Глеб Горышин

Деревни над озером стоят поодаль одна от другой, не похожи. Пока осилишь путь из Озерной в Пялье или из Пялья в Бережно, комары тебя заедят, устанешь, и ноги намочишь, и отдохнешь в бору на скамейке-кучке, найдешь подосиновый гриб, сощипнешь земляничину на канаве, наждешься попутной машины, спугн ешь тетерку, сваришь чайку на костре, коли есть коте лок. Деревни все вышли из одного лесу, а разнятся, у каждой свой производственный профиль, свой нрав, о бычай, корень, секрет.

В Пялье сто шестьдесят дворов, а в Бережно — со рок. Но бережновские рыбаки сдают рыбы втрое против пяльинских. Бережновские деды помнят, какая рыба, когда и как ее взять, а в Пялье и дедов-то нет. Б ережновские добывают сига в открытом озере на глу бинах. А пяльинским сиг не дается. Сиг не заходит в ставные невода. В бережновской бригаде есть сейнера, а в пяльинских — мотоёлы.

В Бережно держат на каждой усадьбе не менее трех котов. Коты презрительно важны, сидят на крылечках, натопорщив усы, и щурятся от сытости.

В Пялье есть лесоучасток, гараж, мастерские, два магазина, лесничество, сельсовет, два канала — старый и новый. Через каналы - мосты на плаву. Когда проходят каналами гонки леса, буксиры и лихтера, надо мосты зачалить к берегу. Значит, есть и такая должность — чалить мосты. Поставлена будка в межканалье. Около будки хорошее место для сходки пяль­инских мужиков — посидеть, подымить. Работы в Пялье хватает всякой. Зимой здешние рыбаки становят­ ся лесорубами, тогда как бережновские снаряжают обозы, торят на озере санный путь, спускают под лед мережи.

Чистой, извечной рыбацкой породы в Пялье не отстоялось. Здесь не сеют, не пашут. От деревни до озера нет земли, чтобы ступить и не чвякнуло. Вдоль каналов стоят неширокой кулисой боры. Орлан белохвостый построит гнездо на дебелой сосне, заклохчет, зальется... Летом в Пялье съезжаются дачники: дети, пенсионеры, родня. После армии пяльинская молодежь норовит зацепиться за город. Работают на заводах, но корень не рубят, детишки и тещи у городских здоро­веют на пяльинской рыбе. Летом рыба в цене.

Бережновские не уходят в город, рыбачат деды и внуки. Дачники в Бережно не живут. Вся деревня построена кучно, фасадами к бухте, за огородами — лес. Он мелкий и волглый, не годный для заготовки.

Над лесом и озером — краснокирпичная башня, бережновский маяк. Он сложен еще в прошлом веке. Смотрителю маяка предназначен каменный дом, и каменный хлев, и погреб. Стены строений толсты, не поддаются времени, сырости и ветрам.

Бережновцы коптят сига в русских печках, на ольховом, пахучем, нещипком дыму. Белая, сдобная рыба томится в своем соку, чуть розовеет. Вкуснее сига, закопченного на ольховом жару, я не пробовал яства.

...Из пяльинских только Володя Ладьин промышляет сига. Ему выделяется мотоёла с компасом. В седьмом часу утра он швартуется к бону охотничьей базы и кличет меня:

— Хотите, пойдемте в озеро сети похожать.
Идем. В губе наросло тростников. Их стебли сочны, метелки не выкинулись еще. Бабы жнут тростники с ерпами, мужики их валят косой. Повсюду ползают, крутятся лодки. В губе работают Пялье, и Бережно, Озерная, и Гумборица, и Сонгострой.

Минуем устье губы, выходим на озерный фарватер. Бежит, блестит, рябит на солнце вода. Чем дальше от берега, тем вода темнее, чуешь ее студеность и глубину. Горизонт задернут над озером сине-лиловой дымкой. Безветренно, славно. Рулевое колесико вертит Володин товарищ, балтийский рыбак. Он приехал к Во­ лоде на отпуск. Разделся до пояса, загорает. На плече рыбака нарисован синий штурвал, почти такой же ве­личины, как и штурвал мотоёлы. Спина просторна, к талии сходит на конус. Ягодицы обтянуты брюками, полнятся икрами голенища кирзовых сапог. Моряк широко расставил и припечатал к палубе ноги. Нет изъяна в моряцком теле, оно монолитно, затылок прочен, округл. Мне вспоминается Уолт Уитмен: «Я влюблен в растущих на вольном ветру, в людей, что живут среди скота, дышат океаном или лесом, в судостроителей, в кормчих, в тех, что владеют топорами и лопатами и умеют управлять лошадьми. Я мог бы есть и пить с ними из недели в неделю всю жизнь».

Прикорнул в уголку молчаливый моторист Кеша.

Мы сидим с Володей в корме.

Протянув к нам голые пятки, лежит на носовом фальшборте рыбак голохвастовского звена Геннадий. Он читает толстый роман «Год жизни». Он потягивается, пятки его приближаются к нам.

— Тоска-а! — произносит Геннадий, зевает, ложится щекой на роман «Год жизни».

Весною, отбыв военную службу в городе Львове, возвратился в Пялье, в родительский дом, со значк ом радиста третьего класса. Во Львове жизнь была бело -розово-синего цвета, там были вишни-черешни, на к аждом углу продавалось сухое вино по дешевке, и бе ло-розовых вишенных девушек было навалом во Л ьвове. В Пялье серые избы, и серые дни, и ржавая з елень болот.

Геннадий перевертывается на спину, раскидывает руки и жалуется небу:

— Тоска-а-а...

Мы уходим все дальше в озеро, берега исчезают из глаз, остается лишь бережновский маяк, он все ниже, н иже. Будто озеро — купол, вершина земного шара, и мы карабкаемся по нему вверх на своей мотоёле. Яв ляются белые пароходы и пропадают в сине-лиловом тумане. Откуда туман? Нет туч, облаков, пароходы совсем не чадят. Туман подымается, высится, будто горные берега. Доносится с озера гул, как будто завод под водой. Там что-то урчит и лязгает, движутся механизмы.

Володя Ладьин глядит на компас и говорит моряку, что надо держать на северо-запад.

— ...Все же выдержка большая у Евгения Васильевича, — говорит мне Володя. — Когда такое дело — собаку убили, тут можно сорваться. Ленька-то Блын ский вроде парень был ничего... Я бы не знаю, что сделал, если бы у меня собаку убил... Без собаки в лесу ты идешь, ничего не видишь, не чухаешь... Да. Что значит выдержка. А если сорвался бы, и собаку теперь все равно не вернешь, и сам бы не расквитался... Для многих ведь это вообще непонятно: собака — собака и есть. Ну, убил и убил. Я тоже был одно вре­мя егерем на Кундорожи. Радикулит у меня — думала - на берегу полегчает... И базу я строил. Начальником охотинспекции тогда был Рогаль, полковник в отставке. Да он и сейчас... Вот, бывало, под осень приедет, всех охотников соберет на Кундорожи, и начинаем де­ лить ондатровые угодья. Для ондатры нет лучше места, как Ляга. Хаток настроит — деревня целая там у нее... Да вот весной-то мы с вами сети похожали, вы видели, сколь там хаток торчало, в Ляге. И подойти там удобно, и от базы недалеко. Лучшее место. Капканы поставил — и каждый день обежать их можно. Зарплата у егеря никакая, пустяк... А на ондатровых шкурках все-таки можно бы приработать... Соберемся мы это на базе, распределяем: кому на Мининское болото, кому в Чаячьи озерки, кому на Рачиху, а об Ляге речь не идет. Мне кундорожское устье отведено было... Незавидное место, но я молчу. Начальству видней. За собой Рогаль Лягу оставил. Я хотел у него спросить, какую он пенсию получает как полковник в отставке. Неужто мало ему, чтобы и на ондатре еще лучший кусок оторвать? Но промолчал. Ладно, думаю, поживем, посмотрим... Зима уже началась, а Рогаля нет и нет. Я в кундорожском устье отловил ондатру. Куничек парочку взял... Больше-то некогда было, на базе всегда народ, на подледный лов приезжают. Лосей, правда, шесть штук отстреляли, лицензии были у нас. Мясо сдали. Вечером сбегаю за губу, тетеревиную стаю выпугну из снега, сшибу косача... А в Ляге ондатровые хатки неотловленные стоят. Я никого к ним не подпускаю. Сторожу. И обидно мне: вроде бы я хозяин в лесу, егерь, и как бы сторож при господской усадьбе. И добро пропадает. Я взял и поставил капканы в Лягу, по два на каждую хатку. Попалось хорошо, я шкурки ободрал, выделал... А Рогаль и приезжает. Да... Шуметь он не стал, ничего такого. Сходил, посмотрел. Распили мы с ним еще бутылку на базе... Я ему говорю откровенно: «Вы, — говорю, — человек городской, вам это забава. А для меня — хлеб насущный. У вас пенсия военная плюс зарплата, а волка, как говорится, ноги кормят. Еще немного, — говорю, — и мех бы пропал, а я не мог допустить». Он говорит: «Ладно, я доложу областному совету общества, пусть решают...» Да. Через две недели мне присылают выписку из решения: лишить меня права охоты сроком на три года. Я хотел написать куда-ни­ будь, добиться правды, а потом — против начальства идти, как против ветру мочиться. Все на тебя же и отнесет. Рассчитался да подался обратно в рыбаки. Рыбаку свободнее, лучше. Егерь, что там ни говорите, все же холопская должность: постель приготовить, плиту стопить, на охоту проводить. После тебе за это стопоч­ку поднесут, ты должен быть благодарен... Не всякий может. Я решил, что лучше радикулит, чем это дело. Да там еще и хуже для радикулита: на болоте ночуешь, спишь на земле...

— Скоро День рыбака, — произносит Геннадий. — Напьемся-а!

Володя берет в свои руки штурвал, совершает маневр, ведет мотоёлу галсами, ищет. Возле борта вдруг пикает буёк, плавучая вешка с привязанным к ней скутом. Уже не видать бережновского маяка. Ничего видать. Только вешка в огромном озере — иголка в ст огу. Отыскалась. Кеша глушит мотор. Мотоёла дрейфует . Балтийский моряк хватается за веревку, идущую глубь от вешки к якорю. Мы тоже хватаем и тянем, если бы нам четверым потягаться за эту веревку балтийцем, то он бы, наверное, всех нас перетянул, работает, как лебедка. Зыбается мотоёла. Глубина на сорок метров...

— Давай, давай, орлы-куроеды! — покрикивает Ге ннадий.

Балтийский моряк молчит.

Володя укладывает сеть, камни-грузила, пенопласт овые поплавки, кухтыли. Он что-то рассказывает из св оей многоопытной жизни, но я не слышу, заданный т емп работы не позволяет отвлечься. Сеть движется, как лента конвейера. Сиги попадают редко, у них мал енькие обиженные рты, тела их — серебряные веретена .

— Эх! — восклицает Геннадий. — Труд сделал из обез ьяны человека. А что он делает из человека? Из

ч еловека он делает крокодила. А что крокодилу надо, что бы стать обратно человеком? Ему надо выпить. Дав ай-давай, орлы-куроеды! Потянем-потянем да бросим.

Балтийский моряк неулыбчив. Его тело слегка ороси лось потом. Оно засветилось, как обкатанный мо­р ем камушек халцедон.

Возникает из дымки сейнер, наплывает на нас. Бер ежновские рыбаки нас будто бы и не видят. У них бор та

выше, капитан в своей рубке совсем высоко. Капитан не увенчан фуражкой с золотыми колосьями, без галстука, без нейлона и без шеврона, в ватной к уртке и в кепке с пуговицей на макушке. Он небрит, краснолиц, светлоглаз. Сейнер проходит без звука, без слова, без взгляда, как «Летучий голландец»...

Балтийский моряк глядит ему вслед и молчит. Мне тять вспоминается Уолт Уитмен: «Я сказал, что душа н е больше, чем тело, и я сказал, что тело не больше, ч ем душа, и никто, даже бог, не выше, чем каждый из нас для себя...»

Где кончается тело и начинается жизнь души? Где поглощается телом?.. Прекрасное, зрелое тело мужчины

купается в солнечном свете. Оно исполняет свою изначальную функцию в мире — работу. Работают руки, плечи, лопатки, торс. Человек выбирает из озера сеть. Его тело живет. На нем выражение сча­ стья...

Сигов попадает немного, но сеть велика, и садок наполняется живым серебром. Сиги одинаковы, смирны. Они засыпают, глотнувши воздуху, и твердеют.

— Когда я в армии был, — позевывая, говорит Геннадий, — ефрейтора одного у нас укусила бешеная со
бака. Нам было задание — уничтожить всех псов в районе. Патронов выдали боекомплект. Идешь по селу,
где услышишь: пес тявкнул — ты-ды-ды-ды! Красота! Как пират все равно: идешь — от тебя все прячутся.
Сила!! А тут что? Тоска!

...Урчит, гудит и лязгает где-то на дальнем фарватере. Дымка смягчает свет полного, неукрытого солнца. Солнце севера не печет. Сети выбраны, переставлены в новое место. Созревает гроза, тянет ветром. Балтийский рыбак надевает тельняшку и куртку, становится точно таким, как Володя Ладьин: средних лет, невеликого роста мужчиной в беретке и сапогах. Он закуривает «Беломорканал» и говорит, что у них в Усть-Луге нынче весной морозом прихватило черную смородину в цвету. И не будет ягод. Красной смородине хоть бы что, а черная вся пошла пустоцветом.

Когда мужчина наденет на свое равное богу тело куртку или пиджак, в нем опадает стихийная, безотчетная гордость, он опускается до мирского. Когда же тело потрачено жизнью и щупло, пиджак или куртка — подмога мужчине...

Я философствую на глубокой озерной воде. Ее беспричинное движенье, огромность, оправданное безделье — сидение в корме и легкое колыханье располагают к философичности.

Геннадий читает роман «Год жизни». Он оборачивается к нам затуманенным взором и обещается:

— В День рыбака напьемся-а!..