Глеб Горышин

Весной никто не ездит по этой дороге. Только ездит Коля Савельев, на «ЗИЛе-сто-полсотни-первом». Утром Коля везет на делянку рабочих — из Сигожно, Остро­венского, Кыжни. Вечером отвозит их по домам. Жи­вет Коля на лесоучастке в Кыжне, в щитовом сборном доме, — дом на две семьи. Семья у Коли три человека: сам Коля — глава, жена Капитолина и сын Володька, четырех с половиной лет. У Володьки имеется только одна игрушка — старый карбюратор, папа принес. Иг­рушки в Кыжне не продаются. Съездить в город у Коли нет времени. Володька возит по полу карбюратор, урчит, как папин автомобиль.

Поселок назван по имени речки — Кыжня; речка сплавная, в зиму ее берега обрастают штабелями бре­вен высотою в трехэтажные дома. В Кыжне живут сплавщики. Весной они рушат штабеля — бревна с плеском, с брызгами падают в реку, — ставят запони, переборы, разбирают заломы, подпихивают застряв­шие бревна баграми. Кыжня впадает в Вяльнигу, Вяльнига — голубая весной, как небо, и белые льдины плы­вут по Вяльниге — облака. В Кыжне живут заготови­тели леса: вальщики, обрубщики сучьев, трелевщики, трактористы, шоферы лесовозов, учетчицы, десятники, бригадиры. Есть мастерские, гараж, движок, восьми­летняя школа, детсад, столовая, красный уголок с биб­лиотекой. До Островенского от Кыжни семь километ­ров, до Сигожно — тридцать, до станции Вяльнига — сорок два.

Весной тут не ездит никто, только Коля Савельев каждое утро везет рабочих из Сигожно, по пути заби­рает островенских, кыженских. Дорога идет берегом Вяльниги, берег сухой, высокий, увалистый, поросший сосной.

И Вяльнига тоже как дерево: ствол — русло реки, а ветки — притоки, лесные речки — Сигожа, Шимокса, Воткуса, Вондега, Кыжня, Сярга. Слова эти — Вяльни­га, Шондига, Кыжня — начинаются с ударного слога, как все слова в финно-угорских наречиях. Тут издавна жили карелы, вепсы, да и поныне живут. Словесные корешки остаются в названиях рек. Речными именами нарекают поселки. Поселки строят на скорую руку, на недолгую жизнь — покуда срубят весь лес.

Кыжня окружена глухими лесами — тайгой, по вепсски — корбой. По веснам я ездил сюда на охоту. До Вяльниги — автобусом, там ноги в руки и пошел бережком — сорок два километра. Устанешь — заж­жешь костер, черпнешь котелком из Вяльниги воды с ледышками — распиваешь чаи, закусываешь хлебом и колбасой, лакомишься пряниками. Все вкусно, лю­бая еда в охотку. Кукушки считают время, как метро­номы. Поют дрозды.

Дорога пустая, никто не ездит по ней весной, а ходить разучились в наш-то машинный век. Разве встретится Коля Савельев, остановится, скажет:

— Начальник участка в Вяльнигу послал за нигро­лом. К вечеру обернусь. Если что, ты подожди. Под­везу. В ногах правды нет.

— Да ничего, пойду помаленьку, — скажу я Ко­ле. — Догонишь, дак сяду.

Я стараюсь говорить, как говорят на Вяльниге, — «дак»...

Кузов Колиного «ЗИЛа» набит народом: все зна­ют, когда едет Коля. Лица у островенских баб напек­лись, загорели, в глазах весенняя живость, голубизна. Бабы глядят на меня с лукавством:

— Дойдет, ноги длинные. Сразу видно — турист. Я не хочу быть туристом. Хочу, как нынче приня­то говорить, вписаться в пейзаж. Но вот же не вписы­ваюсь. Сколько лет хожу по этой дороге, а все турист. Ладно. Коля проехал, больше встречных не будет.

Коля — мой давний знакомый. Меня познакомил с ним директор сплавной конторы, тоже мой давний зна­комый.

Иду бережком и слышу, как шурхают льдины и бревна внизу на реке, считает время кукушка, вдыхаю запах ожившей сосны и весеннего снега — и знаю: на­стала весна. В городе можно ее не заметить, даром про­жить...

В апреле пришло из Кыжни письмо от Коли Са­вельева: «В прошлом году не получилось у нас. При­езжайте нынче к 1 Мая. Можно поохотиться. В марте я ходил на тока. У глухарей начерчено. Птица есть. До Сигожно ходят машины. Из Сигожно можно будет уехать со мной. Я каждый день еду. Везу рабочих».

Если б не Коля, на время распутицы вся работа в лесу прекратилась бы на Кыженском лесоучастке. Ди­ректор сплавной конторы любит Колю Савельева, в прошлом году наградил его именными часами. И в этом, наверное, чем-нибудь наградит. Как же не лю­бить директору Колю? Любит ли Коля директора, я не знаю.

Иду пешком из Вяльниги в Кыжню — сорок два километра. Дошел до Островенского — значит, оста­лось десять. В Островенском захожу в магазин. Не по­тому, что истощились запасы в пути, а потому, что шагать да шагать — однообразная все же работа.

Какой в магазине запах, точно сказать не могу, это — смешанный запах огурцов в рассоле, керосина, халвы, резиновых сапог, хомутов, дегтя, лежалого хле­ба, одеколона, селедки, мятных пряников. И чего-то еще — запах сельского магазина. Внимательно разгля­дываю поставленные в углу два велосипеда, мопед, ра­диолу «Ригонда», потом переключаю внимание на зим­ние шапки с ушами, на косы, грабли, лопаты, топоры, фонари «летучая мышь». У прилавка стоят женщины, берут пшено, макароны, соль, сахар, скумбрию в мас­ле, мыло, лавровый лист. Пока изучаю прейскурант островенской лавки, бабки изучают меня: что за пти­ца, в такую-то пору, по бездорожью...

Молчание воцаряется в магазине, женщины глядят на меня. У всех загорелые лица. Я изучаю названия вин. Тут открывается дверь, бабка в жакетке, в плат­ке веселым, весенним голосом сообщает:

— Сейчас по радио передавали — не то в Индии, не то в Индонезии, не поняла, у одной сразу семь ре­бятишек родилось.

Это известие всеми в лавке принимается близко к сердцу. Обсуждают судьбу семерых близнецов:

— А что же, девчонки или мальчишки?.. Вот как надо: без малого мать-героиня... У нас бы такое — сра­зу бы дали квартиру... Так то в Индии... Я слыхала по радио, там в каждой семье не меньше семерых ре­бят. У них климат другой, одежды им нужно самую малость, и финики растут, сами с деревьев падают, только собирай... Да... У нас на такую ораву одних ва­ленок сколько надо... Вон у меня в зиму две пары стоптали...

Интерес ко мне пропал, есть события полюбопыт­ней. Я беру бутылку вермута. Уйти из лавочки, ни­чего не купив, неловко — ладно, бог с ним...

Коля Савельев догоняет меня, когда до Кыжни ос­тается всего ничего. Влезаю в кузов, в фургон. Еду последние полкилометра. Завернуть домой недосуг Коле Савельеву: его ждут рабочие — сигоженские, ост­ровенские, кыженские. Надо увезти их домой.

— Когда приедешь-то, Коля? — спрашиваю я, спрыгнув с кузова у околицы Кыжни.

— Два часа уходит на ездку до Сигожно. Если только на сяргинском болоте не закукую. Так-то не должно. Обычно проскакиваю... Вы у меня отдыхайте. Капа дома, наверно. Прилягте, поспите с дороги.

Коля зовет меня то на «вы», то на «ты». Времени у нас не нашлось познакомиться ближе. Коля едет, едет. Больше никто не может проехать в распутицу, в лучшем случае доезжают до сяргинского болота — буксуют, рычат моторы, пока не зароются по уши. Ждут, когда вытянет трактор. Однажды Коля слег с язвой двенадцатиперстной кишки, отдали его «ЗИЛ» другому шоферу. Тот чуть отъехал от Кыжни и увязил машину на первом же плывуне. До чего добуксо-вался — сцепление полетело. После этого случая дирек­тор сплавной конторы распорядился никому Колин «ЗИЛ» не давать. Когда Коли нет, «ЗИЛ» запирают в «бокс», чтобы никто и не смотрел на него косым оком. «Машина, как баба, — сказал директор, — пой­дет по рукам — значит, рассыплется, по деталям не со­берешь. Пущай при одном хозяине будет...»

Я потоптался на крылечке савельевского дома, по­скребся в дверь — никто не вышел ко мне. Как оказа­лось, выйти было нельзя: Володька сидел на горшке и требовал к себе внимания. Капитолина извинилась передо мной, управилась с Володькой и стала меня привечать, потчевать чаем с брусничным вареньем. Я объяснил про себя, кто я, откуда, зачем. Капитолина могла позабыть обо мне, о моем прошлогоднем визи­те. Но она все помнила, знала. Она работала нянькой в детском саду, в эту зиму Володька много болел, при­шлось сидеть дома.

Говорила она о муже с горестным выражением на лице:

— Коля мается животом, исхудал, в чем душа дер­жится. Будто больше всех ему надо, каждый день по двенадцать часов из машины не вылазит. Только при­одет к ночи, сунется поспать, затемно опять надо ехать. Горячей пищи совсем не видит — как же тут не заболеть?

Капитолина дала мне валяные опорки, чтобы от­дыхали ноги. Мы сидели с ней у стола, пили чай из со­гретого на углях, на шишках самовара. Володька во­зил по полу папин карбюратор, жужжал: «Вж-ж-ж!» Капитолине было, наверное, тридцать, или чуть боль­ше того, или меньше. Когда я вошел, то на ней был халат, ноги впробоску сунуты в тапочки. Она убежала в другую комнату, переоделась в шерстяной джемперок. Волосы заплела в косу. Ее большая грудь вольгот­но обреталась под одеждой. Тонкие в лодыжках ноги розовели.

Капитолина смотрела серьезно. Глаза в ее облике составляли главное, некий центр, как глаза божьих матерей на фресках старых иконописцев; не знавшие никаких подкрасок, косметики, ресницы были густы, темны, загнуты кверху, как в юности, а глаза обмета­ны тенью давней, привычной усталости.

— Вообще-то мы каждый год собираемся уехать отсюда, — говорила Капитолина. — Коля зарабатывает хорошо, но зачем нам тут эти деньги? Ведь мы ничего не видим. Кино показывают, и то не можем сходить: у Коли времени не бывает. Он как все равно ненор­мальный работает. Вернется из ездки — и вот под ма­шиной бы только ему и сидеть. Как чушка грязный придет, с ног валится, даже помыться путем не мо­жет. Не знаю... Мы из Рязанской области с Колей. С одной деревни. Он в армию ушел, я ждала. Потом вер­нулся, говорит — поехали куда, хоть свет посмотрим, пока молодые. Объявление он прочитал, что на лесо­заготовки берут. Шофер он первого класса, мог бы ве­зде устроиться. Ну вот, поехали. Седьмой уж год. Не знаю... В отпуск приедем к себе в деревню, — у него там мать бедует одна и мои родители старики. Зовут: приезжайте, живите. Теперь там совхоз — и заработки, и все... У его матери дом, и у моих тоже дом. Как соберемся ехать, директор узнает, вызовет Колю — премию даст или что... Без Коли-то тут в распутицу вообще остановится жизнь. Никто не ездит. Никому неохота уродоваться. Только мой Коля грязь месит. В нем уж и тела-то не осталось совсем, как воробей, ей-богу... А директор знает, как к нему подойти. Коля добрый у нас. Такой уж добрый, что и не знаю. Ди­ректор просит: «Останься еще хоть на год». Коля от­казать не умеет... Вот дали полдома. А что этот дом? Зимой как засвищет — его сквозь продувает...

Не зная, чем утешить Колину хозяйку, я достал из мешка бутылку островенского вермута и предложил выпить. Капитолина сказала:

— Вам самим пригодится. В лесу-то с устатку... Коля мой в рот не берет, А я и вкусу его не знаю.

Колю ждать оставалось еще долго. Я сказал, что пойду поохочусь на рябчиков. Ноги мои гудели, ко­нечно, после длинной дороги из Вяльниги в Кыжню. Я вышел на берег. Солнце грело. Отыскал посреди шта­белей закуток. Приладил пару осиновых плах, сел, при­корнул. То ли спал, то ли нет. Река бежала, крути­лась, толклась в берега, что-то невнятное лопотала. То есть невнятное для меня. Говор бегущей воды был ис­полнен какого-то смысла. И в свете низкого солнца, в рдяной окраске сосен на том берегу тоже значился некий образ. Настраивали свои кларнеты и флейты дрозды. Будто действо вершилось в природе, акт со­творения красоты; каждый звук, отголосок, соразмерность света и тени, темный глянец воды и размытая голубизна неба, зеленая сутемь елового леса и белые струи берез — все было ладно, уместно и чудно.

Я думал, что вот за этим приехал сюда — увидеть, услышать, что это выше всех зрелищ, музеев, театров и кинофильмов. Я думал так, однако слушал не толь­ко певчих дроздов и журчащую речку. Где-то рычал на срывке леса бульдозер. Я слушал, не идет ли Коля Савельев, Хорошо бы, поскорее приехал, пошли бы на ток. Глухаря бы домой привезти, стушить его в духов­ке, подать с брусникой, кого-нибудь угощать — хоро­шего человека...

Солнце, коснувшись холодной земли, остыло, по­багровело, растеклось в зарю. Запахло морозом. Я воз­вратился в савельевский дом, опять угостился чаем.

— Да вы прилягте, поспите, — сказала Капитолина, — кто же его знает, когда он приедет. Правда, если он что пообещает, то обязательно сделает. Но могли его и в Вяльнигу послать или еще что. Он у нас без­отказный. Такой уж он Коля и есть — безответный. Вон там я вам постелю, на диване. Если хотите, при­емник можете слушать...

Я лег и тотчас пошел, пошел по дороге. Грибы уви­делись мне на хвойной подстилке — сморчки и строч­ки. Сморчки вкусно пахли белым грибом, то есть ле­том и ранней осенью, спелостью, кухней лесной. В по­лусне я услышал, что кто-то склонился ко мне. От­крыв глаза, увидел Капитолину. Она укрыла меня оде­ялом и подоткнула края... Я зажмурился, будто и нет меня. Тихо ступая, Капитолина вышла из комнаты.

Я проснулся внезапно, как и заснул, — в щели под дверью виднелся свет. Я вышел, Капитолина гладила на столе детское белье. Стенные часы, ходики с гирь­кой, показывали половину двенадцатого.

— Да вы спите, спите, — сказала Капитолина. — Запропастился наш Коля. Вот же, позвал человека, человек такую дорогу ломал... Спите, чего уж теперь.

Я послушался и снова лег. Заснул, теперь, быть может, надолго. Но тут меня разбудили. Коля стоял

надо мной:

— Пойдемте. Половина второго. Тут рядом, за Кыжней, есть небольшой точек. Как раз успеем.

Я стал собирать пожитки, плохо соображая, что где.

— Да вы не торопитесь, — говорил Коля, — время есть. Раньше трех часов на току нечего делать. Они в три запоют. Тут рядом...

Капитолина молча глядела на наши сборы. Глаза ее выражали не то чтобы осуждение, скорее печаль. На детской кроватке в углу посапывал Володька.

— Завтра-то как поедешь? — тихо сказала Коле жена. — Ведь тебе же к шести подыматься.

Коля ничего не ответил. На темном его, закоптелом лице светлели глаза. Волосы свалялись. Видно было, что человек долгое время не снимал кепку.

— Я бы раньше приехал, — сказал Коля, — дирек­тор меня послал из Сигожно в Вяльнигу за тросами съездить. Да там пока завсклада искали...

— Ты к каждой дырке затычка, — сказала Капи­толина. — Другие восемь часов за те же деньги ра­ботают, а ты все двенадцать.

— Сверхурочные оформят, потом отгуляю, — ска­зал Коля Савельев, кротко улыбаясь.

— Делам-то краю не будет. Отгуливать-то когда? Гуляка нашелся. — Капитолина укоряла своего мужи­ка, но не было в ее укоризне надсадной, неутолимой женской обиженности. Будто пеняла она не мужу, а мальчику, сыну.

Коля надел ватник и кепку, закинул за плечо од­ноствольную «ижевку». Мы вышли в кромешную тьму. Только звездочки чуть мерцали в немыслимой выси. Свет их не доходил до нас. Я еще не совсем проснулся. Меня пошатывало, я видел только Колину спину. Ку­да, сколько мы шли, не знаю. Коля остановился, я ткнулся в его спину.

— Вот здесь, — прошептал Коля. — Один-то точно поет. Может, еще есть. Вы идите вот так, в канаву уп­ретесь, в осушитель. Там можно слушать.

Я пошел и уперся в канаву. Присел на корягу. Про­дрог, Забылся. Не верил, что может запеть глухарь вот тут, за околицей Кыжни.

Вскоре стали попискивать птахи, прохоркал вальд­шнеп, протрубили журавли. И глухарь вдруг послы­шался или пригрезился мне — это щелканье клювом, шипенье, фырчанье — глухариная песня... Я запрыгал под песню, проваливаясь в снег и в воду; песня теря­лась, блуждала, перемещалась в сонме все более звуч­ных лесных голосов. Я опять ее находил, сближался с нею...

Протяжный, долгий разнесся над лесом выстрел, и лес замолчал. Коля вышел ко мне, неся в руках глу­харя. Глухарь волочился клювом и крыльями по зем­ле. Кровь сочилась из клюва, кроваво рдела набухшая по-весеннему глухариная бровь.

— А я ждал, ждал — сказал Коля, — когда ты к нему подойдешь. Нет, слышу, в другую сторону попер. Ну что ж, думаю, раз уж так вышло, надо взять глу­харя. Ребята кыженские этот ток знают. Не убили бы, дак спугнули. — Коля Савельев вроде как извинялся передо мной, но лицо его выражало теперь азарт, воз­буждение, радость пережитой победной охоты. Ко мне он обращался на «ты».

Я оправдывался перед Колей:

— Там еще один пел, я совсем уже подошел к не­му... Тут ты и выстрелил.

— Возможно, — сказал Коля, — я за осушителем не бывал.

Мы возвратились домой на заре, лужи все подмо­розило утренником. Завтракать Коля не стал, торопил­ся, и умываться не стал. Глухарь лежал на столе, глаз его затянуло пленкой. Мы с Колей взглянули на глу­харя, потом друг на дружку.

— За делянкой в болоте должны токовать, — неуве­ренно, как-то раздумчиво сказал Коля. — Я в марте, по насту, на лыжах ходил, там все у них исчерчено. Время бы было, можно сходить... Сегодня мне опять, наверное, в Вяльнигу ехать... Вот на будущий год да­вайте. Я вам напишу...

Мы опять посмотрели на глухаря. Коля надел кеп­ку и ватник, но замешкался. Что-то ему не давало уй­ти. Глухарь лежал на столе. Мы стояли над ним. Капитолина тоже стояла. Минута молчания воцарилась над телом большой, краснобровой. лилово-черной с подпалинами, убиенной невинно птицы. Наконец, Коля сделал движение шеей, будто стараясь высвободиться из тесного ворота, шагнул к порогу:

— Ну, ладно. Рабочие дожидают...

— Коля! — промолвил я с мукой, с надеждой, с мольбой. — Дай мне этого глухаря. Возьми мой пат­ронташ, в нем двадцать четыре патрона. У тебя тоже шестнадцатый калибр. Скажи, чего надо, я из города вышлю. Игрушек Володьке пришлю. Ты выберешь вре­мя, еще убьешь, я уж два года впустую езжу...

Коля сказал:

— Ничего не надо. Бери. Капитолина сказала:

— Конечно берите. Да он и так ваш. Вы такую проделали дорогу, не все ли равно, кто его подстре­лил.

Коля ушел. Мне бы тоже лучше уйти, но той силы, которая двигала Колей, я не мог в себе отыскать. Ка­питолина укрыла меня одеялом и приласкала своей за­ботливой, материнской, женской рукой. Только и ска­зала мне:

— Спите.

Я улыбнулся ей и тут же уснул.

 

...Когда я прошел дорогу от Кыжни до Вяльниги, то позабыл, что глухарь у меня в мешке за спиной не мой, а Колин. Глухарь стал моим, как ружье, сапоги. С каждым километром глухарь тяжелел. Чем тяжелее он становился, чем больше я уставал, тем все более ут­верждался в праве владения этой добычей.

Из Кыжни в Вяльнигу я шел значительно дольше, чем из Вяльниги в Кыжню. Километрах уже, навер­ное, в трех от Вяльниги, против лесозавода, в потем­ках, силы оставили меня. Я сошел с дороги. У ограды лесозавода дыбились груды опилок. Я лег на опилки и тотчас забылся, помер. И, может быть, через мгно­венье воскрес. Поднялся. По дороге шел поздний про­хожий. Увидев восставшего из земли человека, меня, он подхватился бежать без оглядки. Быть может, и до сих пор в тех краях бытует легенда о ночном упыре, блуждающем около лесозавода.

Здесь бы можно закончить рассказ. Но в нем есть продолжение, как бы вторая глава. Рассказ вначале пройден, отмерен шагами.

На будущий год, в апреле, пришло письмо от Коли Савельева: «...Приезжайте. За делянкой в болоте у глухарей начерчено, в марте я ходил, смотрел. Выез­жать будете — сообщите письмом, когда. Чтобы я вы­брал свободное время».

Снова — Вяльнига, Сигожно, Островенское, Кыжня. Капитолина напоила нас с Колей чаем. Машина Колина, «ЗИЛ-сто-полсотни-первый», стояла под окном. Когда мы садились в машину, Капитолина вынесла бутылку островенского вермута:

— Вот возьмите. С прошлого года у нас стоит. Вы позабыли. В лесу с устатку выпьете.

Проехали мы километров, может, двенадцать. Коля то разгонялся, ходом проскакивал лужи, озера глиня­ной жижи, то цеплялся за грунт цепями. Нигде ни ра­зу он не застрял, не забуксовал. Дорога шла лесом, уперлась в вырубку и прекратилась.

— Прошлый год тут рубили, — сказал Коля, — я как привезу рабочих — сбегаю в лес. Ток нашел на бо­лоте. Помету полно накидано, и весной глухари по на­сту чертили. Правда, нынче тут еще дорубали послед­ки. Кто-нибудь мог разнюхать. Не знаю, вроде бы не должно...

Мы спустились по вырубке на болото. Тут росли только ели, обвитые лишаями. Безжизненно, глухо стало кругом, потемнело. Ноги проваливались в глу­бокий, рыхлый снег, под ним настоялась вода. Места­ми вода проступала наружу, приходилось щупать, про­меривать глубину. Мы искали хотя бы какой остро­вок твердой почвы, бугор, чтобы стать на ночлег. Шли по колено в снегу и воде, пока совсем не стемнело. То­гда нарубили еловых лап, настелили на снег, умяли. Наготовили дров, запалили костер. Хорошо поработав, согрелись. Костер получился в меру, без спешки спо­рый, веселый. Мы вскипятили чаю и пили его пополам с островенским вермутом. И так вышло вкусно да слад­ко, что лучше и не бывает. Тепло, возникнув в горта­ни, проникало до пяток, до самых кончиков пальцев. И хмель овеял нам головы — легкий, душистый, как ветерок в июле над полем цветов.

Коля полулежал на лапнике, против меня, за кост­ром. Глаза его заблестели от вермута с чаем. Коля — молчун, бездорожный ездок, плаватель по вечно тряс­ким протокам-проселкам — вдруг заговорил певуче, раздумчиво, складно, как говорят одинокие жители леса в избушках-кордонах. Так в старину говорили, — теперь уже этих избушек и нету нигде, лесовики все живут по поселкам.

— Вот я все еду, еду, — сказал Коля Савельев, — даже дома сижу за столом — все равно вроде еду. В семнадцать лет сел за руль, теперь уже мне тридцать четвертый. Когда я не еду, то будто бы и сам не свой, не у дел, чего-то мне не хватает. Жена меня попрека­ет, что я поддаюсь — куда пошлют, я и еду. Начальст­во хвалит: никто не может, а Коля Савельев может. Будто особенный я какой, А мне ехать просто. Чем лучше работу делать, тем проще она... Когда остановишься, тут уже сложно. Надо что-то еще уметь. Одни хозяйство заводят, курей, поросят, хворобу разную приобретают. К этому у меня душа не лежит. Другие водкой себя одуряют... Можно книжки читать. Я книж­ки любил читать. Помню, Ромена Роллана читал, «Жан-Кристоф». Еще когда в десятом классе учился. Работал и учился. Только начинал еще ездить на ма­шине. И ездить мне нравилось, и книжки читать. Еще не знал, что лучше...

— Теперь знаешь? — спросил я у Коли.

— Вот мы ехали с тобой, — сказал Коля, — заме­тил, я все норовил из колеи выбраться, на бровку? А все равно в колею затягивает, как ни крути. Чем луч­ше ты накатал свою колею, тем легче доехать до ме­ста... Конечно, на бровку хочется вылезти, свернуть куда-нибудь за кювет.

У меня как выпадает день свободный, — рассказы­вал Коля Савельев, — или хотя бы час — так я в лес. Это тоже как книгу читать: про себя забываешь, буд­то и нету тебя. Я мурашей люблю наблюдать, вот ин­тересные звери. Один с другим встретится — и давай лобызаться. Родня, стало быть, или дружки, кореша. Иные, как встретятся, подерутся — значит, вражда у них тоже, как у людей. И всё-то они спешат, всё заня­ты. Иной, глядишь, жука майского подцепил, — жук его тяжелее в сто раз, а он все равно волочет...

Или вон глухари. Я их редко когда стреляю. Про­шлый год так уж вышло, директор мне наказал. «Сво­ди, — говорит, — на ток писателя...» Ну, я не знал, что за птица такая, писатель все же... Неловко, если с пу­стыми руками с тока придет... Я долго ждал, думал, сам песню услышишь. Потом гляжу — совсем в дру­гую сторону ломишься... Интересная птица глухарь. Я в марте лыжи с собой прихвачу, рабочих свезу на делянку... Утречком рано наст крепкий. Сбегаю по­смотреть, как они крыльями чертят, танцуют. Снег чи­стый, все можно прочесть. Тоже целая книга... Или возьми — турухтаны. В мае, как в Кыжне спадает во­да, они на косах играют, на песке. Это у них такие любовные игры, представления, почище любого бале­та... На Вондеге бобры поселились, плотину построи­ли. Значит, что-то соображают. Не просто так... Я мог бы стать лесником, — сказал Коля Савельев, — мне нра­вится это дело. Но вот — стал шофером. Жена обижа­ется: редко дома бываю. И правда, так-то посмотришь, дом как все равно полустанок — короткая остановка. Погреешься чуток, чайком побалуешься, переку­сишь — и дальше. Дома всегда забота, какой-нибудь недостаток: то капусту солить, то валенок нет у Володьки, то болезнь, то Капитолина в Вяльнигу собра­лась, Володьку не с кем оставить. И слезы тут тебе, и обиды. И ты всегда виноватый выходишь — глава се­мьи. Я дома как-то теряюсь, — хозяин я, видать, нику­дышный. Я лучше лишнюю ездку сделаю — устану, и ладно, можно поспать... Мне, знаешь, за последнее вре­мя стал сниться остров. На нем эстонцы живут. Тоже у них колхозы, как у нас, а деревень — раз-два и об­челся. В наших деревнях каждый избу ставит впри­тык к соседу, да чтобы поближе к дороге, окошки вы­лупить на улицу, все ему надо видеть, пыли досыта наглотаться. И чтобы его все видели. У эстонцев сов­сем по-другому. Они свои мызы построили так, чтоб никто их не видел. По хуторам попрятались, с дороги их вообще не разглядишь. Вокруг хуторов липы выса­дили, клены, дубы. А сирень у них в июне цветет — дак это целое море цветов. Как у нас льняное поле в цвету, так у них, если сверху посмотреть, с погра­ничной вышки, все сиренью застлано... Я на погран­заставе служил на острове. Тоже шофером, на машине ездил, «ГАЗ-51». Ну, и так приходилось всякую служ­бу нести, наравне со всеми: и в дозоры ходил, на выш­ках дежурил. Рыба у нас на заставе всегда своя, сами ловили: салаки там полно было, и окунь крупный, а осенью — угорь... И вот однажды, в июле, послали меня с машиной помочь колхозу эстонскому, на сенокос. В командировку, значит, на целый месяц. На другой конец острова, в дальний район. Ну, дальность у них там не то, что наша: весь остров проедешь за полдня, хоть вдоль, хоть поперек. Начальник заставы на карте мне показал, как ехать. Дороги у них там везде дай бо­же, не нашим чета. Я бочку горючего погрузил и по­ехал. Кое-как отыскал пункт моего назначения. В прав­ление колхоза пришел, представился: мол, прибыл. Они по-своему там балакают, по-эстонски, разглядыва­ют меня, зубы скалят. Один, председатель, что ли, по-русски мало-мало знает, а так больше никто. Он гово­рит мне: «Поехали». Дорогу показывает. Ну я, что же, еду. Привез он меня на какую-то мызу. Хозяйка вышла, старуха, и молодая девка, рослая такая, креп­кая — эстонки вообще все здоровые,— показалась и скрылась. Председатель поговорил со старухой и мне объясняет, что здесь я буду жить. На постой меня, зна­чит, определили. Сирень как раз уже отцветала, про­стая сирень опала, а на персидской еще были цветы... Ладно, думаю. Место понравилось мне, но вида я не по­даю. Наше дело — солдатское. Отвез я председателя в правление, он мне говорит: «Отдыхай. Надо будет — мы позовем». Ладно. Что же? Приехал я к старухе. Машину поставил. Старуха по-русски ни в зуб ногой. И дочка ее тоже ни слова не знает. Чего-то лопочут и улыбаются. Показали мне, где помыться,— под ли­пой у них умывальник повешен. Старуха полотенце вы­несла. Помылся, меня приглашают в избу. К столу са­жают. Ставят миску с картошкой — картошка у них чистая, крупная, белая. Яичницу подают, на сале жа­реная, шипит. Салаку копченую, лук со сметаной. И ставят кружку металлическую, литра так на полтора. В ней пиво темное, густое. Я объясняю, что пусть и хо­зяйки тоже выпьют со мной. Они присели, и старая и молодая. Тоже пива себе налили, кружки поменьше у них. От пива тепло мне сделалось, весело. Я выпил, откушал, спасибо говорю. Молодайка меня зовет: пой­дем. На двор меня вывела. Голова у меня вроде ясная, а ноги плохо идут, тяжелые. Она смеется, зубы так и сверкают. Показывает мне — вон туда иди. Наверх мне надо идти по лесенке, на сеновал забираться. Я полез, а молодайка зубы все скалит. Ну, думаю, попал сол­дат к богу в рай. Вида не подаю... Сено свежее, на сене кошма войлочная постелена, простыня, подушка пухо­вая в розовой наволочке, одеяло с пододеяльником. В общем, стал я там жить...

Утром чуть свет вскочил, машину приготовил, за­правил, старуха уже на ногах, завтракать меня при­глашает. Я отказался. Все же неловко как-то: вначале поработать надо, потом угощаться. Поехал в правление. Там они опять побалакали. Председатель мне говорит: «Отдыхай пока, солдат, позовем, когда надо». Я к ста­рухе поехал. Куда деваться? Завтраком накормили меня от пуза: рыба, лепешки, кофе со сливками. Мо­лодайка убежала, должно быть, на работу. Старуха литовку взяла, пошла на покос. Я косу отбил. Лужай­ку выкосил, сено сушил до обеда. Пообедали мы, де­лать нечего, я на сеновал забрался. Валялся до вече­ра. Так никто за мной и не пришел. Утром я опять в правление еду. Там мужики смеются, мне говорят: «Живи, солдат, отдыхай, женись; эстонки — добрые жены, хозяйки хорошие». Ну, мне неловко на дармов­щину жить. Я говорю: «Работу давайте». Поставили меня сено возить, молоко, рыбу — у них рыбацкая бригада была... Старухе по хозяйству я кое-что помо­гал — и жил. Объясняться мы научились. С молодай­кой общий язык нашли. Дояркой она в колхозе рабо­тала. Эрна ее звали. Вот так и жил целый месяц, как у Христа за пазухой. Ни раньше такого не было, ни по­том. Все ехал я, ехал, и вдруг — остановка. И дом и стол тебе приготовлен. И пива полная чаша. Десять лет прошло, и вот вдруг приснится... Все ясно вижу, кажется, наяву: синее море, сиреневые кусты, и тихо-тихо, нигде ни души, только пчелы жужжат. Как меня провожали, старуха с Эрной заплакали. Эрна села со мной в машину. Мы отдельно с ней попрощались...

Пока рассказывал Коля, ночь на убыль пошла. Ко­стер наш сгорел. Неохота нам было покидать наш би­вак, но надо. Подтянули голенища сапог и захлюпали по снеговой хляби. Настолько мертвое было место, что даже и птиц не слыхать. Только где-то ухнул филин, журавли протрубили зорю. Хотелось уйти отсюда, стать ногой на твердую землю. Но я все слушал, все ждал. Не дождался. Вышел на вырубку, там встретил Колю,

— Пусто,— сказал я ему.— Не поют.

— Должно быть, разнюхали, распугали. Ток здесь был верный. Я в марте ходил, проверял.

В дороге Коля молчал. Когда мы с ним расстава­лись, сказал:

— За Кыжней, в корбе, есть ток. Туда не пойдешь, пока снег. Только числу к десятому мая. На будущий год захотите — приезжайте. Можем сходить. Ток там богатый…