Глеб Горышин

 

На пороге базы меня встречает Сарычев. Комар хватает за пятки, урчит. Никто еще не вернулся с охоты. Занимается день.

— Ну вот, — говорит мне егерь, — хоть можно при сесть на минутку. Пойдем.

Он приносит мне брюки, фуфайку, шерстяные носки. Я надеваю сухое. Егерь разводит огонь под плитой, ставит вариться картошку, приносит с грядки укропу, луку й огурцов. Он приносит также флягу со спиртом и потчует:

— Выпей, согрейся. Ко мне тут вечером многие подъезжали с бутылкой. Я бутылки все реквизировал, запер, а после снес в погреб, поставил на лед. Вот ви дишь, спиртик нам пригодился... Кстати, ты дай-ка мне путевку-то да охотничий билет...

— Как ты с дружинниками разобрался? — спраши­ваю я Сарычева.

— А, завернул их обратно. Сказал, что в губу толь ко через мой труп — и точка. Бог с ними. Ладно. Я
тут хочу тебе кое-что прочитать. После твоей статьи в газете писем я получил порядочно.

Егерь приносит бумагу, читает:

— «Дорогой товарищ Сарычев! Мы понимаем твое горе, мы сами охотники, знаем цену собаки. Но ты особ енно не горюй. Ты приезжай в наши места на Анга ру. У нас охота богатая по зверю и птице. А собаку мы тебе подарим новую, настоящую сибирскую лай ку. Помогать товарищу в беде — это закон у охотников. Негодяй, который убил твоего Шмеля, будет на­казан нашим презрением. Он еще будет плакать и ка яться. Но пусть не ждет снисхождения. Пусть у него под ногами горит земля!»

— Знаешь, — говорит мне Сарычев, — я прожил на свете уже очень много и разного навидался. Бывали такие минуты, когда я думал, что человеческая беско рыстная солидарность и все такое прочее — фикция просто выдумка для газет. Я встречался в жизни с та кой жестокостью, что впору мне стать пессимистом, разувериться в человеческой природе. А тут вдруг по лучаю двадцать восемь писем от незнакомых людей! И притом совершенно искренних писем. Ты знаешь, просто ожил. Я очень многое потерял. Я не только Шмеля похоронил, а будто и себя тоже. Вот так сижу по ночам один, курю, керосин весь в лампе сгорит и подливать неохота. Темнота окружает меня, из окон ползет и давит. Хочется выть. Я стал понимать волков, отчего они воют в осенние ночи... И вдруг почтальон ша Кира — она пешком каждый день бегает из Гумбо рицы в Пялье с почтой, а я ее перевожу через Кундо рожь — приносит мне это письмо из Сибири, назавтра еще. И все двадцать восемь писем из разных мест. Я почитал и говорю себе: погоди еще, Евгений Василье вич, себя хоронить. В людях-то живо человеческое. Можно жить. Понимаешь? Я слишком подолгу бываю один на этой базе. И пропадает чувство связи с людьми. Я могу, конечно, пойти к рыбакам и выпить с ни ми, но это — особые люди. Они живут в своем мире; озеро их укачивает. Они по-своему счастливы. Как говорится, блаженны нищие духом. Я с ними дружно живу, но внутреннего, душевного контакта нет все равно. Вот разве только с Володей Ладьиным. Это хороший мужик, потоньше несколько, чем другие. А больше здесь нет никого. С женой у нас очень трудные отношения... Она никак не может примириться, что мы живем вдалеке друг от друга... И вдруг, понимаешь ты, эти письма. Такого со мной никогда не бывало в жизни, чтобы моя личная трагедия вызвала отклик, участие у людей... Я думал уже уехать отсюда, все бросить, а тут вижу: нет, неправда, Блынскому все равно хуже, чем мне. Его назначили старшим егерем на Карельский перешеек в хорошее охотхозяйство и недалеко от города. Материально он даже выиграл. А морально я все-равно победил. Теперь я могу остаться на Кундорожи, работать, охотиться, жить... Правда, начальству не нравится, что дело это получило огласку на весь Союз, и мне еще, наверно, попортят крови. Но я готов ко всему. Блынский наказан высшей мерой. Он этого, может быть, не понимает, у него мелка натура, чтобы понять. Но морально он уничтожен...

Тут поспевает картошка. Мы выпиваем за нашу победу. За окном тарахтит рыбацкая мотоёла. Начинается день. У меня в мешке убитые утки. Чуть почата фляга спирту. Чуть прожита половина жизни. Дымится роса на лугу.

— Знаешь, Женя, — говорю я егерю,— может быть, тебе стоит стать немножко философом? Ты пользуйся тишиной. Тишины все меньше, меньше. Ты почитай Генри Торо «Жизнь в лесу». Я специально привез для тебя эту книгу. Без философии здесь тебе не продержаться. На кроликах ты не собьешь себе капитал. И на ондатровом мехе не станешь Рокфеллером. Ты еже­дневно видишь то, что давно позабыли все горожане: восход и закат, жизнь воды и земли; все это мудро, неторопливо, философично. Наблюдай и пиши в свой дневник: и солнце, и дождь, и лебедя, и турухтана — это вечное круговращение природы, ее закон. Мы гоним и гоним, и задыхаемся, нам некогда оглядеться вокруг себя: где мы живем, какая наша планета? Мы все норовим переделать, а ведь природа создана по за­конам высшей красоты и целесообразности. Кроме лязга, войн и угроз нам надо услышать и тихие голоса, дыхание жизни...

— Вот мой предшественник, егерь, был великий философ, — прерывает мой монолог Сарычев. — Он на писал в дневнике егеря: «Был в лесу. Ничего не видал». Понимаешь ты — ничего! Вот цельная личность. Конечный продукт человеческой эволюции. Лес для него — незначительная подробность, о которой и говорить-то не стоит... А еще однажды он написал: «Был в лесу. Убил пернатую птицу».

Мы смеемся, посыпаем молодую картошку укропом. Мы победили и можем выпить теперь.