Глеб Горышин

Весна уходила... куда-то на север. Я догонял ее на автобусе «Икарус», всматривался в мелькающие за окном деревья, пытаясь определить в сумерках, какие из них тополя, какие березы и осины. Узнавая осины и обмирая, я прикидывал их листы, не с пятак ли. С пятак, то и ехать не стоило: глухари уже не поют.

Автобус трясся по щербатой дороге час за часом. Чем далее уезжал я на север, тем, казалось мне, боль­ ше диаметр листьев. Я утешал себя тем, что место, куда я еду, выше над уровнем моря, весна там притормо­ зила. Я ехал на Вепсовскую возвышенность.

Под утро пересел из большого автобуса в средний. Возвышенность обозначила себя протяженными гряда­ ми, озерами в распадках, снегом в ельниках. До ли­ стьев было еще далеко, только почки на березах. Дорога стала описывать кривули. Один из них оказал­ ся последним: автобус развернулся и стал.

Я спустился с крутого угора к деревне, свернул у скотных дворов на тракторную колею, перебрел по ко­ лено разлившийся по полю ручей, нашел исток нуж­ ной мне тропы, вскоре оказался в глухом лесу, зашур­шал по целому снегу. Года два тому назад над этими местами пронесся ураганной силы шквал, вывалил вековые деревья. Они так и остались лежать: лесниче­ ство, лесники не решились подступиться к ним с пи­ лой, топором, убоялись громадности труда. Хождение по тропе теперь представляло собою лазание, продира- ние сквозь частокол сучьев.

В одном месте тропа упиралась в болото и пропа­ дала. Болото хлюпало под ногой, колыхалось над то­ пью, пускало пузыри. Вровень с болотом мертвенно си­ нело озеро. Ни утки, ни кулика, ни рябчика, ни даже сойки или сороки не попадало мне на пути.

Через три часа ходу (с тремя перекурами) хмурый лес расступился, появились прогалины, приветливо за­ белели березы, зажелтели вербы, сквозь узоры чере мушных кустов внизу завиднелось зеркало ясных вод — большое озеро. Я обрадовался ему, как другу на чужбине, оно было близко и отдалялось, дразнило. И нужно было найти в черемушнике место, куда при­ чаливают лодки с той стороны. На той стороне, как серые валуны, обсели угор избы большого села.

В устье тропы нашлась втянутая в берег лодка. Тут же спал на сухой траве здоровый малый лет двадцати пяти. Здоровье переполняло его, как словоохотливого человека слова, выпирало наружу. Он спал так креп­ ко, что не расслышал моих шагов. Я постоял над ним, подумал, что вот таких крепко спящих брали в войну голыми руками в качестве языков. Но каково их, тол­ стомясых, было тащить через линию фронта...

Разбуженный, малый взял в руки весло; мы по­ плыли, сидя друг против дружки. Мой кормчий рас­ сказал, что в прошлом году убил на току четырех глу­ харей. Одному оторвало картечью ноги, мошник сле­ тел наземь, кинулся на охотника с безнадежной отва­ гой...

По всему было видно, мой вожатый не читал поле­мических статей Учителя и его Супротивника — о поль­ зе охоты, о ее вреде. Я подумал... Впрочем, это неваж­ но... Я знал про вожатого, что он работает милиционе­ ром в городке в ста двадцати километрах от родного села. Тока ему показал старик отец, известный в ок­ руге (и мне знакомый) не только глухарятник, но и медвежатник. На отца я рассчитывал, уведомил его, что приеду. Старик послал мне навстречу сына...

Ночь выдалась тихая, с морозцем под самое утро. Костер горел добро. Мы приняли с моим юным вожа­тым по чарке, легли на еловые лапы. Он мне опять рассказал о своем прошлогоднем охотничьем счастье. И я подумал... Но выбора не было у меня. Договори­ лись идти на ток в два часа ночи.

Мой будильник старого глухарятника поднял меня в нужную минуту, да я и не спал. Табор вблизи глу хариного тока не место, для сна — для чего-то друго­го, для полудремы, какой-то особой невесомости, ко­ гда сознаешь себя отрешенным от всех зацепок-привя­ зок, затерянным во вселенской ночи, время слушать дыхание натуры, огонь, биение жизни в собственном естестве. Мой вожатый — милиционер — спал каменно, непробудно. Я поправил костер, постоял в бездумном одиночестве, разбудил парня, не с первого раза и не со второго...

Пошли. Мое внимание сосредоточилось на широ­ кой спине вожатого. Я двигался за ним тенью, шаг в шаг. Мы спускались в какие-то волчьи ямы, поды­ мались на гряды, култыхались в сугробах, как косачи. Я подумал, что это не дело — табориться так далеко от тока. Еще я подумал... Но — ладно... Вожатый по­дал знак стать и слушать. Стучала кровь в висках, шуршали по коже капельки пота.

Лес пребывал в глубоком оцепенении, казалось, и не проснуться ему. Даже филин не ухал. Стал поджи мать морозец, появились первые признаки дрожи во всех членах, захотелось постукотать зубами. Внезап­ но меня осенила простая мысль: мы пришли на ток в два часа по новому, летнему времени, а птицы-то не знают, что время перевели на час вперед. Значит, что же? У птиц самое время сна. Я поделился с вожатым моим озарением. Он согласился со мною. Каждый из нас отыскал себе чурку и сел.

Время текло несносно медленно, тихо, от сигареты до сигареты. Курение, увы, не греет, сколько ни смоли. Вожатый попался мне терпеливый: вырос в этих лесах — сидел совою, не шелохнулся. В положенный час (по старому времени) запикали птахи. Обязатель­ ный в прежние времена побудчик-вальдшнеп почему- то не огласил лес хорканьем и попискиваньем. Не за­ бормотал, не зачуфыкал косач, не затрубил журавль. Даже заяц, обыкновенно в эту пору лопочущий бла­ гим матом свою любовную чепуху, и тот не подал го­ лоса. Не прилетела, квохча, не побудила своих кава­леров глухарка. Ни один мошник не щелкнул клювом, не скиркнул.

Каждое из этих явлений (т. е. неявлений) требовало обдумывания, обсуждения со знатоками — Учителем или его Супротивником. Почему не пролетел на черте ночи и утра вальдшнеп? Учитель скажет: «Уже позд но, он свое отлетал». Или: «Еще рано, не время». Су­ противник скажет: «Откуда ему взяться, вальдшне пу? Его же эти сукины дети колошматят на всем ты сячеверстом пути его пролета. Весной на тягах еще хоть мажут, а осенью, с натасканными собаками... Ку­ да же ему деваться от «защитников природы»? Он ведь крохотный долгоносик, в нем мяса-то кот напла­ кал... Вальдшнеп — украшение леса, в сентябре в его перьях все краски осени... А его бьют и потом еще хвастаются...»

В отношении тетеревов двух мнений быть не могло: тетерев — полевая птица; появились химические удоб­ рения— не стало тетеревов... Журавль вообще занесен в Красную книгу, — где же ему, тонконогому, выжить при нынешнем многолюдстве?

Глухари не запели... Почему? Тут представлялась поистине бесконечная цепь объяснений, предположе­ний, доводов, субъективных мнений и пр. Глухари не поют при ветре — на этом сходятся все знатоки. В наше утро ни один листок не шелохнулся от ветра (да и листков не было). Хорошо. Значит, что же? Глу харей должна разгорячить — для любовного пения и поединков — глухарка, своим квохтаньем. Не приле­ тела кополуха, глухари помалкивают. Но и тут бабуш­ ка надвое сказала. Может, глухарка сама разгоряча­ ется, летя на призывные песни кавалеров... Глухари не любят посетителей на токах, особенно в неурочное время. Заметив постороннего, не поют. Это уж точно! А мы явились в глухую полночь, чиркали спичками, пыхтели сигаретами, навоняли табачищем, настуча­ ли зубами от стужи. Глухарь—чуткая птица...

И еще была у меня версия, объясняющая глухари­ ную промолчку. На этом току мой вожатый прошлой весной взял четырех машников (так он говорил). Это уже не охота, побоище, ток надо считать разбитым. Я высказал мою версию вожатому, он отверг ее с ми­ лицейской категоричностью: «Это исключено. Их еще тут штук пятнадцать пело».

Рассвет в лесу совершается скоро. Вдруг обозначит себя чуть розоватое небо, мох станет зеленым, между деревьями прорежутся створы, под носом у моего во­ жатого обнаружатся усы, как у вынырнувшего из глу­ бин на поверхность тюленя.

Чуть только мы поднялись и громко заговорили, как над нашими головами захлопал крыльями в вер шине сосны, улетел здоровый глухарина. Долго же он слушал наши секреты. Отойдя шагов на сто, мы подняли другого глухаря. Повсюду накидано было рвано­ го, нервического, токового глухариного помету — и кучного, неторопливо произведенного на свет. Моя вер­ сия о разбитии тока отпадала. Тогда что же?

Мы попрощались с вожатым. Ему в ночь заступать на дежурство. А мне... дежурить на этих сосновых гря дах, в заснеженных падях, на моховых болотах. Впер­ вые в моей долгой жизни глухарятника фортуна яви ла случай разведать собственный ток. Милиционер его не разведал. И он не жадничал, видно было, хотя за видовал мне: дежурство на току привлекало его го­ раздо больше, чем где-то там, в городке.

С полдня стал накрапывать дождь, в небе погро­ мыхивало, неподалеку урчала река. Вся округа, куда бы я ни ступил, удобрена была глухариным пометом, подснежным, свежим, токовым, кормовым — на брус­ ничниках. Стоило мне отправиться на подслух, на склоне дня, как тотчас слетел глухарь. Стало быть, тут же, вблизи от тока, в своей глухариной республи­ке, они и дневали. Идти на подслух не стоило, как бы не распугать мошников.

Еще это была медвежья республика, повсюду на­ходились следы присутствия мишек: свороченные ма­ кушки муравейников, отметины когтей на соснах, глу­бокие вмятины на песках и грядах (однажды И. С. Со колов-Микитов заметил, что след медведя похож на след мужика в лаптях), парящие кучи. И нигде я не встречал такого множества строенных с размахом, в человеческий рост муравейников. Должно быть, мура­ вьи привлекали сюда медведей; в этом и состоит эко­логическое равновесие: одни обитатели леса помогают свести концы с концами другим. Еще это называют биогеоценозом.

Табор я обустроил у комля длиннолапой ели. Во­ дой разжился в болотце. Дров заготовил с запасом. Ночью дождь зашуршал сильнее. Иногда в шуршанье мне чудилась поступь медведя. Я разбавлял горячий чай прихваченным на такой случай горьким верму­том, один к одному, и нервы мои успокаивались.

Костер в дождливую ночь уподобился нраву кап­ ризной женщины: то он горел ровным, горячим пла менем, казалось, надолго, то вдруг, в лучшую пору го­ рения, погасал, без каких-либо на то причин. Я равно­ мерно то промокал, то высушивался, то благодуше­ ствовал, вытянув ноги к огню, то раздувал уголья, гло­ тая дым и плача.

Когда пришло время идти на ток, прогоревший бы­ло костер неожиданно подхватился, набрал откуда-то силу, весело зафырчал. Пришлось его погасить, а так было жалко..

На ток я явился по правилам, к нужному часу. Глухари опять не запели, но кое-что я расслышал в покряхтываниях, поскрипываниях, шелестах, вздохах предрассветного леса. Один глухарь сидел на ели в ни­ зине, другой на гряде на сосне. Петь оба они еще не умели по молодости — первогодки. Пощелкивали клю­ вами, поскрипывали (за это их зовут скрипачами), а песня не получалась. Они прилетели на ток поучить­ ся песне у взрослых певцов. Взрослые не явились. Моя вчерашняя версия подтвердилась. Ток или выбили в прошлом году, или спугнули, стронули с места. Куда он переместился?

Значит, что же? Надо под вечер взойти на гряду, послушать прилет...

Чуть рассвело, я вернулся к костру, разживил его на теплой еще золе, прилег — и забылся. Едва ли мож­ но назвать это сном: перенатруженный на току, мой слух продолжал внимать звукам тока — галлюцина­ циям. Вдруг мне послышалась песня глухаря, такая отчетливая, без помех, что я мог определить направле­ние", даже вычислить место, откуда доносится пение. Какая-то сила подхватила меня с елового ложа, пове­ ла не знаю куда. Солнце уже поднялось над лесом, я лихорадочно перебрел низину с хлюпающей под сне­ гом водой, повернул на примыкающую к главной хреб­ тине боковую грядку, еще прибавил ходу. Грядка по­ лого сошла в болото с торчащими из-под снега ред­ кими чахлыми елками. На болоте пели три глухаря. Ну что же... Я улыбнулся. Мой глухариный бог подарил мне мой звездный час. Ищущий да обрящет... До того хорошо мне стало, что даже не хотелось идти под песню: вдруг спугну, разрушу... Но что-то уже за­ мирало в моей груди, перехватывало горло, кидало то в жар, то в холод. Я сделал первый шаг в снежную прорву, как в первый раз с парашютом в открытую бездну люка...

Идти оказалось дальше, чем слышалось с гряды. Глухарь пел по ту сторону болота на склоне. И я бы дошел до него... Даже успокоился, сдерживал себя, не позволял больше двух шагов под песню... Глухарь что-то заметил, стал делать перемолчки между пес­нями, пощелкивал, слушал. Но, видно, хотелось ему еще петь. Он зашкворчал, я выпростался из снега на сухое место, не рассчитал усилия, хрустнул сучком... С обломным грохотом глухарь снялся с дерева...

Ну вот и мой собственный ток... Стало быть, заслу­ жил.

С чувством исполненного, увенчанного наградой де­ ла я возвращался из лесу в деревню. Навстречу мне мчался по песчаной дороге заяц, вылинявший, в лох­ мотьях серой шерсти, в белых смешных панталонах. Непривычный к редкому в этих местах человеку, за­ яц не испугался, а удивился, притормозил, присел, раз­ глядывая меня во все глаза, шевелил усами. Ни ма­лейшего желания спасаться от меня — прыжками, скидками, бегом — заяц не обнаруживал, просто си­ дел и смотрел. Сколько бы так продолжалось, не знаю. Пришлось обратиться к зайцу с речью: «Ну-ка, дай дорогу, косой!»

На ручье из-под ели взлетел, сел на ветку рябчик. Страстное, из давних охотничьих лет чувство, помимо воли, вопреки солидарности с Супротивником охоты, вскинуло ружье к плечу, выцелило серую птаху, давну- ло на курок... Выстрела не было. Я опустил ружье, с облегчением посмеялся. Ночью вложил патроны в стволы, на случай медведя, утром вынул. И слава богу.

Из придорожной мочажины тяжело поднялись с кряком две серые утки. Шел берегом озера, из-под склоненного к воде ивового куста выплыли на откры­ тую воду гуси, прошлепали, разбежались и полетели. Я насчитал девять гусей.

Нашел на дороге сморчок, рядом с ним муравей­ ник. Сорвал сморчок, положил его в муравейник, скло­ нился, стал наблюдать. Мураши живо обследовали явившееся невесть откуда тело сморчка. Один из них, рыженький, присел на сморчковой обочине (для му­рашей складки на сморчке — все равно что для меня лесные гряды и пади), воздел кверху лапки, стал их потирать одна об одну, может быть, предвкушая ла­комую, от пуза еду (мураши не знают, что сморчки на до отваривать, прежде чем есть) или же созывая племенников на совет, что поделать с такой орясиной»; Я долго бы еще наблюдал, что станется со сморч­ ком в муравейнике, но силы мои истощились — сто­ ять в три погибели согнутым (муравейник был неболь шенький), глаза заслезились от натуги. Я пошел, ра­ достно обещая себе вернуться сюда, поглядеть, что бу­ дет.