Глеб Горышин

Хозяйка Павла Сергеича, провожая нас в лес, не одобряла эту затею. Она хорошо знала своего мужа, гораздо лучше, чем успели его понять мы — нас было четверо обалдуев: один из Ленинграда, один из Моск­вы, один из Новгорода, один из городка между Новго­родом и Ленинградом. Каждый из нас четверых представлял собою вполне сформировавшееся существо — Хомо Сапиэнс, исполнял какие-то собственные жизнен­ные функции, стремился к самолично выбранным це­лям. Объединяло нас чистое обалдуйство: сорваться с насиженных мест, оставить в недоумении членов се­мейств, собраться в условленном пункте, погрузиться в машину и долго мчаться по Северной Русской равни­не, мимо зачарованных сел, сквозь заросли желтых, пушистых верб, вдоль блескучих весенних разливов, остановиться в какой-то деревне, возле чьей-то чужой избы, войти в эту избу и стать в ней гостями, хотя никто нас не звал и не ждал,— это можно в России,— усесться за стол и сначала, с дорожки, попить молочка, каким не торгуют в столицах, заесть его теплым до­машним хлебушком, потом дадут медового цвета кар­тошку, прихваченную морозом в подполе, со сластинкой, ядреные, соленные с тмином и смородиновым ли­стом огурцы, большую сковороду яишни, в двенадцать глазков, из сахару сваренного самогону...

Хозяйка Павла Сергеича, печальная женщина со строгим иконописным лицом, страдающая, как многие женщины в наших селеньях, гипертонией, прислужива­ла нам за столом с неизъяснимой душевной истово­стью. Она отказывалась от привезенных нами гостин­цев, от налитого ей, тоже привезенного, вина, приноси­ла на стол не только сокровища своего погреба, но и нечто такое, что если когда и бывает в столицах, то далеко не у всех столичных жителей. Она объяснила, что их с Павлом Сергеичем старший сын работает глав­ным экономистом в парниковом хозяйстве «Осень» и вот присылает деликатесы, не забывает своих стариков. А младший сын Леша... О, младший сын Леша... О чем бы ни говорила хозяйка, всякий раз ее речи, ее мысли, ее горе возвращались к младшему сыну.

— Он трактористом в Веркасье. И так на любой машине, когда что нужно сделать, он все может, в тех­нике разбирается. И такой на работу азартный...

— Ага! — поддакнул Павел Сергеич.— Он охотник заядлый. Прошлый год одного кабана взял на двести пятьдесят килограммов и двух волков стрелил...

— Да будет тебе с охотой,— возразила хозяйка Павла Сергеича.— Какая нонче охота — одно баловст­во. Вон товарищи дорогу отломали... А у нас какие глухари? Кабанов этих полно, отбою от них нету, а глухарей уж никто не помнит, каки они из себя. С пьяных-то глаз-то куда поведешь товарищей?.. Вот если бы Леша, он бы свел, он знает!

Когда мы ехали через Веркасье (там и машину оставили, дальше на «Жигулях» не езживали), нам сказали, что Леша пьет третий день и совсем неподъ­емный. Один из нас четверых немножко знал Лешу, мы рассчитывали на Лешу как на возможного вожатого-глухарятника. Лучший тракторист в Веркасье пил третий день в разгар весновспашки. Его односельчане знали, что Леша проспится и допашет. Они понимали этот Лешин весенний загул, на Первое мая, как, ска­жем, дождь во время сенокоса: лучше бы дождь не шел, но раз пошел, на то божья воля,— спрыснет, а там, глядишь, и опять разведрится.

Лешина мать страдала болезнью младшего сына гораздо в большей степени, нежели собственной ги­пертонией.

— ...У него двое детей, сын и дочка, жена на молокоприемнике работает, квартиру в двухэтажном им дали, только бы жить... Леша пьет. У него когда быва­ют запои, он будто не наше дитя. Нечеловеком стано­вится... И жену измучает, и детей, и нас, стариков. И самому себе будто враг. Потом отойдет — цены ему нет. И сам совестится, понимает, а сладить с собой не может. Откуда это? В нашем роду не бывало...

Хозяйка, ее звали Екатерина Петровна, обратила к нам взор, исполненный самого высшего горя, какое бывает на свете,— материнского горя, от лица ее исхо­дило свечение, как от лика богоматери на старой ико­не новгородского письма. Она задала нам вопрос, но мы не знали ответа. Мы просто выпивали и просто за­кусывали в гостеприимной, справной, носящей следы присутствия мужчины-хозяина крестьянской избе, в самой что ни на есть российской глубинке, на Новгородчине. Изба эта представляла собой микрокосм со­временной жизни, со всеми ее достижениями и уроном. — У старшего сына я в городе бываю,— встрял в нависшую над столом паузу Павел Сергеич.— Он один живет, неженатый, у него в квартире бар — и «Посольская» водка, и виски, «Столичная» экспортная, и «Рижский бальзам» — всего навалом. Он выпьет грамм пятьдесят и больше ни-ни...

Не дождавшись от нас ответа, не слушая мужа, не утешаясь достоинствами старшего сына, Екатерина Петровна опять рассказала нам самое горькое, что держало ее душу будто в закостеневшей горсти (отсюда, наверно, получилась ее гипертония):

— Он у нас бешеный, наш Алексей, и смолоду та­кой был. Однова в себя из ружья стрелил. Хотел жиз­ни лишить. Из ревности, из чего ли, не знаю их дел... Вера как на духу мне клялась. «Мама,— говорит,— ну вот хоть бы что было за мной, л перед ним,— гово­рит,— как стеклышко чистая. Я же его люблю». И те­перь за него страдает, уж двое детей у них... Он тогда ружье-то к сердцу приставил...

— Дробью-нулевкой стрелил,— встрял Павел Сергеич.

— Ключицу раздробило ему...— не слыша, продол­жала Екатерина Петровна,— фельдшерица веркасьевская перевязку сделала. Ко мне уж не помню кто из Веркасья прибежал, говорит: «Тетенька Катя, ваш Леша застрелился». Мы с Павлом кинулись, а зима, к нам только на тракторах ездили...

— На волокуше Петька веркасьевский корма к ферме возил,— обозначил себя Павел Сергеич.

— Он кровью весь исходил,— продолжала Екате­рина Петровна.— Сознания не терял и не стонал, толь­ко зубами скрипел. На волокушу его положили. Я го­лову его на коленях держу, слышу, как кровь-то хля­бает, того гляди, вся выйдет. Он сам бледный, как по­лотно. А время ночное, на шоссе выбрались — ни од­ной машины... Думала, не довезу я родное дитя, испу­стит дух у меня на руках... Ну, правда, в район при­ехали, там сразу его в операционную...

— Переливание крови сделали,— подвякнул Па­вел Сергеич.— Оклемался. На молодом все зарастает, как на собаке. Он парень крепкий, охотник. Один толь­ко раз попробовал на меня руку поднять... А нас на войне приемам самбо обучали. Я его так и так — по науке. Он брык — и лежит. Больше не пробовал.