Глеб Горышин

Нужный нам человек прохаживался вдоль ограды собственной усадьбы. Он был при галстуке, в плаще, в велюровой шляпе — кого-то ждал, по-видимому, гостя немалого ранга. Сам он работал директором леспром хоза. В подведомственном ему лесосечном фонде, на болотах, в медвежьих углах, по веснам певали глуха­ ри. Он-то не слыхивал глухарей, ему недосуг, но име­лись на лесосеках ушлые ребята, приносили домой не только запах сырой древесины, опилок, бензина, но и боровую дичь.

Директор леспромхоза в этом северном, на берегу красивой реки, среди мореных гряд выстроенном в давнее время селении, почитывал книги, художествен­ ную литературу; он обладал довольно редким да­ ром— читателя: способностью выбрать в книжном развале то, что ему по душе. На этой почве мы оты­скали друг друга. Он пригласил меня на глухариный ток.

Если к нам приезжают наши товарищи с дальних окраин, мы их водим в театры, музеи, они же нас потчуют охотой, рыбалкой, пускай мы в руках не дер­ жали ружье и уду.

На глухариный ток препровождаются избранные, по особому списку (для меня пригласительным биле том послужили мои книги; как вы помните, одно из непременных действующих лиц в них — глухарь).

Приглашение директора леспромхоза отстаивалось в моей памяти, дозревало до обязательного к испол нению пункта жизненной программы. Оно постоянно грело душу, обещало впереди исполнение главных, не устаревших с годами, томящих как в юности желаний.

Кажется, Хемингуэй заметил однажды, что писате­ лю, для поддержания тонуса, необходимо хотя бы раз в сутки встречаться наедине с вечностью. (От себя до­ бавлю: хотя бы раз в год.) В рассказе Ивана Сергееви­ ча Соколова-Микитова «На глухарином току» есть та­кие строки: «Слушая песню глухаря, впечатлительный охотник испытывает особенное чувство. Странные, не­ обычайные звуки исходят как бы из допотопного ми­ ра...» И — в самом конце рассказа: «Из всех извест­ ных мне охот я предпочитаю весеннюю охоту на глу­ хариных токах,— в лесу, в глухой тайге вновь пере­живаю я давнишние страстные впечатления, и глухая лесная природа как бы поэтически переносит меня в первобытные времена огня и охоты».

Вот и я тоже... Весна без глухариного тока для ме­ ня — все равно что роман без любви... Охота на глуха рином току — страстное дело, пылкая, самозабвенная человеческая забава, чреватая капризами, изменами — и пронзающая все твое существо счастливым мгнове­ нием обладания... (В этом месте мне хочется опять по­ ставить кавычки, но я напоминаю себе, что авторской речи не положено быть закавыченной.)

Итак... чтобы не уйти далеко в сторону от завязки рассказа... Директор леспромхоза при виде нас как-то нервически замотал головой в велюровой шляпе... Де­ ло было уже под вечер. Мы приехали прямехонько к его дому, на машине моего старого товарища — ста­ рого по сроку нашей дружбы и еще более старого по годам, он происходил родом из тех времен, о каких писал Иван Сергеевич Соколов-Микитов в своих охот ничьих рассказах. И он рисовал картинки к этим рас­ сказам, Он был Художник...

Из машины с неописуемой радостью кинулся на в олю пес Художника, белый в черных крапинках, с двумя большими яблоками на боках, в черной шапоч­ ке пойнтер Робик, принялся носиться кругами, пооче редно бросаться на грудь хозяину, директору, мне, во­ сторженно фукать.

Директор сбивчиво объяснил нам свое положение: ему позвонили, предупредили, что приезжает…то есть уже приехал... и выехал к нему, едет... один товарищ... весьма редкий гость... впервые в здешних краях... из Москвы... Интересуется глухариным током..Надо све­ сти его на ток... И чтобы все было в ажуре...

Власть директора леспромхоза не распространяется на токовища. Его единственная надежда теперь сосре доточилась на шофере Сашке, знавшем толк в глуха­рях. Вечер был субботний, Сашка находился в нетях. Во все пункты возможного нахождения Сашки уже посланы были гонцы •— для его немедленного отлова.

Вожжи правления решительно выпали из дирек­ торских рук, он не мог повлиять на ход событий, му­ чился. Будучи человеком обязательным, мягким, ин­теллигентным, он извинился перед нами (и мы его от души извинили), заверил, что как только появится Сашка, то куда-нибудь нас свезет.

Мы с Художником изо всех сил бодрились, Робик от всей своей собачьей души наслаждался, ликовал, переживая встречу с весной. Директор то и дело хва­ тался за часы, как за сердце. Походя что-то сердечное отправил себе под язык.

Сашка явился, когда для дальнейшего прохожде­ ния, прогулок вдоль ограды не оставалось ни минутки. Первым прыгнул в «УАЗ» Робик, следом за ним и мы. Директор махнул рукою и отвернулся. Он сделал все, что мог.

Безмятежный, длинноволосый, с усами, загорев­ ший багряно-лиловатым весенним загаром, с голубы­ ми, по-субботнему малость осоловелыми глазами, Сашка относился ко всему как-то вскользь, не влезая в суть дела, переживая выпавший ему случай-момент припеваючи.

— Счас свезу вас, ребята, в такое местечко... со­ бачку вашу волки запросто скушают, а сами — как
повезет.

Художник обеспокоился:

— Если есть волки, то лучше не надо. Ты нас, Са­ ша, свези уж куда-нибудь... без волков.

— Да вы не бойтесь, ребята,— потешался Саш­ ка.— Волков точно не обещаю, а Михаил Иванович вам
визит нанесет... В теплой, дружественной обстановке...

Мы ехали старой лесовозной дорогой, по ребрам лежневки, глубокой колеей; в падях лежал отволглый ноздреватый снег; дорога служила руслом-водосбо­ ром; на сотни метров разлились, казалось, непроезжие лужи, их сменяли черные грязи. По сторонам прости­рались пустоши вырубок, без каких-либо признаков подроста. Кое-где одинаково высились сосны-семенни­ ки, выросшие в частолесье, без нижних суков, тонко мерные, прямоствольные, похожие на застывших ги­ гантских цапель. Иногда из вершин таких сосен сле­ тали тетерева.

Отъехав километров двенадцать от поселка, Сашка остановил машину у края вырубки, полого уходящей в лощину, вдали внизу чернели ельники. Видно было, что в еловом лесу полным-полно снегу.

Сашка указал рукой на ельники:

— Там ток. Прошлый год двух петухов взял, нын­че не был, не знаю. Там реку надо перебродить. У вас
электрический фонарик-то есть?

— На глухариный ток да еще с электричеством — это как-то не по-нашему, не по-русски,— затряс своей
большой сивой головой Художник.

Сашка хмыкнул:

— Наврядли там перебредете, в потемках... На той стороне сразу ток... Начальничка увезу в другое место,
километров двадцать отсюда. Позавчера я там пару взял. Птица есть. Но идти туда — ногу сломишь.
Умора!

Сашка еще повеселился, поглядел, как мы устраи­ ваем наш табор, и убыл.

Дров на вырубке всюду валялось — кубометры, но дрова отсырели, подгнили; незаменимого для костра сухостоя не было ни лесники, ни валежника, ни сучка. И костер у нас получился вялый — сипел, как просту­ женный паровоз. Чуткий ко всякому звуку вечерний воздух не доносил до нашего слуха ни единого голоса. Куда ни глянешь, повсюду мертвая голизна сведенного леса, черные вешки сосен-семенников в воспаленном сочении зоревого разлива.

Неподалеку от нашего табора мы наткнулись на след медведя, впечатанный в мокрый суглинок. Долго разглядывали знак зверя, будто запечатленный от ве­ ка — и живой, сохранивший упругость пятки, завостренность стальных когтей...

Ошеломленный множеством запахов, ощущений, метался по вырубкам Робик, делал стойки по тетере виным набродам, оборачивался к хозяину, приглашал его поохотиться. Уставал от полноты свалившегося на него счастья, прибегал к табору, с благодарностью ки­ дался нам на грудь, целовался с нами, опять убегал.

Идти на подслух было уже поздненько. Наступало сладчайшее время в жизни каждого глухарятника: прилечь на еловый лапник, погрузиться в потемки со шедшей, как избавление, ночи, смотреть на огонь, ис­пытывать единственную в своем роде близость — лю­ бовь к товарищу, приведенному тобою к этому огню... Настало время нашего пира — чисто духовного свойст­ ва: беседы двух мужей, знающих о жизни нечто та­ кое, сокрытое от других,— закон глухариного тока...

Много лет тому назад, на заре нашей дружбы Ху­дожник привел меня в дом к Ивану Сергеевичу Соко­ лову-Микитову. Ну, конечно, на стенах дома красова­ лись веера — хвостища глухарей. О чем мы говорили с хозяином дома при первом знакомстве, я не упомнил, но знаю, что нам помогла причастность к охоте на глухариных токах, То есть мне помогла, начинающе­ му тогда литератору,— сесть к столу вместе с дедуш­ кой нашей литературы, глухарятником номер один. Иван Сергеевич в ту пору еще не заслонял глаза дым­ чатыми очками, не укрыл голову бархатной шапочкой, покуривал трубку, поглаживал усы, подстриженную бороду, похаживал по своему большому дому (в Ленин­ граде, на Московском проспекте), как по охотничьей избе...

Художник с Иваном Сергеевичем — одного поля ягоды, широкогруды, малость по-медвежьи косолапы, очень русские люди, откуда-то из лесных глубин при­ несшие в столичные города талант душевной зоркости, мужичью жизненную силу...

Однажды мы были с Художником на озере Куйто в Карелии. Рано утречком, как всю жизнь мой това­ рищ работал, писал акварелью с натуры натюрморт на могилке сельского кладбища. Роились над ним ко­ мары и мошки. Мне видно было в окно избы, как от­бивается живописец одной рукой от вражьего племени, другой наносит мазки на бумагу.

В избе на выскобленный добела стол были поданы к завтраку рыбники, пыхтел самовар. «Чегой-то му жик-то машется?» — спросила меня хозяйка избы, приветная чистенькая старушка, уже поймавшая ры­ бы, спекшая рыбники, подоившая корову. «Это он ра­ ботает, бабушка,— ответил я ей,— пишет картину». Она горестно покачала головой: «Вот ведь мучается, болезный». Художник всю свою долгую жизнь писал картины, иллюстрировал книги, создал в рисунке об­ раз «Лесной газеты» Виталия Бланки, воплотил мир рассказов Соколова-Микитова, в блокадном Ленин­граде работал в «Боевом карандаше», на языке искус ства явил нам дух и плоть карельского эпоса «Калева­ ла». Он принимал оказываемые ему знаки призна­ ния — медали, премии, титулы...— с каким-то неис­ правимым легкомыслием, относился к этому так, будто речь идет не о нем; принимая награды, не делал серь­ езную мину, не насупливал брови, не обещал оправ­ дать доверия... Он знал себе цену.

Костер наш кряхтел, сопел, не давал нам тепла. Мы лежали, прижавшись друг к другу, подсовывали ноги под теплого Робика. Робик поглядывал на нас с никогда не засыпающей в его душе любовью — и с тре вогой, с дурными предчувствиями. Что-то было не так в этой нашей охоте...

Дурные его предчувствия вскорости оправдались. Настало время идти на ток, хозяин привязал собаку к лесине. Робик заплакал. Мы натаскали в костер чу­ рок: костру надлежало оградить пса от волков и мед­ ведей,— звери к огню не идут... Отчаянный плачущий лай огласил всю округу...

Мы сошли вырубкой в ельник, сразу провалились по пояс в снежные хляби, достигли бурлящей, довольно широкой реки. Через реку перекинуто было бревно. Я перешел по бревну на ту сторону, остановился, не зная, какое решение примет Художник. Надеялся, что в нем возьмет верх благоразумие. Когда отмечалось его семидесятилетие? Ой, давно это было... С той сто­ роны донеслись тяжелые шаги по снегу, потом плеск воды. Художник догнал меня, мокрый по пояс... Глу­ хариный ток — не место для сочувствий и объяснений. Мы условились знаками: ты идешь туда, я сюда...

Подыматься в берег реки было круто, снежно, не­пролазно. Лай Робика доносился сюда приглушенным, стал привычным звуковым фоном, как раньше, быва­ ло, бормотание косачей. Лесные шорохи, покряхты­ ванья, шелестения, писки теперь проникали в мои уши, заставляли скидывать с плеча ружье, застывать, со­ дрогаться, вертеть головой.

Я поднялся на угор, стал на твердую почву. Из-за туч показалась луна. Стремительно пролетела глухар­ ка, рассыпав по току свои позывные. Где-то в дальней дали лаял Робик, но я забыл про него и про товарища тоже забыл. Щелкнул клювом глухарь, сдвоил звук, зашкворчал... Я сделал мой первый шажок под песню. О, эта страсть скаканья по глухариному току! Воз можность самого высшего счастия в жизни... И страх падения, после которого жить не стоит...

Пел глухарь в просторном еловом, осиновом лесу. Еще не рассвело, но кто-то включил таинственное, див ное, торжественное лунное освещение. Я шел к глуха­ рю под песню, забыв обо всем на свете... И вдруг... Что-то живое, большое, мокрое, бурно дышащее ткну­ лось мне в колени. Колени мои подкосились, я чуть не помер, покуда понял, что это Робик.

Пегий пойнтер не знал правил охоты на глухари­ ном току. Он принялся носиться по залитому лунностью лесу, нюхать, делать стойки, распугал всю лес­ ную жизнь...

Когда я вернулся к костру, мой товарищ, Худож­ ник, сушился, он вымок До нитки, дважды перебродя реку.

— Я как услышал,— сказал он мне,— что Робик умолк, так у меня сердце оборвалось. Вдруг, думаю, волки... И — бегом сюда. В речку" свалился, на четве­ реньках... Прибегаю — Робика нет. И звать нельзя — все же шуметь вблизи тока — уж это последнее дело.

Робик лежал поодаль от хозяина, слушал, винова­то бил по кочке хвостом. Он понимал свою винова­ тость, страдал, поскуливал, приглашая при этом войти в его положение. Что ж ему оставалось делать, одно­ му-то, в ночи, в лесу... Можно было его понять.

Поднялось солнце. Приехал «уазик»: за рулем Саш­ка, директор леспромхоза, опоясанный патронташем... Высокий гость оказался довольно-таки моложавым, приветливым, милым человеком. Он хорошо знал ра­ боты Художника, искренне рад был знакомству с ним. И он читал книги Ивана Сергеевича Соколова-Микито ва. Горячее, нетерпеливое его желание услышать глу­ хариную песню, возможно, пришло к нему из этих книг…

Глухарей они не слыхали, должно быть, подшумели, идя на ток. Сашка убил глухарку. Убить глухари­ ную мать — кополуху — ниже, подлее дела и не бы­ вает. Но никто не попрекнул Сашку: во-первых, без Сашки и нам бы тут не бывать, во-вторых... наши рыльца тоже были в пушку. Вторжение на глухариный ток, пусть и без выстрела,— все же... Ну, да. Дело тем­ ное, ночное. Никто нас туда не звал.