. Его загорелое, светло­ глазое, безмятежное лицо меняется, лицо искажает азарт. Движения становятся порывисты, мелки, по­ спешны. Хоть и законное дело — конфисковать бра­ коньерскую сеть, а все же... Добро-то чужое...

Я смеюсь:

— Это, Евгений Васильевич, награбленное грабь — так, что ли?

Смеюсь-то я смеюсь, а не до смеха: сеть дорогая. Может статься, ее хозяин сейчас затаился в прошло годней тресте, взял нас на мушку.

— Да я знаю их всех тут как облупленных, — ус покаивает меня Евгений Васильевич. — Сами как миленькие явятся за сетью.

— Ну и что же, отдашь?

— Отдам. Помурыжу немножко... Пускай почув­ ствуют. Им нельзя показать слабинку. Пяльинские
мужички ушлые. Знают, где сетку бросить. Они вооб­ ще губу считают своим огородом. Мне угрожали не
раз. С ними нужно характер показывать... А то они сядут верхом на тебя. Ты же и виноватый окажешься.

Переплыли губу, подтянули голенища сапог, по­ брели, как лоси, по брюхо в воде. Сеть с рыбой егерь спрятал в кусты. Он наказал браконьеров, но в том, как прятал рыбу, взятую без труда, тоже виделась мне браконьерская хватка. Да и вообще охота, рыб­ ная ловля — разбой, вторжение в пределы суверенных, мирных птичьих, рыбьих владений...

Из болота мы выбрались на свежую вырубку. Лес весь свели, только кое-где торчали неразвившиеся деревья, болотные сосенки-подростки.

— Срубили ток, сукины дети, — сказал Сарычев.— Вообще-то я бы запретил охоту на глухарей: все же
глухарь — царь птиц, самый древний житель лесов, реликтовое явление. И тебя бы на ток не повел...

На песчаном пригорке мы обустроили ночлег, на­ рубили еловых лап для пышных постелей, наготови­ ли дров. Пошли на подслух, впрочем, без надежды ус­ лышать. Чего прилетать-то на голое место? Но что-то такое послышалось мне. Егерь сказал, воротясь:

— Один вроде сел, хлопал крыльями...

На самом краешке ночи, в канун рассвета, на вы­ рубке будто послышалась глухариная песня. Пропала. Всю зорю мы шлялись по вырубке зря. Сойдясь у на­ шего бивуака, разживили костер, спекли картошки. Егерь Сарычев стал собираться... Я сказал, что оста­ нусь еще на сутки. Что-то тут все-таки есть...

— Ну, смотри, — сказал егерь. — У меня база бро­ шена, собаки некормлены. И приехать за тобой едва
ли выберусь. Придется тебе пёхом идти. Пойдешь — держись берегом озера. Иначе в болоте утонешь. До
Бережно дойдешь — там есть дорога на Пялье. Но уч­ ти, это километров, наверное, тридцать...

— Дойду. Не впервой.

— Дойдешь, конечно. Ноги длинные. Я-то бы ни за что не пошел, даже за большие деньги. Ты в горо де засиделся. Тебе полезно.

Сарычев высыпал из котомки десяток картошин. Хлеба у нас не осталось, соль вышла вся, чай мы выдули ночью. И курева не осталось.

Когда егерь ушел и стихло чавканье его сапог по болоту, я сел на валежину, принялся смотреть во круг, слушать...

Когда-то, лет двадцать пять назад, насыпали вал вдоль берега озера, тут выросли елки, березы — над болотом возникла грива. Сквозь гриву виднеется озе­ ро, над ним другого цвета небо, другие птицы, ветер, распахнутый горизонт, русая солома тресты, лилово- синий дым, тухтенье моторов. Утки резвятся в тре­ сте, любятся, крячут, гоняются друг за дружкой. Они не боятся меня.

Сивые камыши, и озеро гудит, как завод. Проплы­ вают над камышами белые рубки лихтеров...

Налетел, сел на сосну орлан белохвостый, огласил лес и озеро клокотаньем. Поклик зычный у него — орланий.

Я сижу, но как будто плыву, дремлю, как серая крачка на крыше ондатровой хаты, растворяюсь в ли лово-синем дыму, в устойчивом жаре солнца. Время ут­ ратило протяженность, мир — материальность; не ста ло леса, берез и елей, только волны колышат меня...

Вечером глухари прилетают на токовище точно в назначенный кем-то час — в двадцать один ноль-ноль. К этому часу я прибыл на вырубку, на бывшее токо вище, прислонился спиной к корявой болотной сосен­ ке — ей никак не вырасти из своей отроческой тонко мерности. Весь лес на болоте — подростки. Я ждал, по глядывал на часы. Чем ближе подвигалась стрелка к урочному часу, тем больше я верил в непременность прилета. Я прожил сутки в лесу, что-то понял, услы­ шал какие-то вести. Глухарь уже вылетел, подавал мне сигналы. Он сядет вон там, на суку...

Он прилетел низом, шумно хлопая крыльями, в девять часов три минуты, сел, квыкнул, щелкнул клю­ вом, поперхнулся, в тревоге присел на суку, готовый взлететь...