Глеб Горышин

Снова суд, снова: «Сарычев Евгений Васильевич — истец. Ответчик — Алехин. Суд решил: Сарычева в должности егеря восстановить и выплатить ему компенсацию за вынужденный прогул из бюджета охотхо зяйства».

...В Гумборице Сарычев получил компенсацию, взял в магазине хлеба, масла, сахару, чаю, бутылку водки и колбасы. Он дожидался на пирсе попутной лодки. Котомка его была легка. И на душе он чувствовал легкость. Ни теплая печка, ни пес, ни голодный кролик не ждали его на Кундорожи. Уезжая, Сарычев подарил своих кроликов начальнику Гумборицкой милиции Сподобаеву. Тот как раз в ту пору женился и начал строительство дома окнами на канал.

Пяльинских лодок не видно было у причала, но Са­рычев не спешил. Он стоял, опершись о перила, поглядывал по сторонам. Все было то же в Гумборице, что год назад: сипели буксиры в затоне, стучали весла на переправе, и мужики заворачивали на пирс, пожимали егерю руку. Сарычев не был тут зиму, но будто он постарел, помудрел, будто отбыл долгие годы изгнанья; неторопкая деревянная здешняя жизнь явля­лась ему, как детство.

«Ну что же, Евгений Васильевич,— говорил себе Сарычев,— пригодилось тебе твое высшее юридическое образование. Представилась наконец возможность повыступать в судах. И обвинителем был, и сам себе адвокатом. Год жизни... Можно целый роман написать...»

Он думал; что нынче не будет возиться с большим огородом — зачем? Что станется завтра? Посадит мешок картошки — и ладно...

Он постоял за себя, победил, но начальник охотин спекции Рогаль после суда у себя в кабинете сказал ему:

— Смотри, Сарычев! Мы тебя трогать не будем, но предупреждаем: не подымай газетной шумихи вокруг
своей личности. Не мешай нам работать.

Сарычев улыбнулся тогда на эти слова начальника. Он устал от судов. Он улыбнулся начальнику мягко и виновато, словно пообещал, что больше не будет. Он одержал победу над Рогалем, теперь предстояла жизнь, такая, как до победы...

Сарычев прохаживался по пирсу, раскланивался и шутил с мужиками. Он думал, что скоро приедет к нему жена. Иначе бы он не вернулся. Она приедет в июне, с первым теплом.

«Она задохнется в городе,— говорил себе Сарычев,— а здесь будем брать у Птахина молоко, здесь она оживет, отдышится... В одиночку мне больше нельзя...»

К пирсу подчалил Володя Ладьин, издалека уже рассиялся, тиснул Сарычеву руку своей заскорузлой пястью. Побежал в магазин и быстро управился там. Сели в лодку, побежали навстречу низкие берега, серые избы без палисадников, низкие белые северные облака. Пахнуло пресной, стоялой, большой водой, мазутом, рыбой и древесиной. Избы скоро отстали.

Сарычев достал из котомки бутылку, поставил ее на лодочную банку.

— Давай, Володя, выпьем за возвращение. Не так- то просто мне было сюда возвратиться. Большого я дал
кругаля...

— За возвращение стоит,— сказал Володя.— Помыкался ты. А все же свое доказал. Что значит образование... У нас доведись с кем такое, любой бы отступился, хотя бы и сознавал, что прав.

— Ну, давай.

Они сели рядом и выпили. Стучал мотор Л-3, вез их каналом. В обгрызенных глинистых берегах чернели лазы ласточкиных поселений. Уже стрекотали над ними сороки, готовясь к разбою. Роились скворцы.

Пока допили бутылку, открылась и Кундорожь. Повернули в нее. Причалили лодку к бону и попрощались. Володя уплыл, а Сарычев поднялся по лестнице к базе. Первое, что увидел: упала ограда. Ее повалило ветром. Упали шесты со скворечнями, их крепили к ограде. Поздно было теперь подымать. Скворцы нани- зались гирляндой на проводах.

Вдруг селезень налетел, низко, низко кружил. Егерь покликал: «Сенька, Сенька!» И селезень сел на крышу сарая, как голубь, и крякал. Сарычев достал из котом ки хлеба и накрошил. Селезень опустился на землю, все подобрал...

Сарычев вставил ключ в заржавевший замок, по-, вернул и вошел. В доме холодно было и затхло. Он отворил окошки, нашел под плитой две чурки, нащепал; лучины, завел огонь. Сел к столу и вынул транзистор, но не включил. Дневник егеря так и лежал, как был им оставлен в день отъезда. Лежала и книга: Генри Торо «Уолден, или Жизнь в лесу».

Сарычев полистал дневник, прочитал последнюю за пись: «23 октября. Утром ходил в губу. Намерзли забе­р еги. Летит махровая чернеть и сауки. К полудню разогрело солнцем, ледок подтаял. Прощался с губой. Вчера получил выписку из приказа о моем увольнении. Желаю удачи тому, кто заступит на это место после меня. Здесь можно охотиться и рыбачить. Можно жить. Только не надо верить здешней тишине. Капка ны на ондатру мною оставлены на чердаке. Картошка есть еще в погребе. Воду из дебаркадера нужно выка чивать ежедневно, по часу, до ледостава. Иначе он мо жет затонуть.

Бывший егерь Е. Сарычев».

«...Ну что же, Евгений Васильевич,— сказал он себе,— надо исполнять наказ бывшего егеря».

Вышел, спустился на дебаркадер. Стал к помпе. Качнул. Заскрипело, зачавкало, застонало. Большая крыса сбежала по сходне на берег и скрылась в ку стах. Егерь качал, налегал. Вода выхлестывалась из чрева плавучего дома и падала в Кундорожь. Работа согревала его, успокаивала, исчезло несносное чувство' легкости. «Будем жить,— говорил себе егерь.— Приедет жена — будем жить. Будем жить».