Глеб Горышин

Первый урок глухариной охоты я прошел не в ле­су, а в Центральном лектории на Литейном проспекте, в начале пятидесятых годов. Учитель стоял за кафед­рой на сцене, сухощавый мужчина сильного возраста, по тогдашней моде — в долгополом, двубортном, широ­кобрючном костюме в полоску, с накладными плеча­ми, в белой сорочке, при узком галстуке; справа на лацкане значительно поблескивала медаль лауреата Сталинской премии. Афиша оповещала о том, что лек­цию «Весенняя охота на боровую дичь» прочтет кан­дидат технических наук, лауреат. Лауреатов в ту пору било не так уж много, гораздо меньше, чем нынче.

Лектор достал из кармана широких штанин спичеч­ный коробок, поднял его над кафедрой и пощелкал по нему ногтем. Щелканье имело определенный ритм, тембр, продолжительность пауз, даже и внутреннюю экспрессию. Сначала редко, потом почаще, щелчки слились в дробь, коробок заерзал в руках исполнителя, Послышались клекот, шипенье, скирканье. На спичечном коробке была исполнена глухариная песня. Я за­помнил ее, и когда впервые услышал в лесу, на току, то сразу узнал.

Лекция «Весенняя охота на боровую дичь» имела все признаки академической лекции: вводная часть, теоретические постулаты и эффектная концовка покои­лись на богатейшем фактическом материале; лектор уложился ровно в пятьдесят академических минут. Главное, что запомнилось мне,— это звучащий спичеч­ный коровок и еще до удивления самостоятельный рот говорящего человека. Рот раскрывался, губы растяги­вались или складывались — корытцем, гармошкой, гузкой — еще до того, как в звуковом аппарате рож­дались слова...

Все другие лекции этого человека — моего Учите­ля — я выслушал у костра или за столом в каком-ни­будь лесном селении. Наши с ним общие хождения по лесам начались много позже той первой лекции в Центральном лектории на Литейном. Зароненные в мою душу семена проросли и, должно быть, требова­ли дальнейшего квалифицированного ухода. Наша встреча произошла сама собою, мы обрели друг друга раэ и навсегда. Учитель получил реальный шанс ис­полнить один из заветов, которыми, как я понял впо­следствии, он руководствовался всю жизнь: «Учитель, воспитай ученика!» На подаренной мне монографии по нейтрализации канцерогенных веществ в процессе коп­чения колбас путем химической обработки, принес­шей Учителю докторскую степень, он сделал дарствен­ную надпись: «Жаль, что мы с Вами так поздно по­встречались...»

Из тощего, лопоухого студента, бегавшего в лекто­рий на Литейный для скорейшего приобретения всяче­ских знаний, я вырос в члена Союза писателей сред­них лет. Учитель за эти годы всецело освободился от каких бы то ни было телесных излишеств, он усох, заострился, вроде даже провялился, словно сам себя заготавливал впрок на долгое время. И еще он изряд­но-таки пооглох. Понятно, что уши — главный орган охотника на глухарином току. Но Учитель и тут при-Ценился, по веснам ехал в заветные чащи, пущи и топи; на им же найденных не оскудевших (охотился по науке) токовищах ему помогала жена Зинаида Викентьевна, обладающая молодыми ушами. Жена выво­дила Учителя, затравленно зыркающего глазами от подступившего со всех сторон безмолвия, на глухари­ную песню, увлекала за собою, согласно им же препо­данной науке: три скачка по твердому грунту, покуда глухарь не слышит, поет — и замри, два шажочка по мочежинам...

Когда Учителю удалось заиметь слуховой аппарат заграничного производства, он очень приободрился. Но аппарат настолько усиливал лесные шорохи и писки, что стоило поднести его к уху — и лес давил на бара­банные перепонки, как напичканный голосами и музы­кой эфир. Глухариная песня уподоблялась мотоциклет­ному треску. Теперь Учитель брал с собой на охоту и аппарат, и жену.

Увидеть или откушать добытого Учителем глухаря или хотя бы услышать произведенный им выстрел мне так и не привелось. В его охотничьих предприятиях теория возобладала над фактическим материалом. Па­мять о том, что правда было когда-то, сохранялась в пылящихся на стенах его жилища глухариных хвостах.