О пере и чешуе. (История первая)

В один из августовских дней мы ехали с Павловичем на Сулу. Обещая показать мне «царство непуганой птицы», он всю дорогу не умолкал. Ему было что рассказать, много повидал в жизни. Его, казалось, нескончаемый монолог прервали гуси. Стая неожиданно появилась из-за придорожных осокорей и повисла над шоссе. Вереница летела по-над трассой впереди машины и совсем не высоко. Павлович от неожиданности чуть не нырнул в кювет и, чертыхнувшись, сбавил газ. Я прилип к лобовому стеклу и жадно рассматривал птиц, словно видел впервые.

- Это местные. Серые. Здесь заповедник не далеко, - пояснил Павлович. Мы с Шуриком, бывало, подкатимся под самую его границу и – мама не горюй, успевай заряжать. Шурик с Васькой будут на месте раньше. К нашему приезду разобьют табор. Нам останется чарку поднять.

Васька – их общий друг. В селе Липовом живет его мать, Ольга Николаевна. Павлович с Шуриком, приезжая на охоту и рыбалку, всегда останавливаются у нее.

Ольге Николаевне приезд гостей всегда в радость – одна живет. Муж давно помер. На рыбалке переохладился – не выходили. А Василию любая оказия хороша, чтоб навестить родной дом.

Лагерь, как и говорил Павлович, был обустроен. Дымился, тлеющий углями, костер, стоял в готовности мангал. В берег уткнулись «Романтика» и две плоскодонки.

С возвышенности открывалась панорама плавней. Где-то в них пряталась река Сула. От среднего течения и до устья она судоходна. Время от времени пыхтящий черным дымом буксир появлялся на горизонте и крутился с баржей в очерете, петляя, словно в лабиринте, пока не выбирался на чистые плесы перед плотиной и шлюзом. Островки, протоки, мелководья раскинулись так широко, что другой берег маячил лишь верхушками сосен прибрежного леса. И…боже мой! Всюду пространство между камышами было утыкано черными кляксами лысух. То там, то здесь из этой смоляной массы взлетали стайки чирков и крыжней, кружились над плавнями и снова опускались в мелкотравье кормовых заводей. Множество крачек, куликов и разной иной мелочи с криком мельтешили над прибрежным плесом. Тянуло ароматом медвянистых полей. Болотный лунь, паря над очеретом, зорко высматривал себе добычу. Под горизонтом колыхалось марево жаркого дня.

Не отрываясь от бинокля, я шарил по этим камышовым дебрям, обомлевший от обилия птицы, прикидывая, где бы получше соорудить скрадок на завтрашний день.

- Что, Ваньчик, - по праву старшего Павлович ко всем нам обращался уменьшительно: Вовчик, Саньчик.., - удивляешься? Вишь, скоко, как навозных жуков весной, аж глаза застит!

Последние отблески зари вспыхнули над плавнями ярко и искрометно, высветив тучи «варившей кашу» мошкары. Пала роса.

Санька и Василий направились к лодкам. Отчалившая от берега плоскодонка бесшумно скрылась в тени очерета.

- Куда это они, - спросил я у Павловича, ковырявшего веткой в кострище.

- Да так, «телевизорчик» поставят. У воды и без рыбы – не по-нашему!? Завтра уху замутим, поджарим, а что останется - посолим, завялим. Под пивко-то оно, как славно!

- А рыбнадзор, не боитесь?

- Ты, Ваньчик, вроде как…того. В людских делах мало что смыслишь. Это, брат, для газет было: «Народ и партия – едины!» Лозунги. На самом деле народ и партия порознь жили.

- А как же Ваши ордена? Воевали-то не за партию?

- И за нее тоже, как ни крути. То была война. Всех гребли. Я здоровый малый был. Угодил в разведку. А поскоку в голове еще ветер гулял, и удаль из груди перла – сам под пули лез. Как второе ранение и контузию получил - кумекать стал.

«Дядя» задумался. Подбросил в костер сушняка и, развалясь на надувном матрасе, рассуждал:

- Инспекция, говоришь? Да они такие же, как мы. Жить хотят и хлеб кушать,..лучше с маслом. С ними смелее надо, нахальнее – и все тут. Откупиться – раз плюнуть. Лови-или! Кому пол-литра, а кому червончик…Не много-то и надо. Беднота! Вот, по весне, Шурик сюда мотался. Рыба нужна была на свадьбу. А уже запретку объявили. Да и не поплавчанкой же ловил. С вечера выставил он четыре «телевизора» и «путанку», что сразу снять улов и уехать. Да, видать, высмотрели его и решили «замести» с рыбой. С вещдоками, так сказать.

Утром Санек с сетками еле справился, такой фарт подвалил. Плотвы, окуня, щуки…Плоскодонка – лодка не малая. Так чуть не под борт завалена была. Только Санька сети-то поднял – на тебе, тут как тут, подваливает катер. И рады - радешеньки, улыбаются. Дескать, попался, куманек! Шурик в уговоры. Ни в какую - протокол и точка. Предложил откупиться. Отдавал рыбу и еще деньги за нее. Тоже в отказ. Видать кто-то из начальства с ними был, боялись друг дружку, а то бы – без вопросов. Вытаскивает старший бумаги. И только, было, приложился писать, как поодаль выстрелы раздаются. Не по уткам. Кто-то с лодки на мелководье щук бьет. Слышно, что в воду стреляет. Им и того сцапать захотелось. Больно прыткие оказались, ружье-то сразу изымается. Как быть? Старшой Шурику и говорит:

- Давай сюда весла и жди нас. - Делать нечего, Шурик согласился.

- Куда мне деваться без весел, до берега два километра. Буду ждать.

Эти, нет, чтоб оставить кого-нибудь с ним, все трое ринулись на отлов стрелка. А Санька меркует: берег далеко, весел нет. Можно на русле Сулы сбросить сети с рыбой за борт, лодку ополоснуть – и нет доказательств. Но Санек не робкого десятка, куреневский, моя школа. Удумал выход. Был у него нож и клубок тонкого шпагата.

Скоренько нарезал охапку длиннющего очерета и с его помощью смастерил весла из …собственных рук. Обложил очеретом одну и обвязал шпагатом. С трудом, но сделал тоже самое и с другой. Получились руки-весла. С их помощью выгнал Санек лодку на стрежень Сулы и помчался по течению вниз, подальше от злополучного места. И там, где река забирает влево, ближе всего оказываясь руслом к берегу, Санька вылетел из-за острова и скоренько догреб до мелководья. Затащил лодку в прибрежные камыши как раз супротив хаты деда Коломийца. Тот рад радешенек, что Санька рыбы отвалит за пособничество в сокрытии лодки, улова и сетей.

Шурик бережком домчался до бабы Оли. Ввел ее в курс и шасть на печь, будто там и был все утро. Баба Оля свой зуб на рыбинспекцию имела, еще по мужу, так что о Саньке ни в жисть бы ничего им не сказала.

Через час они заявились. Потыкались по очерету, поискали его и поняли, что надул он их. И, небось, сожалели: и рыбу-то он им предлагал, и деньги сулил.

Отказались. Теперь были с носом по всем статьям. Протоколец не состряпали, подпись его не взяли. Признания нет, вещдоков нет. Виденное-то наговором легко обернуть. И хату осмотрели, и двор, и хлев – ничегошеньки. Чешуйки не обнаружили. А Сашка с печи слез, потягивается, зевает. И так натурально, инспектора только переглядываются. Но напирают: мол, куда сети с рыбой и лодку сховал? Считали, что притопил где-нибудь в очерете, а сам вплавь добрался до берега. Санька мог и это сделать. Но, таков дурак, чтоб в весенней воде полоскаться?

- Нет, - говорит, господа хорошие, не был я там, с кем-то попутали.

Баба Оля тоже твердит: - Спал он, и все тут…

- А весла у нас чьи?

- Вам видней, а мне-то, откуда знать? – чуть не смеется Санек.

- Ну, гляди, будет тебе и уха, и жареха. – Погрозили, погрозили, да с тем и ушли.

Теперь уже Сашка затылок скоблит: как же рыбу вывезти? Рупь за сто – стеречь будут. Тут видит, к сельмагу, что вблизи бабыолиной хаты, машина с товаром приехала. Быстренько он с водителем договорился, и тот за червонец его мешки с рыбой до границы района вывез. Санька поехал раньше. На развилке, как он и думал, стоял рыбнадзор с гаишником и ну, проверять: багажник, салон осмотрели, даже капот заставили поднять. Санька только ухмыляется:

- Чего вам неймется? Попутали, говорю, с кем-то, спал я…

Павлович, довольный произведенным на меня впечатлением, похохатывал:

- Был и у меня случай. В семьдесят пятом под Ржищевом в камышах пришлось лодку с сетями топить и дышать через трубочку, пока инспектора вокруг шастали. Потом все достал.

Зашлепали весла. Возвращались Василий и Санек.

Сон на природе короток и глубок. Занималась заря. Сквозь стенку палатки слышалось шуршание собирающихся за сеткой друзей. Я вышел на воздух. Дышалось легко. Свежесть утра, росистая трава и камыш, разгорающаяся полоска на срезе горизонта и пение ранних птиц рождали невыразимо радостное чувство свободы. Я не стал напрашиваться в лодку и занялся костром. После вечерних рассказов Павловича вид причалившей плоскодонки меня не удивил: она кишела рыбой. В тридцатиметровом «телевизоре» ее было столько, что, казалось, хвосты и головы торчат из каждой ячейки. Наверное, эти люди прекрасно знали акваторию, отстойники, ямы, нерестилища, ход рыбы и действовали наверняка, как хозяин, заходящий в собственную клеть, знает, что и где лежит, и чего он хочет сию минуту взять.

Покачав головой, я отобрал рыбу для ухи и принялся ее чистить. Василий и Санек, не путаясь, ловко трусили сеть. Павлович коротким кривым ножом одним движением вспарывал животы плотвы, подлещиков и окуней. Откинув внутренности, задавал крупной соли в брюхо, под жабры и укладывал рыбу плотными слоями в деревянные ящики.

Наблюдая за их работой, мне думалось, что я нахожусь в рыбном цеху, а они, работники, всю жизнь только тем и занимались, что потрошили и упаковывали рыбу, так рациональны и отточены были все их движения. Еще не просохла утренняя роса, а улов был обработан и уложен.

Мне не терпелось поскорее уйти в плавни. Казалось, что я никогда не дождусь этого всеми клятого урочного часа. Наконец, не выдержав пытки, я в шестнадцать часов погрузился в одну из плоскодонок и, пожелав всем «ни пуха, ни пера», направился к заранее намеченному в бинокль кусту очерета в левом углу плавней, недалеко от плеса, ибо забираться вглубь незнакомых плавней, считал нецелесообразным, поскольку в темноте мог легко заблудиться.

Но присмотренное место оказалось занятым. Туда уже с утра забрался охотник еще более нетерпеливый, чем я. И второй, и третий подходящий куст были «заселены». Надо же! Сидевшие в камышах охотники изнывали на солнце, но упорно не оставляли скрадков. Это походило на состязание на выдержку. Они здесь и закусывали. Кое-кто, употребив по случаю охотничьего праздника, откровенно спал в лодке, разморенный и утомленный полуденным солнцем, будучи совершенно уверен, что первые выстрелы его разбудят и он, встрепенувшись, тоже вплетет говор своего ружья в многоголосие открывшейся канонады.

…Только охотники высшего класса,
Волю свою испытав до конца,
Могут в скрадках до урочного часа
Жечь ожиданьем охоты сердца.

Но кто-то не сдюжил. Натянутых нервов Лопнула в теле живая струна. Небо взорвалось от выстрелов первых И покатилась…дуплетов волна.

Собственно, так все и происходит на открытии сезона. Не успел я умоститься в невысоком сочном камыше в излучине Сулы перед широким, поросшим мелкой травой и лопухами, плесом, как началась пальба. Но вот что удивительно! Ближе урочное время – сильнее волнение охотников. И уже энергия каждого из них, взлетая над плавнями, сливается воедино, превращаясь во всеобщее поле, которое пульсирует все сильнее и сильнее, стремясь к точке наивысшего напряжения. Постепенно его пульсация начинает восприниматься, до селе беззаботно плававшими птицами: лысухи, утки, кулики… вдруг ощущают беспокойство, торопясь скрыться в укромные места.

Чем ближе заветный час, тем меньше и меньше дичи…

Ничего похожего не случается, если охота открывается с утренней зорьки. Дичь спокойна. Возвращающаяся с кормовых полей, она сыта и не суетлива. Свеж и охотник. Не истомлен телом, не надорван душой.

Выстрелы гремели все напористей. Гулкое эхо металось по чистинам и, отражаясь от стен камыша, долго тащилось мелководьем, пока, булькнув утробно, не тонуло где-то од лесом дальнего берега.

Постепенно жара сникла. Воздух очистился и посвежел. Лысуха тянула низко и стрелять ее было легко. Слышался лай спаниелей, дратхааров, перекликались охотники. Загудели моторы. Лавируя в протоках, крутились моторки и, вырвавшись из лабиринта узкостей, мчались на плесы. Тогда закипало вокруг. Сбившиеся там лысухи ошалело вращали белолобыми головами, шарахались из стороны в сторону, затем подхватывались, заполошно молотя крыльями и шлепая по воде лепестками лап. В облаке брызг, не успев выровнять полет, многие из них падали в пенистую купель и качались в ней поплавками. Гром и рев не время стихали. Торопливо и воровски люди, отложив на время ружья, закидывали в лодку тушки теплых птиц. Когда пауза заканчивалась, все повторялось, уже на другом плесе.

Зажглись первые звезды. Вполне довольный открытием сезона, я медленно греб к табору. Шесть лысух, два селезня и чирок были моей добычей. В какой-то момент я перестал стрелять по лысухам, высматривая уток благородных. Мне казалось, что я и так набил их излишне много. Когда моя плоскодонка, зашуршав о прибрежный песок, поравнялась с «Романтикой» Саньки Козачка, я остолбенел. Наполовину она была завалена битой птицей. Лысухи лежали не аккуратно, как их побросали, выхватывая из воды. Птичьих тушек было не меньше трех-четырех десятков. В свете костра появились «дядя» с племянником и Василь.

- Ну, как успехи, Ваньчик? – спросил жующий огромную, как и сам, грушу, Павлович. – Э-э, да ты совсем «пустой»! Гляди, каково Шурик с Василем намолотили.

Как онимолотили, объяснять не требовалось. Уже видел похожих «жнецов».

Повернувшись к Саньке, я спросил:

- Но для чего? Ведь ты говорил, что и не ешь их вовсе. Зачем же переводить птицу. Или, как рыбу, впрок солить будете?

- Сказал тоже. Этими «гидроворонами» только здесь под стопку закусить и можно. Домой я их не привожу. А дядя их завтра бабкам раздаст. Для меня удовольствие пострелять, азарт захватывает.

- Так ты на стрелковом стенде душу поначалу остуди, а потом в угодья направляйся. Смотришь, и тебе польза, и природе вреда меньше.

- Да это что за печаль, - махнул рукой Павлович в сторону лодки с дичью, - у меня ружье утопло, «Зауэр». Две лыски всего-то и успел подстрелить. На рыбьей чешуе поскользнулся и выронил. Метра полтора глубины. Но самому мне не достать. Шестом шурудил – ничего…И надо ж так, мать честная, - в сердцах хлопнул он себя по ляжке.

- Ружья, конечно, жаль. Опять же, Санькина жадность, причина. Чешуя! Воз рыбы, воз лысух, - напирал я на Павловича.

- Место запомнили? Не вы первый, не вы последний, - успокаивая пострадавшего, сгладил остроту Василий.

- Запомнил. И даже веху в дно воткнул. Придется тебе Санек меня выручать. Плаваешь ты, как рыба.

Санек тут же парировал:

- Нет, дядя, только за дополнительную плату…

- Ишь, ты… А рыбаком-охотником кто тебя делал?

- То-то и оно, - не унимался Санька, - сосед твой, слышишь, хапугой меня величает. Так что бери дядя эту лыску всю как есть оптом, в расчет за науку. – Он рассмеялся. – А ружье я бесплатно постараюсь достать.

Воскресную зорьку я стоял один. «Утомленные» затянувшимся ужином, Санек, Василь, и дядя отдыхали. Тихий рассвет снова обещал жаркий день. Сделав несколько удачных выстрелов, я добавил к прежним трофеям пару жирных лысух и широконоску. Уже не было вчерашней суматохи и безудержной пальбы. Не докучали моторки браконьеров: то ли бензин спалили, то ли «нагрузились» на манер наших удальцов.

Часам к девяти я оставил приютивший меня куст очерета. Недалеко от нашего стана, перед стеной начинавшихся за Сулой плавней с «Романтики» поочередно ныряли в поисках утопленного «Зауэра» Санек и Василий. В тайне мне даже хотелось, чтобы ружья они не нашли. «Павликом Морозовым» меня, слава богу, не воспитали, а наказать их хотелось. Вот я и пожелал: пусть «дядя» хоть маленько попереживает. Его, между тем, в лагере не было. Отсутствовала машина и связки лысух.

К моему удовольствию «ныряльщики» вернулись ни с чем. Ружье в полном смысле кануло в воду. Зато «дядя» приехал затоваренный. Старушенциям сбыл чернушек, а взамен ухитрился получить мед, картошку, молоко, яйца, яблоки и сливы. Вот ведь…сделал свою коммерцию.

- Что это я, пятьсот километров машину за лысухами гонять буду? Каких ни на есть, харчишек Нюсе привезу. Ружье, Шурик, другой раз поищем, когда воду к осени сбросят.

Обратной дорогой Павлович был по-прежнему говорлив. Уныния от потери ружья он не чувствовал. Легко в жизни брал, легко и расставался. Санек остался еще на сутки, и я очень сильно подозревал, что удумал опять рыбкой побаловаться.