Глеб Горышин

Охота эта обыкновенно строится по тем же законам жанра, что и рассказ. Вначале бывает завязка: кто-то — лесной человек, настоящий охотник — пообещал­ся свести тебя на ток. Потом дорога, бог знает в ка­кую даль и глушь — на самолете, поезде, пароходе, машине — и обязательно пешедралом, по жердочкам, с кочки на кочку, с поднятыми заколенниками резино­вых сапог, проваливаешься то в снег, то в снежную во­ду, перебредаешь ручьи, завалы и грязи, чавкаешь по болоту, хрупаешь по гарям, погружаешься в сырые по­темки ельников, подставляешь себя весеннему солнцу на вырубках и полянах, отдыхаешь взором на нестеровских березках, шишкинских соснах, левитановских плесах и разливах, с каждым шагом накапливаешь в мышцах, костях и связках натруженность, а в душе что-то очень русское, изначальное, лесное.

Наконец, вожатый замедлит шаги, оглядится, при­глушенным, таинственным, как, бывало, в разведке, голосом скажет: «Все. Пришли. Вон в той гриве ток. Здесь будем табориться». И станем табориться. И я не знаю работы более сладостной, спорой, чем обустройство табора, где-нибудь в самом сердце России, на Новгородчине, на склоне песчаной, мореного происхождения, гряды, у края далеко простирающейся ровности клюквенного болота, с зубчатой синей стенкой бора на том берегу, с загадочно-безмолвной глухариной пу­щей где-то рядом. Один несет на плече сухую лесину, другой волочет лесину потолще. Кто-то затесывает ро­гульки для тагана, кто-то бежит с котлом за водой, кто-то обрубает у елей нижние лапы — для собствен­ного ложа, кто-то натягивает брезент-полог. Сносят в общую кучу припасы, каждый чем богат, тем и рад. Кто-то надрал моток бересты, зажигает костер. Всяк пнает, что надо сделать, старается изо всех сил сде­лать получше.

На тока приходят вдвоем или целой оравой, смот­ря какой ток и насколько компанейский характер у вожатого. По мне, так лучше вдвоем. В одиночку бы и совсем хорошо, но для этого следовало обзавестись дру­гим характером, ломить иную судьбу...

Если пришли ко времени, то закусываем и чаевни­чаем. Обычно чаевничать некогда, надо идти на под-слух. Вожатый показывает, кому куда идти, дает на­ставления: «Ты пойдешь край болотины, вон к тому островку, там сядешь, послушаешь прилет. Если ся­дут близко к тебе, замри. Глухарь, прилетевший на ток, очень чуток к каждому движению и звуку. Он мо­жет видеть тебя, но, пока ты неподвижен, он не слетит. Если он что-нибудь заподозрит, то утром не запоет. Зас­нет глухарь после одиннадцати, когда совсем сойдет на нет заря. Раньше уходить нельзя ни в коем случае. Перед сном глухарь может поскиркать. Охотиться под вечер­нюю песню лучше не стоит. Можно, конечно, скрасть глухаря и вечером, но этим самым лишишь себя поэзии, музыки классического предрассветного токовища. Если глухарь сядет у тебя над головой, тут уж можно стрелять: все равно, спугнутый, он наделает такого шу­му, что утром тока не будет. Стрелять надо только под острым углом, чтобы стволы вот так вот кверху тор­чали. То есть подойти как можно ближе к глухарю. Стрелять под углом более сорока пяти градусов не стоит: даже смертельно раненный, глухарь улетает, если у него не перебито крыло. Грудь у глухаря защи­щена пуховой подушкой, под нею зоб с жерновами, нейтральный к основным жизненным функциям. В глу­харя надо целить, видя его в профиль, с таким расче­том, чтобы перебить крыло, а еще лучше попасть в го­лову, в шею — сразу наповал. Добивать птицу — не са­мое лучшее дело. И совсем уж последнее дело — под­ранить и упустить глухаря, знать, что он все равно по­гибнет. Это просто ужасно, потом как оплеванный хо­дишь, как будто к любимой женщине на свидание при­шел и оказался не на высоте...»

Вот видите, какие бывают вожатые-глухарятники — подкованные по науке биологии, железные, как взведенные курки, и в то же время сентиментальные, даже с художественной жилкой. Чтобы найти такого вожатого, надо и самому тоже... С одной стороны, ни­точка за иголочкой тянется, а с другой — одного поля ягодки...

В вожатых у меня перебывало порядочно разных людей. То есть я навязывался в компанию то к одному, то к другому. Своего, мною найденного тока у меня все не заводилось, как не заводилось своего огорода. Уби­тые мной глухари покоятся под толщей лет бескровно­го, хотя и с ружьем за плечами, шатания по лесам. Я числю их в ряду грехов взыскующих. Перебирая в памяти лица моих вожатых на глухариных токах, ос­танавливаюсь на одном, главном, в дальнейшем буду называть его Учителем.