Глеб Горышин

С утра сеялся обложной мелкий дождь, я погля­ дывал в окно, ждал у моря погоды. Не у моря, а у Ла­дожского озера: оно урчало, невидимое, но хорошо слышное мне. Идти, не идти за грибами? Может, и гри­ бов уже нет — октябрь на дворе...

Натягиваю резиновые сапоги, надеваю брезенту ху, втыкаю нож в корзину. Иду.

За околицей повстречался с тремя грибниками. На донышках их корзин сиротливо мотались ситники и козлята. Грибники, должно быть, на катере, с ночи, из города в лес. Иронически посмотрели на меня, пола­ гая, что уж раз они ничего не нашли, то я и подавно. Да и правда поздненько...

Но чем глубже я погружался в лес, чем глуше до­ носился до меня вой моторок с Новоладожского ка­нала, тем явственней слышались ропот осин, шурха нье падающих листьев, покряхтыванье старых сосен, перешептыванье молодых берез, тем сильнее охваты­ вало меня предчувствие чего-то хорошего, что Должно случиться, — осуществления моих желаний. Даже и небо вдруг засинело, и солнце вышло, и лес стал цвет­ ным. Желал я в тот день одного: набрать ну не бе­ лых, так подосиновиков, подберезовиков, на худой ко­ нец моховичков, маслят, сыроежек...

В лесу поздней осенью меньше крика, ауканья, чем бывало, зато подальше идти от гриба до гриба. И не к чему суетиться, рыскать. Лучше всего сделать шаг и послушать, и пристально оглядеться, где осиновый: лист, а где такого же цвета шляпка подосиновика. Гри­ ба не увидишь, пока он сам не сыграет с тобой в гля­ делки. Грибы умеют смотреть в глаза грибнику. Не каждому грибнику...

Так я шел, медленно втягиваясь в жизнь леса, пе реступая из сквозных березняков в мглистые ельники, затравевшие ольшаники, редкие сосняки и матерые осинники. Впрочем, все это перемешалось, вместе рос­ ло, переходило одно в другое. Леса к тому же были иссечены канавами-осушителями, изрежены кварталь­ ными просеками. Грибы пока что не попадались, и я уже заскучал. Как вдруг увидел между двух зеленых моховых кочек дымчато-серую спинку зайца. Заяц не шевелился, но по какой-то чуть уловимой дрожи шер­ стинок было заметно, что заяц тоже видит меня. За­ яц молоденький, прибылой. Подрожал и покатился се­ рым катышем, но оглянулся. Я ему подмигнул.

Встреча с зайцем развеселила меня не меньше, чем если бы я напал на семейство грибов. Интересно, что будет дальше? Иду по лесу, как книгу читаю, что ни страница — то зверь, то птица. Книга большая, вре мя в лесу такое же долгое, как дорога солнца: снизу вверх от востока к югу и сверху вниз с юга на запад...

На широкой прогалине у канавы остановился, что- то такое услышал — ага! —это серые гуси: клонк- клонк-клонк... Откуда-то из лесных глубин, будто квер­ ху, к зениту летя, появился гусиный широкоугольник.
И так он был широк, что гуси, летящие по краям, должно быть, не слышали вожака, потеряли с ним
связь. Строй начал ломаться, в перестроении был по­ рядок: гуси сдваивали ряды, как солдаты на плацу.
Вскоре из одного широкоугольника получилось два, вершина в вершину, клин в клин, с параллельными
сторонами, в две шеренги. Гуси переговаривались во все небо о чем-то очень важном для них. Может быть, старые поучали молодых, впервые летящих в ряду большой стаи, за тысячи километров, как надо лететь,
кому какое положено место в строю.

Послушал гусей, проникся важностью их беседы, Поднял голенища сапог, перебрался через канаву, про- хлюпал по болоту, покатал во рту пронзительно кис­ лую, а все же сладкую клюквину, очутился в сосновой гриве. Еловых, березовых или осиновых грив не быва­ ет в лесу, бывают только сосновые гривы. У сосен хвоя — как конский волос, жестка и долга.

О грибах я теперь не думал, хотя не пропускал ни волнушку-кокетку, в розовой с вуалью шляпке, ни смуглую, ломкую, пропитанную горьким молочком горькуху, ни моховика в твердой каскетке с плюше­ вой подкладкой, ни маслят-лягушат, ни одрябшего на дожде, но стойкого подберезовика-обабка, ни вылупив шуюся из зеленого мха сыроежку — матрешку в алой косынке...

Сосновая грива у края болота вдруг живо напомни­ ла мне одну глухариную ночь — весеннюю ночь на току.

Однажды Старший брат Учителя привел меня на Медвежий ток. Ток назвали Медвежьим потому, что место было медвежье: весной медведи тут подкрепля­ ли свои ослабшие за зиму силы подснежной клюквой. Мы сделали табор вблизи токовища, нарубили сушня­ ку для большого костра на всю ночь, из соснового лап­ ника соорудили пышное ложе, натянули на колья бре­ зент, чтоб не дуло, приладили над костром таганок, принесли болотной снежной воды. Табор вышел на сла­ ву, и место хорошее, верное место для тока: большое болото — за сутки не обойдешь, на болоте песчаные гряды, на грядах матерые корабельные сосны; у осно­ вания гряд пади с неунявшейся вешней водой, зарос­ шие черемушником, с завалами подмытых стволов. Ноголомное место, не всякий доберется в эдакую глушь. Легкодоступных глухариных токов не бывает: они давно уже распуганы и разбиты...

Старший брат хорошо знал топографию Медвежье­ го тока, а я пошел познакомиться с местностью — вечером засветло, чтоб, идучи на ток перед рассветом, не заплутать. И нужно было послушать прилет глухарей.

Только избави бог нашуметь на току. Когда глуха­ ри прилетят и рассядутся над тобой — замри, жди, покуда они уснут. Тогда уж выбирайся к табору. Солн­ це к той поре сядет и не поможет тебе. Местность вся переменится, станет другая, чем по дороге на под слух... Протоки окажутся неперебродными, чащи не­ пролазными, болота зыбкими. И заухает филин.

Идя на ток от табора, я, конечно, наметил — по солнцу — путь возвращения. Для верности вырывал листки из блокнота, нанизывал их на ветки, провеши­ вал путь.

На току отыскал ствол палого дерева, сел на него, как петух на насест, и набрался терпения ждать. До­ стал блокнот, принялся записывать приходящие мыс­ ли. Самые важные мысли приходят в лесу, на подслу хе, на глухарином току: ты становишься как антенна, настроенная на все волны мира, улавливающая не только звуки и речи, но даже подспудные вздохи, бие ния, писки. Блокнот я достал, а листков-то в нем не было, все по сучкам развесил. Я мельком подумал, что это леший-лесовичок подшутил надо мной. Он лю­ бит поиграть с новым человеком на своем болоте...

Солнце садилось, лес наполнялся идущим сбоку и снизу рябиновым светом. Как в гулком, хорошо резо­ нирующем концертном зале, красиво, торжественно пели дрозды, не перебивая друг друга, подражая то горлинкам, то соловьям.

Глухари почему-то не прилетели. Иногда они при­ ходят на ток пешком, поклевывая клюковку и брус­ ничку, поглядывая круглым глазом. Мне приходилось играть в гляделки с глухарями-ходоками. Когда у них сложены крылья и хвостища, они кажутся меньше, чем на лету или на суку во время токованья. Идут вперевалочку, не боятся тебя, если ты, как коряга, на­ хохлился, замер. Они в сумерках малость подслепова­ ты, у них куриная слепота...

Отсидев неподвижной колодиной два с половиной часа, я почувствовал, что терпение мое истощилось. От солнца осталась кайма зари. Дрозды один за другим умолкали. Я встал, принялся разминать одеревеневшие до хруста члены. В это время и налетел глухарь, от­ куда-то сзади, из-за спины. Уселся прямо надо мною, на сосне, долго устраивался на суку, слегка пощел­ кивал клювом. Я стоял в неестественной позе, полу согнувшийся-полупрямой. Часы показывали десять. Глухарь мог прободрствовать еще час-другой...

Так я и остался изображать из себя лесную дико­ вину, корень-выворотень. Глухарь у меня над головой помаленьку приготавливался посмотреть свои сны. Я замер — что оставалось мне делать? Вопрос был по­ ставлен ребром: кто кого? О чем я думал тогда? Не помню. Скорее всего, я стискивал зубы, прикусывал донимавшие меня поползновения бросить, плюнуть, уйти. Для чего-то мне надо было перехитрить, пере­ стоять этого глухаря. Кто я такой, в конце концов, лес­ ной человек или... Я по-всякому обзывал себя, чтобы разозлить. О том, что нужно убить глухаря, я забыл. Возможно, забыл и о том, кто я есть, для чего стою, согнувшись в три погибели. Ноги все глубже уходили в мох, под мхом ледяная вода. Солнце село, погасла заря.

Я вытащил одну ногу, иначе упал бы. Под ногой чавкнуло. Глухарь не ворохнулся. Я вытянул вперед руки и — по маленькому шажочку — куда-то побрел; Ориентиров не было никаких. Листки из блокнота, на низанные мною на сучки, должно быть, поснимал мой лёший-лесовичок. Он вел меня по мху, то окунал в мерзкую жижу по пуп, то совал в глаза какие-то дья­ вольские метлы, то кидал под ноги чурку, чтоб я че­ бурахнулся носом в грязь.

Табор с его ровно горящим жарким костром, буль­ кающим на тагане чайником, съестными припасами, сухими шерстяными носками, охотничьими байками моего старшего товарища был где-то рядом. Но мест­ ность, по которой я брел, ничем не напоминала мне ту, какую я видел недавно. На исходе сил (вообще-то силы еще оставались, я знал, что мне их хватит до утра, и ничуть не боялся) я уперся в крутой склон песчаной гряды. Таких крутяков и не было тут. Зато под ногой стало твердо — и то хорошо. Я влез на вер­ шину, надеясь сверху увидеть костер нашего бивака, но мой леший-лесовичок посчитал, что еще не время меня отпускать. Костра нигде не было видно. Ничего другого не оставалось, как разводить свой костер. До­ стал из кармана спички и сразу почувствовал что-то неладное. Всего одна спичка болталась в пустом ко­ робке. Куда делись спички? Ведь были... Лесовичок опять меня ставил в тупик, однако давал один шанс. Одну спичку...

Надо было еще раз решить, кто кого. Уж тут-то я постарался, надрал бересты, насобирал в потемках сухих веточек. С трепетом вычиркнул спичку — огонь занялся, побежал, родился сладкий берестяной дымок. Образовался круг света, в кругу полно дров.

Мне стало жарко и до того хорошо, что лучше и не бывает.

Ухал филин, пугал, но я не боялся его. На небе взошла луна. Что-то такое несуразное прокричал на болоте заяц: ба-ба-ба-ба! Это был влюбленный, весен­ ний заяц, он звал зайчиху взволнованным, незаячьим
голосом. Я спустился к подошве гряды и пил, как лось, из болота.

Сна не было ни в одном глазу. Я жил этой ночью, лесом, весной, слушал ночь, дышал ее свежестью, грел­ ся у ее огня, и мысли приходили такие (жаль, не на чем было их записать), как в юности. Я думал, какое мне выпало счастье родиться вот в этой стране, где можно вдруг потеряться в лесу — и остаться один на один с мирозданьем на целую ночь.

Первым оповестил о приближении рассвета, как и положено ему, своим хорканьем вальдшнеп. Проигра­ ли на медных горнах зорю журавли, забормотали, зачуфыкали тетерева, затенькали болотные птахи. Из вершины сосны, под которой я ночевал, громко хлот пая крыльями, вылетел глухарь. Зорю, что ли, про­ спал? Или решил пересидеть меня, как я вчера пере­ стоял его собрата?

Заря занялась в полнеба, поди угадай, где восток, в каком именно месте изволит явиться красное сол­ нышко. Нечистая сила еще поводила меня по болоту. Я даже был благодарен ей: что может быть лучше, чем хрупать по заиндевевшей болотной корке, обирать с кочек сладкие клюквины-леденцы?

Стоило солнцу показать закраину — и мне стало ясно, где я. Нашлась и провешенная листками из блок­ нота дорожка к табору. И валежина, на которой я ждал глухаря... Вокруг нее были набросаны спички: покуривал — чуть не остался на ночь в лесу без костра.

В то утро, помню, я дал себе клятву бросить ку­ рить. В последний раз закурил на таборе, он оказался тут же, под боком. Костер давал жару настолько, что­ бы греть пятки моему старшему товарищу. Он подре­ мывал. Увидев меня, встряхнулся, принялся завари­ вать чай. По обычаю много жившего человека, он не стал задавать мне вопросов, а сам объяснил, где я был в эту ночь. То есть предложил наиболее вероятную, по его опыту, версию моих ночных приключений.

— Наверное, близко глухари сели, вы не захотели их пугать, остались в току...

Я согласился с этой версией. Так оно, в общем, и было.

— А я не слышал ни одного глухаря,— сказал Старший брат Учителя.— Должно быть, переместились куда-нибудь. Или кто-то побывал, спугнул...

Я-то знал, что глухари как были на Медвежьем току, так есть и будут еще. Но я также знал и то, что Старший брат состарился и нуждается в поводыре на току и надеялся на меня...

На обратной дороге с Медвежьего тока мы нарвали веток зацветшего волчьего лыка, набрали сморч ков...

В осеннем лесу, в сосновой гриве, исхоженной вдоль и поперек грибниками и ягодниками, высматри­вая во мху и в палой хвое грибы, я думал о глухарях, силой воображения воскрешал события той ночи, про­ игрывал разные варианты и ходы. Вот если бы я, на­пример, заметил того глухаря, второго?.. А если б вер­ нулся к тому, первому?..

Я думал о глухаре, и глухарь вдруг слетел с обо­ бранной дочиста брусничной кочки, поднялся и пошел, далеко впереди себя неся маленькую голову с кровя­ ной бровью.

Откуда он взялся, куда полетел, чем жив в безъ­ ягодных наших пригородных лесах? В последние годы мы с таким усердием накинулись на бруснику и клюк­ ву, как будто изголодались. Почти ничего не оставили тетеревам с глухарями и рябчикам...

На просеку вместе со мною вышла лосиха. Я стал подвигаться к ней ближе. Она поджидала меня. В гла­зах ее не было страху, она не боялась меня. Мне захо­ телось погладить лосиху по холке, но так далеко наше с ней знакомство не зашло. Звери не допускают пани­ братства...

В осинниках я нашел-таки подосиновики, в берез­ няках подберезовики, на опушке бора, смыкающегося с травянистой мокрой луговиной, набрал маслят. Я не рыскал, не торопился, не жадничал, не аукался, не привередничал, брал и горькухи, и сыроежки.

В местах, откуда родом моя мама, в Демянском районе Новгородской области, сыроежки зовут горян­ ками. Моя мама брала горянки, умела их так засо­ лить, что бывали они повкуснее волнушек. Сжаренные в сметане с луком, они хрустели на зубах, хруст отда­вался трещанием за ушами. Я брал сыроежки и вспо­ минал о маме. Говорят, что счастливое время — дет­ ство. Или отрочество. Или юность. Но забывают, что источник счастья один у каждого человека, во все его времена — это мама...

Только свинух я не брал: не люблю я их, чумазых, тупоголовых.

Я шел вдоль опушки, по левую руку от меня было песчано и сухо, по правую — мокро и хлюпко. И вот здесь-то, меж бором и лугом, оплетенный осокой, вы­ сокорослый, с коричневой шляпкой, на толстом корне, вдруг мне явился белый гриб. Сначала я подумал, что это масленок-переросток. Но это был белый. И нечер вивый. Мой леший-лесовичок-насмешник за что-то воз­ наградил меня щедрым подарком.

Грибы поздней осени скрытны, но если их хорошо поискать — можно перемигнуться с зайцем, послу­ шать гусиные речи, налюбоваться летящим над сосна­ ми глухарем, заглянуть в глаза лосихе.

Я вернулся в деревню с полной корзиной грибов. Грибы поздней осени особенно дороги, сладки, хрустят на зубах.