Глеб Горышин

 

Летом я живу в каюте дебаркадера. Утром выйду на божий свет, и если солнце, то перелезу через перила и спрыгну в Кундорожь. Дух перехватит вначале, по­том хорошо. Наколю дров, снесу охапку на летнюю кухню, зажгу огонь под плитой. Выйдет егерь Евгений Васильевич Сарычев, скажет:

•  Ну, что на завтрак будем готовить?

•  Картошку можно пожарить с тушенкой,— отвечу я.— Да чаю.

•  На леднике сала шматок здоровый,— скажет егерь,— я на веревке его опустил, в корзинке. А хочешь — сеть иди похожай. На жареху-то всяко попалось. Я съезжу травы накошу для кроликов, а ты да вай действуй. Шуруй!

Я жарю картошку. Слышу: прошли мотоёлы — и тихо. Стрекочут и свищут скворцы. А вот брякнул цепью егерь внизу на бону. Приходит ко мне на кухню. Садимся к столу и медленно, сладко жуем. Громко хлебаем дегтярной заварки цейлонский чаек, давим в стаканах сощипанную неподалеку в траве землянику. Мы не торопимся. День огромен, не почат. Нам хватит хлеба, круп, табаку и рыбы. Нам хватит работы. Мы курим и щуримся, как коты.

•  …Ну что, убил? — спрашивает меня егерь.— Я спал уже, слышал выстрел.

•  Убил,— отвечаю я и горжусь.— Целый час ее караулил, сидел, выцеливал. Близко, дробь кучно летит, надо точно поймать на мушку...

Мы выходим на берег, спускаемся к забранной сетью загонке. Тут сидит на гнезде подсадная утица Катя, тут двенадцать ее утят. Вчера это было — двенадцать. Сегодня считаем — десять. В гнездо повади­лись крысы. Вот здесь я сидел, караулил с ружьем... Подымаем убитую мной накануне зверюгу с длинным голым хвостом. Кидаем подальше в речку.

•  Ну ладно, Евгений Васильевич,— говорю я егерю, будто прошусь у него отпустить.— Пойду посижу...

•  Надо, надо,— напутствует меня егерь.— Только давай откачаем сначала воду из дебаркадера. А то затонешь еще, погибнешь с недописанной статейкой в руках.

•  Давай.

Помпа скрипит и чавкает. Льется вода из чрева нашего дебаркадера в Кундорожь.

— Ну хватит,— прошу я егеря. — Теперь не затонет. Можно садиться к столу.

— Садись,— разрешает егерь.— Валяй.
Забираюсь в каюту. Вижу в окошко утиный садок.

Катя вывела желтых утят на травку. На шесте подвешена мертвая сойка. Прошмыгнула крыса в траве. Задергиваю занавеску, мучаюсь над бумагой, над первым словом...

«Лето нынче солнечное. Земляникой обсыпало низкие берега речки Кундорожи. Медленно движутся, оги­бая озеро, гонки леса, поваленного зимой на Вяльниге, Шондиге, Кыжне. Штабеля березовых и осиновых дров проносят высоко над травянистыми берегами самоходные баржи.

Старший егерь Кундорожского охотничьего хозяй­ства Евгений Сарычев поднимается на крышу и оглядывает в бинокль губу: не забрался ли кто в тростники с моторной косилкой. Шуметь в тресте мотором запрещено: можно распугать утиные выводки.

Стук моторов на канале, лязг кранов, гудки пароходов и крики чаек растворяются в сосредоточенной тишине великих водных пространств, лесов, тростниковых плавней. Тишина плодоносна. В тишине поды­ мается новое поколение леса, движутся косяки судаков, сигов и лососей, тучнеют луга, полнятся дичью озера.

...Недавно на Кундорожи был слышен лай охотничьих псов — Шмеля и Карая. Лай не вредил тишине. Какое жилье в лесу без собачьего лая?

Востроухий, норовистый Шмель прибыл на Кундорожь молодым подпеском; в первую зиму он взял живьем четырех куниц и трех енотов. Он отыскал среди торосов на озере нерпичью лежку и разнюхал одна­ жды медвежий след...

Шмеля привез Евгений Сарычев. Они жили вначале вдвоем, вместе мерзли и грелись — у печки. Они разговаривали друг с другом, а когда по утрам распахивали дверь на волю, в снега, то видели лосей, глодавших кору на осиновых чурках.

Шмель вырос в добрую зверовую лайку, с приветливым и нетерпеливым, с азартным, веселым и злобным
на охоте нравом. Пяльинские охотники завидовали Са рычеву. Егерь Сарычев любил своего пса и гордился им. Он мечтал именно о такой собаке, и она досталась ему к сорока годам. Он ее воспитал.

Карай был жесткошерстной немецкой легавой. Он появился на базе летом, его привез охотовед Людвиг Блынский. Охотовед приехал на Кундорожь из города вместе с женой, ребенком и тещей.

Он был десятью годами моложе егеря, по службе Сарычев подчинялся ему. Охотничали и рыбачили они порознь. Блынский взыскивал с егеря за служебные упущения и отлучки. Сарычев отлучался в город: там осталась его семья. Но жили егерь с охотоведом под общей крышей — без ссор.

Карай уступал на охоте Шмелю. Он за год задавил только одну курицу в Пялье и отбил из стада одну овцу. По зверю он не пошел, на утиных охотах был бесполезен.

Блынский завидовал Сарычеву. Ему тоже хотелось сдавать куньи шкурки первым сортом — по двадцать рублей за штуку. Он стрелял ворон и сорок и получал премию за вороньи лапки. Он собирал чаячьи яйца в кочкарнике и потчевал семью яичницей. Он разорял зимние хатки ондатры и получал установленный профит за ондатровый мех. Он ставил капканы на горностая. Один раз выстрелил по токующим на берегу турухтанам и уложил зараз восемь штук позабывших об осторожности весенних щеголей — куличков. Зимой он застрелил из малокалиберной винтовки прибившуюся к теплу синицу. Стрелял он и по лебединым стаям...

Блынский был вооружен жизненной философией — точной программой действий. Он при случае говорил: «Озеро с его рыбой и дичью отравляет Сонгострой. Оно и вовсе погибнет, когда выстроят Верешинский нефтеперерабатывающий завод. И реки тоже погибнут. Нужно попользоваться здешним зверем, рыбой и птицей, пока не поздно».

Блынский учился в сельскохозяйственном вузе, затем поступил на завод, сделался слесарем-сборщиком высшей квалификации. Он говорил, что зарплата его достигала ста семидесяти рублей. Но он покинул завод и город и перебрался в лесную глушь — этого требовала его философия.

Он принялся разводить кроликов на усадьбе охотничьей базы и подсчитал, что каждый кролик даст ему пять рублей дохода за мясо да пару рублей — за шкуру.

В установленные сроки Блынский посылал в хозяйство отчеты о поголовье зверя и птицы на подведомст­венной территории. Егерь Сарычев был не нужен ему, добычливая собака Шмель раздражала охотоведа. Блынский считал, что с обязанностями егеря справи­ лась бы его жена. Планы Людвига были обширны и обоснованы коммерчески. Он собирался взимать немалый оброк с болотного зверья и птицы.

Семнадцатого июня Сарычев отправился в дальний угол своего хозяйства, на берег озера,— ставить столбы с аншлагами. Вместе с ним пошел Виталий, семнадцатилетний сын, студент техникума. Сарычев сказал, уходя, что они заночуют с Виталькой на берегу, порыбачат и наберут земляники...

Наступила белая ночь. Лаял Шмель, оставленный хозяином на цепи. Потом пес замолчал. Все стихло.

И вдруг тишину над Кундорожью и над губой разорвало истошным смертным собачьим воплем. Шмель взвыл и сразу умолк...

Егерь возвращался с сыном домой. Их выжили комары из лесу. Они кинулись на собачий вопль и звали Шмеля...

На тропинке, ведущей к губе, им повстречался Людвиг Блынский. Он нес на плече сачок.

•  Где Шмель? — крикнул Сарычев.— Его кто-то прибил...

•  Он погнался за лошадьми,— ответил Блынский,— они его могли вполне лягнуть...

•  А ты что здесь делаешь?

•  Надо сетку сходить проверить,— сказал Людвиг.

Сетку никто не ходил проверять по ночам. Вой Шмеля послышался с этого места, где стояли сейчас Блынский и Сарычев.

Людвиг пошел разболтанным шагом на берег губы. Сарычев с Виталькой кликали Шмеля, искали его по кустам.

...Они нашли его в ста метрах от тропинки. Он был убит ударом по голове, стащен с тропинки и брошен в густой ивняк.

Блынский явился с озера, в сачке у него прыгали два карася.

—- За что ты убил мою собаку, сволочь? — сказал Сарычев, чувствуя огромную, непомерную усталость.

— Я не убивал твою собаку! — вскрикнул Блынский.

Он, не прибавив шагу, дошел до дому и скрылся в дверях.

Сарычев тяжело переставлял оцепеневшие ноги за ним следом. Все напряглось в нем, зачерствело До хруста. Он сел на порожек летней кухни и закурил. Было тихо, светло, на губе покрякивали утки.

— Какое зверство,— сказал Сарычев.— Какая под лость. Какой точный расчет. Он поманил за собой

Шмеля, приласкал его, увел на берег губы и там убил. Он думал, что я не вернусь сегодня в ночь. Он знал,

что я не смогу здесь жить без собаки...

Сын Сарычева Виталька плакал. Он еще не терял в своей жизни друзей. Он еще не встречался снизкой

людской жестокостью. Он любил Шмеля, больше ему не с кем было дружить на Кундорожи...

•  Давай ему тоже что-нибудь сделаем за Шмеля,— сказал Виталька.— Давай мы его убьем...

•  От этого нам не станет лучше,— сказал Сары чев.— От убийства никому не бывает лучше.

Из дому выбежал Блынский и крикнул:

•  Я не трогал твою собаку! Я ничего не знаю.

•  Ты убил Шмеля, сволочь,— сказал Сарычев,— и взял сачок, чтобы спрятать концы в воду.

...Сарычев сидел на порожке всю ночь. Всю ночь дышал огонек его папиросы. Ночь была незаметна,, светла.

Блынский вышел к нему еще раз и сказал:

— Ну да, я убил Шмеля сгоряча. Карай запутался на сворке. Шмель его повалил и грыз. Я не мог удержаться и психанул... Я находился в состоянии аффекта... Сколько тебе заплатить за твою собаку?..

Утром жена Блынского играла с его тещей на берегу Кундорожи в бадминтон. Сарычев все еще не вставал с порога и пристально глядел на игравших женщин, протирал слезящиеся от курева и от солнца глаза. Происходящее было нечеловечески странно...

Когда вышел Людвиг, Сарычев сказал ему:

— Я тебе даю на сборы два часа. Чтобы тут не было ни тебя, ни твоего семейства, ни твоего вонючего пса... Иначе я за себя не ручаюсь...

Сарычев смотрел на Блынского, курил и щурился, и Людвиг понял, что спорить с этим человеком ему нельзя. Он быстро собрал свои вещи, и пяльинский егерь Птахин отвез его на Гумборицкий причал.

К вечеру на базе собрались пяльинские охотники. Они написали письмо в охотничье общество с требованием наказать убийцу Шмеля и никогда не подпускать его больше к лесам и водам. Под этим письмом поставили подпись четырнадцать человек.

Сарычев обратился в общество с просьбой разо­браться в том, что произошло на Кундорожи в белую ночь.

Сарычева вызвали на административную комиссию. И Блынского тоже вызвали. Блынский сказал, что убил собаку в состоянии аффекта, что пяльинские охотники имеют зуб на него, потому что он был с ними строг по закону.

Эта версия устроила комиссию. Блынского решили отозвать с Кундорожи, но от должности охотоведа он не отстранен...»

Я пишу эти строки, сидя в каюте дебаркадера на Кундорожи. Мне видно, как собирает последки своих вещей Людвиг Блынский,— он приехал вместе с полномочной комиссией. Хозяйство Сарычева подвергается пристрастной ревизии...

Зыбится кругом текучая, бурая вода. И замывает следы лодок, уносит в озеро мазут и ошметки коры от приплывших по каналу гонок леса.

Сидит на пороге егерь Сарычев. Курит. В глазах у него мука и сомненье. Он говорит:

— Как я буду теперь без Шмеля? Виталька спросит меня: почему убийцу не наказали? Что я ему отвечу?

В душе у Сарычева разрушена тишина, необходимая каждому человеку для труда, для созревания доброй мысли.